Текст книги "Чужая боль"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Глава девятая
Сережа проснулся от того, что болела шея: он, видимо, неудобно лежал.
Сквозь чердачное окно пробивался дневной свет. Где-то внизу натужно рычал грузовик, одолевающий подъем.
Сережа вскочил, отряхнулся, сделал разминку, энергично приседая, покрутил головой, освобождаясь от неприятного ощущения, будто шея свернута.
Только после этого он начал обследовать чердак. Ничего интересного он здесь не обнаружил: песок, зачем-то насыпанный а корзины, в углу – прохудившееся ведро, лопата без черенка, старая, рассохшаяся бочка. «Новый Диоген», – не без сарказма подумал о себе Сережа.
Он осторожно выглянул в окно. Выпал снежок, и все вокруг стало белым-бело. За угол амбара, как назвал Сережа про себя это здание, приютившее его, заворачивали машины, груженные ящиками.
Что же предпринимать дальше! Конечно, он правильно поступил, решительно отстаивая свою честь, но все же червь некоторой виновности подсасывал, не давал ему покоя. Конфликт можно было и не доводить до такого взрыва, а спокойно объяснить все. Да, но где взять это спокойствие, если тебе не верят, если с тобой обращаются, как с сопляком… Но, вероятно, нехорошо и так себя вести, как он повел.
Особенно мучила фраза, брошенная отцу…
Сережа понимал: он и сам бы мгновенно заступился за Варю, подними кто-нибудь на нее руку. Но ведь он не поднимал… Это просто, похоже, так получилось…
И потом – это неправда, будто в действительности он думает о своем отце как об отчиме. Уже давным-давно так не думает. И вот – на тебе! Теперь, наверно, Василий ему ближе. Тот не скажет: «Ты – отчим!».
…Есть хотелось все больше. Сережа порылся в карманах пальто и, к своей радости, в самом низу его обнаружил провалившиеся в дырочку семь копеек. Капитал!
Он по уже знакомой лестнице спустился с чердака и, провожаемый подозрительным взглядом какой то женщины с кошелкой, направился к троллейбусной остановке. Возле нее был хлебный магазин, и Сережа купил себе на все деньги черного хлеба. До чего же вкусным он ему показался, никогда не думал, что можно получить такое удовольствие, вгрызаясь в краюху хлеба. Захотелось даже поурчать немного.
Как-то мама, довольная его неразборчивостью в еде, сказала:
– Солдатская каша тебя не испугает…
– Я буду неплохим солдатом, – убежденно ответил он.
– Куда там! Забывчив, неряшлив.
– Вот посмотришь!
– С чего бы это!
– По традиции, – усмехнулся он, имея в виду отца. И вообще Сережа теперь любил, браво сказав отцу «есть!», точно все сделать, как тот велел.
Он помрачнел: «Наверно, отец вовсе не будет со мной разговаривать».
…К центру города Сережа возвращался пешком, решив все же зайти к Платоше, но на углу Красноармейской улицы встретил Варю. На ней было мохнатое зеленовато-серое пальто, такая же шапочка, в руках Варя держала черную, на длинном шнуре, папку для нот.
– Здравствуй, – обрадовалась Варя, и в самых уголках ее губ заиграли ямочки. – Мама вчера, когда пришла с собрания, рассказала мне о тебе, а я говорю: «Он сам не мог полезть драться, это на него напали». Правда!
Варя смотрела своими чистыми, бесхитростными глазами и показалась ему сейчас еще в миллион раз лучше прежней.
– Правда, – стесненно подтвердил он и подумал, что если бы Варя оказалась случайной свидетельницей вчерашней дикой сцены дома, она его не оправдала. Все же сын есть сын, и как бы несправедливы ни были родители, надо запасаться терпением и не распускать себя.
– Ты куда идешь! – спросил Сережа.
– В музыкальную…
– Можно я немного с тобой!..
– Пошли скорее, а то я опаздываю. А ты куда!
Он помедлил с ответом.
– По семейным обстоятельствам…
Варя понимающе кивнула головой.
– Представляешь, мне химичка за четверть тройку выставила! – пожаловалась она. – Было три четверки, последняя тройка. И вот – пожалуйста!
