Текст книги "Девчата. Повесть и рассказы"
Автор книги: Борис Бедный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
Илья вдруг остро пожалел, что ничего в прошлом нельзя переделать и никогда уже не вычеркнуть ему из своей жизни ни горемычной Анфисы, ни других девчат – лишних, случайных, ничуть ему, если толком разобраться, не нужных. И с Тосей все было бы у него совсем по-другому, если б встретился он с ней в позапрошлом году, когда только что вернулся из армии и местные девчата еще не вешались ему на шею.
Но долго горевать о чем-либо, а тем более о том, чего нельзя уже было исправить, Илья не умел.
– Иди сюда, замерзла небось? – позвал он Тосю строже, чем сам хотел, невольно пряча от нее покаянные мысли.
Он расстегнул свое пальто, полой прикрыл Тосю и снова поцеловал ее, чтобы она поскорей к нему привыкла.
– Ну как, не мешают носы?
– Не мешают!.. Ты только не задавайся. А то ребята как добьются своего от девчонки, так прямо петухами ходят. А нам это обидно, понимаешь?
– Я тебя больше никогда не обижу… – пообещал Илья.
Его подмывало сейчас сказать Тосе что-нибудь красивое и торжественное, на всю жизнь успокоить ее, но нужные слова, как водится, куда-то запропастились. И тогда, чтобы хоть как-то возместить эти несказанные сильные слова, Илья еще раз поцеловал Тосю – некрепко, нежно, в беззащитный уголок губ.
Видит бог, он совсем не хотел обидеть ее братским своим поцелуем, а Тося вдруг заплакала.
– А теперь что? – встревожился Илья.
– Батю вспомнила… – Тося всхлипнула. – Как мне хорошо – я всегда почему-то его вспоминаю. Все думаю: вот не дожил он до этого дня, не радуется сейчас вместе со мной… Он ведь знал только, что у мамы ребенок будет, а кто – мальчик или девочка, – так и не успел узнать, погиб на фронте… Не узнал даже, что я родилась, – и погиб, обидно-о!..
Илья крепко и бережно обнял Тосю, бессознательно пытаясь оградить ее от всех бед этого древнего, но все еще не до конца правильно устроенного мира. Не умом, а всем существом своим Илья вдруг понял, что он теперь не один, и впервые в жизни к нему пришло сладкое и тревожное чувство своей ответственности за чужую судьбу. Он был теперь в ответе за все, что случится в жизни с Тосей – и сегодня, и завтра, и послезавтра, и через десять лет; дальше заглядывать Илья пока не решался… Ему вдруг горячо захотелось, чтобы Тося никогда не пожалела, что доверилась ему. И для начала, как первый шаг в новой для него жизни, Илья ослабил кольцо своих рук, забоявшись вдруг, что Тосе больно сейчас, но она молчит из глупого девчоночьего упрямства.
И в ответ Тося доверчиво положила голову ему на плечо, немного поелозила, устраиваясь поудобнее, и надолго затихла. Иголки покалывали затекающую руку Ильи, но он сидел неподвижно, как вкопанный, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить Тосин покой. Если он о чем-либо и жалел сейчас – так только о том, что на его долю выпало поначалу такое легкое испытание. Ради Тоси он готов был вытерпеть и не такие муки.
Молодая вода припомнила уже прежнее свое житье-бытье, вошла во вкус и журчала теперь под толщей сугроба все громче и уверенней, час от часу набирая силу и бессонно трудясь для победы весны, наступающей по всему фронту.
Надя осторожно отошла от поленницы, чтобы не вспугнуть чужое счастье.
Никогда не было ничего такого в Надиной жизни! Еще никто так настойчиво не добивался от нее поцелуя, никому он не потребовался на всем белом свете, и сама она никому не была так сильно нужна, как Тося понадобилась Илье. Заплуталось на дальних дорогах женское ее счастье, а теперь, после скорой свадьбы с добрым, но нелюбимым Ксан Ксанычем, и никогда уж не найдет к ней пути.
Угрюмая, нехорошо спокойная, вошла Надя в общежитие, вытащила из-под койки чемодан и стала укладывать вещи.
– Счастливые вы с Ксан Ксанычем! – позавидовала девица с серьгами.
Она переселилась к нашим девчатам, заняла бывшую Анфисину койку и сейчас сидела на ней и, позевывая, накручивала на ночь бигуди.