– Педагогическое воздействие, – усмехнулся Сережа. – Борьба за равномерность ритма.
* * *
Кирсановы звонили с работы на свою квартиру через каждый час.
Наконец, уже во втором часу, когда Раиса Ивановна совсем обессилела от тревоги, в трубке раздался голос Сережи:
– Вас слушают…
Ах ты ж негодник – он слушает! Интонация у него точно такая, как у Виталия Андреевича, когда тот поднимает трубку. Но, будто ничего и не было, Раиса Ивановна спросила:
– Сереженька, ты позавтракал!
Произошла заминка, похожая на замешательство, и раздалось тихое:
– Спасибо…
– Мы сегодня придем, как всегда, в начале шестого.
– Хорошо.
Глаза десятая
Короткие порывы мартовского ветра сметают с крыш суховатый снег. Он весело искрится в лучах негреющего солнца.
Воздух еще не весенний, но уже и не зимний; улица Энгельса запружена народом. Люди идут кто в теплых пальто, кто в легких куртках нараспашку.
У многих в руках желтые метелки мимоз, комочки фиалок, похожие на сиреневых цыплят.
По-весеннему поет песенку прошлого века рожок керосинщика. Возле здания банка с его каменными львами затеяли веселый базар воробьи на акациях.
И с Дона тянет весной: там уже посинел лед, в его пролежнях проступила вода, и не каждый смельчак решается теперь перейти на другой берег.
Сережа стянул с головы берет и сунул его в карман пальто.
В школе сегодня были легкие уроки: физика, математика, физкультура. Прошли они вполне благополучно – из пятнадцати возможных он набрал четырнадцать и сейчас возвращался домой в приподнятом настроении, представляя, как вечером будет рапортовать родителям о своих дневных победах. Он был уверен, что спросят по истории (в журнале против его фамилии стояла точка, а это значит – жди вызова), но почему-то проехало. Напрасно зубрил даты.
Школу свою Сережа любил. Она походила скорее на голубятенку – помещалась в старом здании, не могла идти ни в какое сравнение с теми многоэтажными дворцами, что возвели для школ за последние годы, а все равно Сережа любил именно ее: допотопную лестницу, выложенную из какого-то древнего дуба, маленький уютный спортивный зал, низкий потолок канцелярии с широким окном почти на уровне пола, небольшой двор. Здесь все было домашним, обжитым, и даже Ромка Кукарекин больше не задирал его, обходил стороной.
Вчера на контрольной по химии им дали задачи и – вот чудачка! – Варя прислала ему шпаргалку. Решила, что он не знает. А он просто замечтался, потому и сидел, ничего не писал.
…Сережа пересек мостовую и вошел в парк имени Горького. Нет, определенно пришла весна, потому что на лице Вари, он это заметил сегодня в классе, выступили веснушки.
Сережа свернул влево, в аллею, где вечно толклись футбольные болельщики. Несмотря на то что было часа два, казалось бы, самый разгар рабочего дня, здесь собралось мужчин шестьдесят разных возрастов.
Засунув руки в карманы курток, расстегнув пальто, лихорадочно дымя, они возбужденно обсуждали удары Олега Копаева, скорость Валерия Бурова, угловые подачи Геннадия Матвеева, прогнозы грядущего года, промашки прошедшего и уж, конечно, прочили СКА медали.
Покрутившись среди болельщиков, Сережа двинулся домой.
Он уже заворачивал на старенькую улицу Шаумяна, когда величаво проплывающая мимо светло-шоколадная «волга» остановилась у тротуара. Из ее окошка высунулось еще более раздобревшее, даже расплывшееся лицо Станислава Илларионовича.
– Привет представителю династии Лепихиных! – весело произнес он и кивнул на машину: – Вот купил… Сам из Москвы пригнал… Садись, прокачу с ветерком.
Сереже не понравилось ни это приветствие, ни эта похвальба, и, хотя он был совершенно свободен, а на завтра не задали почти никаких уроков, он вежливо сказал:
– Здравствуйте. Спасибо, я спешу, – этим обращением на «вы», сразу и решительно отгораживаясь от Лепихина, как от чужого и не интересного ему человека.