– Теперь и мы с Сашкой будем требовать квартиру! – объявила Катя, отрываясь от рукоделия. – Есть надежда, осенью дадут…
В комнату быстро вошла Вера. Еще с порога она нетерпеливо глянула на свою койку. Не раздеваясь, шагнула к ней, приподняла подушку, но и там ничего не нашла.
– Кто знает, почта была сегодня? – быстро спросила Вера.
Катя с проказливым любопытством посмотрела на смутившуюся под ее взглядом Веру, но пожалела старшую подругу и ничего не сказала.
Надя вынула из шкафа свое лучшее, давно уже приготовленное для свадьбы платье и вдруг замерла с ним посреди комнаты, будто забыла дорогу к чемодану.
– Что с тобой? – забеспокоилась Вера.
Угрюмая, еще более некрасивая, чем обычно, Надя подошла к раскрытому чемодану, помедлила и опустилась на койку, держа платье на вытянутых руках.
– Надежда, не дури! – попробовала предостеречь ее Вера: кажется, она догадалась уже, что происходит с Надей.
Вбежал Ксан Ксаныч с новенькой, только что купленной сковородкой. Он был все такой же возбужденный и впервые за время своего жениховства позабыл постучать в дверь.
– Надюша, ты еще не готова? – Он подскочил к Наде и бодро помахал сковородкой. – Без очереди достал, алюминиевая, пригодится в семейной жизни.
Ксан Ксаныч пожал Наде руку выше локтя, шепнул: «Раскладушку я уже забросил!» – и вытащил чемодан на середину прохода между койками. Надя невольно подчинилась бурному его натиску и положила свадебное платье в чемодан. Они стали укладывать вещи. Сильные Надины руки двигались все тяжелей и непослушней, словно воздух на их пути густел и становился вязким. Ксан Ксаныч искоса присматривался к своей невесте. Он заметил перемену в ней, и эта новая непонятная Надя настораживала и даже пугала его.
Руки их сталкивались над чемоданом, но в глаза друг другу они не смотрели. Надино смятение передалось и Ксан Ксанычу. Он начал было заворачивать сковородку в полотенце с выцветшим петухом, и вдруг пальцы его приостановили свой бег, точно примерзли к семейному алюминию. Надя испуганно глянула на него, глаза их на секунду встретились. Ксан Ксаныч тут же воровато шмыгнул взглядом в сторону и пуще прежнего засуетился со своей сковородкой. А Наде показалось вдруг, что они обманывают не только себя, а и всех людей вокруг. Похоже, они собирались сделать что-то нехорошее и постыдное: нарушить какой-то неписаный, но всем на свете известный человеческий закон.
Надя подурнела еще больше и выпрямилась над чемоданом.
– Девчата… Вера, Катерина и ты, как тебя? – обратилась она к девице с серьгами. – Выйдите на минуту в коридор. Нам с Ксан Ксанычем потолковать надо.
– Всего на одну минуту, – виновато подхватил Ксан Ксаныч. – Мы быстро…
– Вот жизнь пошла! – пожаловалась Катя, направляясь к двери. – Больше в коридоре живем, чем в комнате!
Вслед за Катей двинулась недовольная девица с серьгами. Патроны бигуди воинственно блестели на ее голове, и, по всему видать, ей очень не хотелось выходить в холодный коридор, но она только вчера перебралась в эту комнату, не успела еще прижиться на новом месте и боялась спорить с Тосиными подругами.
Вера заглянула Наде в глаза:
– Ты подумай хорошенько, чтоб потом не жалеть… Хорошенько все обдумай, Надежда!
Надя кивнула, благодаря Веру за дельный совет. Девчата вышли в коридор, и Надя с Ксан Ксанычем остались в комнате вдвоем.
– Ксан Ксаныч, – тихо, но твердо сказала Надя, – обо всем с тобой мы переговорили: куда стол поставить, куда шкаф, а вот про любовь как-то не успели…
– Это точно! – сразу же покаялся в своем упущении Ксан Ксаныч. – Все как-то минуты подходящей не выпадало… Хорошо, что ты напомнила: перед женитьбой всегда про любовь говорят, так уж принято… Как ты, Надюша, насчет любви?