Станислав Илларионович вышел из машины. На нем – пыжиковая шапка, короткое пальто, туфли на рубчатой подошве, в руках он держит тонкие кожаные перчатки. Холеный, представительный, на фоне новенькой машины, он, казалось, сошел со страницы какого-то заморского журнала.
– Как живешь, Станиславович! – посмотрел он с любопытством и удивлением, потому что не встречал Сергея после давней, крайне неприятной беседы ни разу. «Взрослый человек, – подивился он. – И, черт возьми, абсолютная моя копия в этом же щенячьем возрасте».
У него сохранилась фотография тех лет: рядом с матерью стоит мальчишка с удлиненным неулыбчивым лицом, серьезным взглядом серых глаз, аккуратным зачесом волос набок.
– Хорошо живу, – все так же сдержанно ответил Сережа.
– Между прочим, у тебя появился брат, зашел бы посмотреть.
– Думаю, что это ни к чему, – все так же вежливо, но еще отчужденней ответил Сережа.
Станислав Илларионович недобро сузил глаза:
– Вот как! Но все же ты – мой сын.
– Почему? – прямо в глаза ему посмотрел Сережа, и вдруг до мельчайших подробностей вспомнил тот страшный разговор, что все выжег из его сердца. Когда он услышал тогда; «Я бы всеми фибрами души, но, понимаешь, твоё появление в доме сейчас, даже ненадолго, очень нежелательно, невозможно», – ему стало предельно ясно, что отца у него нет. Не было и нет.
Станислав Илларионович молчал.
– Все же, как ни крути, а ты – Станиславович, – наконец произнес он. – От этого никуда не денешься.
Сережа усмехнулся, и Станислав Илларионович опять, но на этот раз с острой неприязнью подумал: «Взрослый человек. Это определенно Райка его, паршивца, так настроила».
– У меня есть настоящий отец, я буду носить его фамилию.
Лицо Станислава Илларионовича перекосилось.
– Ни за что не дам такое дурацкое согласие! Небось, мамочка надоумила!
– Я теперь никогда не назову… вас отцом… потому что это будет предательством, – твердо сказал Сережа.
«А-а-а, печется о том… Иаков, звереныш! Совершенно чужой мне человек», – с негодованием подумал Станислав Илларионович и, не попрощавшись, сел в машину, рванул ее с места.
Уже проехав несколько кварталов, решил; «Черт с тобой! Называйся как хочешь».
* * *
Перед сном Сережа зашел в комнату Виталия Андреевича. Тот был один, лежа на диване, читал газету. Сережа присел на край дивана.
– Скажи, мне можно будет принять твою фамилию! – спросил он прямо, потому что не признавал обходных маневров.
Кирсанов, отложив газету, озадаченно сказал:
– Это, кажется, довольно сложно. Должен дать свое разрешение Станислав Илларионович.
– Он даст, – тоном, в котором невольно проскользнуло пренебрежение, заверил Сережа. – А ты согласен!
Виталий Андреевич посмотрел укоризненно; «Ты еще в этом сомневаешься!». Вслух же сказал, прищурив смеющиеся глаза:
– Если к твоим шестнадцати годам мы не рассоримся окончательно.
Сережа принял шутку, улыбнулся краешком губ:
– Не беспокойся, не рассоримся… Надо кончать с этим двоепапием.
Появилась мама. Голова ее, как чалмой, обвязана мохнатым полотенцем: наверно, мыла волосы.
– О чем шушукается фирма «Кирсанов и сын»! – весело поинтересовалась она.
Сережа глазами подал знак отцу – мол, пока что не будем открывать секрет, беспечным голосом сказал:
– Фирма продумывает пути своего дальнейшего развития…
Сполохи войны
Змея
Полковой почтальон красноармеец Авдеев шел безлюдной степной дорогой.
Вдали, в той стороне, откуда он шел, то и дело раздавался сухой треск разрывающихся мин. Авдееву приятно было, что он удаляется от этого треска, что можно будет несколько часов отдохнуть от адского воя сирен, нервного напряжения, грохота и гула войны.
Был Иван Лукич Авдеев призван из запаса недавно, до этого крестьянствовал в Зауралье и обязанности полкового почтальона исполнял так же неторопливо, на совесть, как любую работу у себя в колхозе.
На второй день по прибытии на фронт попал Авдеев под бомбежку у Абганерово – более полусотни фашистских самолетов обрушилось на их артиллерийский полк. Авдеев сидел в неглубоком окопе, втянув голову в плечи, бледнея каждый раз, когда бомбы с диким воем устремлялись, как ему казалось, именно в его окоп. Рядом привалился спиной к земляной стене молоденький политрук в хрустких ремнях, с тремя кубиками на воротнике. Глядя на Авдеева, политрук сказал с обидным участием:
– Вот тебе, папаша, и боевое крещение.
Авдееву вдруг стало стыдно перед этим мальчишкой за свой минутный страх. Он пробормотал:
– Обвыкнемся. – И действительно полегчало.
…Авдеев шел все дальше степью. Она раскинулась без конца и края, – пустынная, выженная августовским солнцем. И хотя Авдеев привык к зауральской лесной прохладе, к затененным яркам и опушкам, но степь не казалась ему чужой: в ней чувствовалась особая, неповторимая красота просторов.
На повороте широкой, протоптанной тысячами ног дороги, возле подбитого танка со свастикой, был присыпан землей фриц. Из земли торчала лишь обгорелая, как головешка, скрюченная рука, поднявшаяся словно в крике о пощаде.
«Степь испоганили», – хмуря белые, выцветшие брови, подумал Авдеев.
Полуденное солнце изрядно припекало. Авдеев нагнулся, чтобы поправить обмотку, и под выгоревшей гимнастеркой ясно обозначились теперь взмокшие широкие лопатки.
До слуха донесся приближающийся знакомый звук.
Авдеев выпрямил спину, задрал вверх скуластое лицо и увидел в будто выстиранном и слегка подсиненном небе быстро растущую черную точку. Вгляделся в нее и безошибочно определил:
– Мистер Шмит…
Поравнявшись с Авдеевым, самолет стал отвесно падать на него, нудно воя. Иван Лукич шарахнулся в сторону от дороги, прижимаясь к земле, подумал: «Пугает».
Но самолет дал очередь, и пули зашуршали по стерне. Значит, подлюга, охотится именно за ним. Заметив неподалеку ложбинку, Авдеев дополз до нее, сбросил с плеча винтовку и, зло ругаясь, припал ко дну ямки. Земля, словно успокаивая, провела по его лицу шершавой ладонью. Только теперь он увидел почти рядом со своей щекой треугольную голову степной ядовитой змеи. Она чуть приподняла желто-бурое чешуйчатое тело и неподвижными зрачками-буравчиками внимательно глядела на красноармейца, как бы предостерегая его легким колебанием расщепленного языка. Желтый ошейник едва заметно растянулся и замер в напряженном ожидании.
Первым желанием Авдеева было вскочить, бежать от змеи, но коршун с черным крестом все вился над ним. Авдеев даже увидел злорадное лицо летчика. Он торжествующе что-то кричал. Злоба охватила Авдеева. Было обидно, что не обвык, как обещал мальчишке, что поспешно бросился от дороги в сторону, что испугался змеи, что, если выскочит из этой проклятой ямки, только доставит удовольствие подстрелить себя, как беззащитную куропатку.
Самолет снова дал очередь. Змея зашипела, показывая загнутые назад зубы, и пугливо свернулась.
Может быть, именно этот испуг змеи вызвал у Авдеева яростную вспышку гнева. Все клокотало в нем: доколе будет он ползать на брюхе по своей земле, вжимать голову в плечи!
Он перевернулся на спину, достал из сумки три патрона с черными носиками и выстрелил в низко кружащий самолет.
Привычный толчок приклада в плечо успокоил. Руки перестали дрожать. Выпуская вторую пулю, Авдеев всей страстью борющегося, всем телом своим проводил ее в темное воющее пятно. Там что-то вспыхнуло. Самолет еще оглушительнее взвыл, резко пошел вниз, врезался тупым носом в землю, и она тяжко вздрогнула.
Авдеев вскочил на ноги, сорвал с головы пилотку, хлопнул ею оземь, исступленно закричал единственной свидетельнице боя:
– Сбил! Видала! Сбил!