Надя никак не ожидала, что трудный их разговор сразу же обернется против нее, и теперь затравленно глянула на Ксан Ксаныча:
– Я тебя очень уважаю, Ксан Ксаныч… Хороший ты и добрый и… все на свете умеешь делать. Все-все…
Она запнулась и надолго замолчала. Кажется, Надя жалела уже, что затеяла весь этот разговор.
– Значит, не любишь… – догадался Ксан Ксаныч, и руки его сами собой стали снимать Надино полотенце со своей сковородки.
Надя с испугом посмотрела на работящие руки Ксан Ксаныча.
– Постой! Я же привыкла к тебе, и никого на свете больше у меня нету…
– Успокойся, Надюша… – проговорил Ксан Ксаныч таким тоном, точно все, что произошло сейчас, ничуть его не касалось и утешать надо было только одну Надю. Сдается, он не так уж удивился нынешнему внезапному повороту событий, будто все время ожидал этого и в глубине души не очень-то верил в прочность своего счастья. – Ты кого-нибудь полюбила, Надюша?
– Никого я не полюбила, но и с тобой… Уважаю я тебя и привыкла, а вот…
Надя виновато развела руками.
– Что ж, сердцу не прикажешь… Зла на тебя я не держу, это я один во всем виноват, старый дурень. Ишь, чего удумал!..
Он бережно повесил на спинку кровати Надино полотенце с петухом и даже складку расправил. Надя завороженно следила за каждым его движением.
– А ты, Ксан Ксаныч? – с робкой надеждой в голосе спросила она. – Ты сам-то как?.. Любишь меня?.. Хоть немного?
– Я? – переспросил Ксаи Ксаныч, выгадывая время.
– Ты, Ксан Ксаныч…
– А как же? – бойко начал было Ксан Ксаныч, но встретился глазами с Надей и прикусил язык. – Как тебе сказать…
Он съежился, втянул голову в плечи, как бы говоря! «А кто ж его знает?»
– Я думала: хоть ты… – разочарованно сказала Надя. – Как же мы жить будем? Другие любят, а мы… так?.. Просто так?
– Успокойся, Надюша… Вообще-то живут и без любви, но с любовью, кто ж спорит, лучше. Для семейной жизни, я так понимаю, любовь вроде цемента: крепче как-то получается!.. Но я тебя и так не брошу, ты не сомневайся… Опять же: комната… Может быть, попробуем, Надюша? Живут же люди… – Ксан Ксаныч оглянулся на дверь. – Еще не поздно, Надюша, как ты скажешь – так и будет. Решай, а то девочкам в коридоре холодно…
Надю до слез тронуло, что даже в такую минуту добрый Ксан Ксаныч подумал о других.
– А может, ты бы решил? – попыталась она переложить ответственность за будущее на своего жениха.
Ксан Ксаныч строго покачал головой.
– Нет, – с неожиданной твердостью сказал он, – ты должна решать: в семейной жизни женщина – председатель… Ну, Надюша?
Надя отвернулась к слепому темному окну. Тишина затопила комнату. На нижнем складе коротко вскрикнул паровоз и тут же замолк. Лишь ходики, отремонтированные Ксан Ксанычем, громко и беспечно стучали на стене.
Сразу постаревший и вроде даже ставший меньше ростом, Ксан Ксаныч побрел к двери, забыто держа сковородку в вытянутой руке.
– Ксан Ксаныч, прости, что опозорила перед людьми, – тихо сказала Надя ему в спину. – Я и сама не знала, что так получится…
– Ничего, Надюша, как-нибудь переживу, – отозвался не оборачиваясь Ксан Ксаныч.
У порога он остановился, в остатний раз обежал глазами комнату, прощаясь со всей своей несостоявшейся семейной жизнью.
– Не отстают? – совсем некстати спросил Ксан Ксаныч, покосившись на ходики. – А табуретку, Надюша, возьми себе… На память… Понадобится – я еще сделаю.
Ксан Ксаныч скованно взмахнул рукой в сторону знаменитой своей табуретки с дырочкой, заметил сковородку в руке и сунул ее на угол плиты.
– Интересно, кому теперь наша комната достанется? – вслух подумал он напоследок и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
Вбежали озябшие девчата, окружили Надю.
– Вот всегда она так! – возмутилась Катя. – Целый год тянула – и нате… Как подруга подруге: и на что ты, Надька, со своими данными надеешься?
– Ведь теперь тебе мужика не найти! – подхватила девица с серьгами.