И прежде, чем побежать к дымящейся груде, еще раз победно и снисходительно взглянул на змею.
Черноморка
Огневые позиции нашей батареи расположены были на горе, которая называлась Сахарной Головкой: белесый конус ее выглядывал из зеленой поросли.
Отвесные скалы делали нас почти недоступными для неприятельской авиации. Гора была изъедена ходами сообщения, уступами, укрытиями, выдолбленными в неподатливом камне. Когда обстановка позволяла, мы навещали соседние батареи.
На этот раз к нам в гости заглянул капитан Бахрушин из второго дивизиона.
Вряд ли ему было более двадцати пяти лет, но он носил светлые густые усы, к пушистым кончикам которых то и дело нежно притрагивался ногтем мизинца, словно проверяя, на месте ли они. Артиллерийская фуражка его была щегольски сдвинута набок, а на груди висел превосходный бинокль без футляра.
С капитаном пришли двое моряков и невысокая девушка.
Поздоровавшись, Бахрушин сказал, обращаясь ко мне:
– Познакомься, комбат, землячка твоя – Мария, – и мне показалось, он заискивающе посмотрел на девушку.
Она не протянула руки, не улыбнулась, только внимательно оглядела меня спокойными, несколько суровыми глазами и не спеша перевела их вниз, где неясно проступал город у моря.
– Я здесь в школе училась… четвертой, – сказала она, ни к кому не обращаясь.
– Так мы соседи! – обрадовался я этой встрече с прошлым. – Я силикатный техникум окончил…
– Техникум рядом с нашей школой, вон стены остались. – Девушка села на ящик со снарядами.
Война огрубила ее: обветрилось лицо, потрескалась кожа на руках, солдатская гимнастерка, казалось, сдавила тело. И все же она была хороша, даже красива. В каждом жесте, повороте головы, взлете руки, откидывающей темно-русые волосы, в том, как, усаживаясь, она подобрала грубую юбку, чувствовалась мягкая женственность.
Возможно, взятые отдельно, черты ее лица и не были достаточно правильны: овал лица слишком крут, вырез ноздрей резковат, щеки скуласты, Возможно… Я почему-то представил Марию в расшитой украинской кофточке с короткими рукавами, ее сильные руки, и этот образ был до того навязчив, что разговор у нас не клеился. Увидя, какое она произвела на меня впечатление, Мария усмехнулась. Я почувствовал себя задетым и подчеркнуто безразлично стал смотреть на море.
Зато соловьем заливался, играя густым, гибким голосом, прислушиваясь к нему с видимым удовольствием, капитан Бахрушин:
– Когда знаешь, что завтра, может быть, тебя не станет, а сегодня вот такой вечер, хочется поменьше рассуждать…
Бахрушин, ища поддержку, выразительно посмотрел на Марию. Она резко свела на переносице темные брови, запрокинув руки за голову, откинулась назад, на невысокую насыпь, словно подчеркивая несогласие и независимость.
А морской вечер плыл над утихшим городом, у маяка Дооб грудились тучи, похожие на горы с медно-розовым гребнем и синими покатыми боками.
Солнце, уходя за Мархотский хребет, бросало прощальные лучи в бирюзовую бухту. На черно-синей груди горы Колдун, клубясь, укладывались на ночь седые тучи. Прозрачную тишину только изредка нарушала проснувшаяся цикада. Проверещит одиноко, словно детская рука проведет несколько раз пилкой по фанере, – и снова тишина. Не шелохнутся акации. И если бы не груды щебня, не пробоины в молу, не омертвелые развалины Новорэса, предостерегающе поднявшего к небу пальцы-трубы, могло показаться, нет никакой войны, город готовится ко сну, убаюкиваемый едва слышным морским прибоем.
– Говорят, если к вечеру на Колдуне собираются тучи, – задумчиво сказала Мария, – назавтра будет непогода. – И, энергично тряхнув головой, будто желая освободиться от навязчивой мысли, предложила: – Давайте споем!
– Давайте! – с готовностью откликнулся Бахрушин и вкрадчиво позвал: – Идите сюда, Маруся, садитесь рядом.
Можно было подумать, девушка не расслышала его приглашения. Она приподнялась, опираясь на руку, запела приятным несильным голосом;
Споемте, друзья,
Ведь завтра в поход
Уйдем в предрассветный туман…
Песня вплеталась в оранжевые облака и на них уплывала к Малой земле, голубыми камешками падала в Цемесскую бухту. Мягко, как вечерний прибой, вторил хор мужских голосов. Особенно старались морячки, пришедшие с капитаном. Один из них – Петр, маленький, коренастый, с добродушно приплюснутым носом и без двух передних зубов – так выводил верхние ноты, что даже вытягивал шею, даже привставал с камня. Песня, оторвавшись от губ, долго еще плыла над морем. Петр вскочил и, глядя на Марию благодарными глазами, воскликнул восторженно:
– Хорошо, Марусенька, спасибо!
Она ласково поглядела на него, стала шарить рукой по земле, разыскивая свою пилотку.
…Солнце зашло, и вечерняя прохлада становилась ощутимой. Даже деревья на склонах гор озябли и, словно набросив плащ-палатки, дремали. Смотрелся в море месяц меж чернеющими мачтами потопленной «Десны».
Капитан Бахрушин поднялся.
– Пора, – произнес он, энергично расправляя гимнастерку.
Мария продолжала неподвижно сидеть.
– Пошли, Маруся, а то в санбат опоздаете, – повышая голос, сказал Бахрушин, протягивая руку, чтобы помочь ей.
– Я сейчас не пойду, – медленно ответила девушка, – я еще с земляком побуду. – Она вызывающе пересела на бурку, которую я и после перевода из кавалерии возил всюду за собой и на которой сидел сейчас.
Бахрушин процедил оскорбленно:
– Будьте здоровёньки, – и, резко повернувшись, надвинув фуражку на лоб, пошел к своей батарее, сопровождаемый молчаливыми тенями моряков.
Как только высокая тонкая фигура Бахрушина скрылась, Мария опасливо отодвинулась от меня и, обхватив руками колени, слегка раскачиваясь, долго глядела молча вдаль.
– Как вас зовут! – наконец спросила она.
– Алексей…
– Правда!.. – чему-то обрадовалась девушка и снова села ближе.
То ли ночь была такой необыкновенной, то ли потребность в откровенности у Марии очень большой, или устала она от непрерывных опасностей и лишений, но она тихо сказала:
– Я до войны любила Алешу… одного. Он здесь на цемзаводе техником работал. Мы сначала в море встречались. Вот в такое время… приду я – и в воду. А он уже ждет меня далеко в море. Подплыву и вижу – светлячки у него с руки скатываются, когда он волосы свои приглаживает. И долго-долго мы плывем рядом. Он меня Черноморкой прозвал.
Девушка подсела еще ближе. Волосы ее пахли осенним морем, серые глаза смотрели доверчиво и ласково.
– Встречу я Лешу своего!
Мне хотелось сказать ей много самых теплых, душевных слов, но я только провел молча рукой по ее серебристым волосам и услышал тихое, как шелест волны в песке:
– Я и сейчас его люблю…
А ночь плыла и плыла в сонном говоре волн, звездной высоте, мягком прикосновении ветра-моряка…
* * *
Боевые будни отодвинули эту ночь куда-то в заповедный уголок памяти.
Только через неделю, когда наши войска овладели Новороссийском и мы спустились с горы, я, встретив у цементного пирса матроса Петра, не удержался, спросил:
– А где Мария?
Лицо Петра стало мрачным.
– Нет больше Марии, – глухо произнес он. И по-солдатски немногословно рассказал о ее гибели, о том, как в бою повела она за собой горстку саперов и погибла, прокладывая путь сквозь мины.
…А волны продолжали извечный бег – то небольшие, мутные, едва вспенивающиеся, то огромные, властные, с клокочущими гребнями. Немного не дойдя до берега, они приостанавливались, сжимались для прыжка и свирепо, с угрожающим гулом бросались на покорно распластанный берег; жадно обхватывали камни, словно на руках подтягивались вперед и, утомленные, уползали, оставляя меж камней зеленый венок морской травы.
И казалось чудовищным, что нет Марии, а волны продолжают свой бег.