– Ну, один-то мужик всегда со мной…
Надя невесело усмехнулась и кивнула на топор, стоящий в углу возле печки.
По тихой ночной улице поселка шла поредевшая ватага во главе с Филей. Длинномер сорвал с крыши сосульку и бросил ее в раскрытую форточку чуркинского дома. А Мерзлявый схватил с крыльца забытые детские саночки и швырнул их в колодец.
Филя досадливо поморщился и с тоской подумал: «И чего бы такое сотворить?»
Они подошли к Камчатке и заметили в укромной тени парочку.
– Шуганем? – предложил Мерзлявый.
Длинномер рванулся было к завалинке, узнал Илью, поспешно ретировался и сказал умудренно:
– Не стоит…
И Филя разглядел, кто сидит на Камчатке.
– Так держать! – приказал он ватаге, махнув рукой вдоль улицы, а сам решительно шагнул к завалинке.
Он вплотную подошел к Илье и Тосе, всмотрелся в их счастливые и отрешенные лица, ненужно спросил:
– Сидите?
Илья недовольно снял руку с Тосиного плеча.
– Сидим! – храбро отозвалась Тося.
– Ну и как оно? Не скучаете? – заинтересованно спросил Филя тоном исследователя, столкнувшегося с новым и непонятным ему явлением природы.
– Ничего, – ответил Илья. – Терпеть можно!
– Значит, привел-таки на Камчатку?
Тося отодвинулась от Ильи и выжидательно посмотрела на него.
– Это она меня привела, – признался Илья.
Тося наклонила голову, подтверждая, что так оно, в сущности, все и было, и снова придвинулась к Илье.
– Э-эх, жалко мне вас! – философски сказал Филя. – И на что вы лучшие годы тратите!.. Курнуть не найдется?
Илья протянул Филе пачку папирос и захлопал себя по карманам в поисках спичек.
– Огонек имеется… – с достоинством сказал Филя и щелкнул зажигалкой.
Он прикурил и не сразу потушил зажигалку, с почтительным любопытством разглядывая Тосю, разлучившую его с Ильей. Филя никак не мог понять, чем же в конце-то концов эта невзрачная девчонка приворожила к себе такого бравого парня, как Илья. А Филю, при всей его беспечности, всегда почему-то задевало, когда он сталкивался с чем-нибудь в жизни, чего не понимал. В такие минуты он начинал вдруг чувствовать себя дураком, а в дураках Филя ходить не любил, считая себя не хуже тех, кто все понимает. Он скорее готов был прослыть подлецом и хулиганом, лишь бы не заделаться дураком.
Так и не докопавшись и на этот раз до коренной Тосиной тайны, Филя щелкнул зажигалкой, и темнота отобрала у него счастливую парочку.
– Ну-ну, так держать… – машинально пробормотал Филя, яснее, чем когда-либо раньше, – чувствуя, что есть в жизни что-то недоступное ему, и неохотно отошел от Камчатки.
Пока Филя проводил исследовательскую свою работу, ватага его совсем разбрелась. На улице остался лишь Филин «актив»: Длинномер и Мерзлявый. Они лепили снежки из последнего грязного снега и пытались сшибить фонарь.
– Лучшие люди женятся, а на вас и погибели нету! – осудил приятелей Филя.
По улице пробежала бездомная дворняга – из тех, что вечно шныряют возле помоек. Срывая на ней злость за все свои неудачи, Филя затопал ногами, заулюлюкал. Дворняга поджала хвост и умчалась во тьму. Филя смущенно кашлянул и покосился на свой «актив».
Длинномера уже нигде не было видно, а Мерзлявый – жалкий и в пыжиковой шапке – все еще кидал снежками в фонарь.
– Эх ты, мазила! – сказал Филя.
Он слепил из мокрого снега литой снежок, тщательно прицелился в фонарь, боясь опозориться перед последним и самым верным своим соратником, и с силой швырнул ледышку. Лампочка звякнула в вышине, вокруг сразу потемнело, будто ночь надвинулась на Филю, осколки стекла посыпались на землю.
– Вот так и держать! – горделиво распорядился Филя, радуясь первой сегодняшней удаче.
В свете соседнего фонаря мелькнула длинная фигура коменданта, спешащего к месту происшествия. Мерзлявый трусливо нырнул в темный переулок, даже не предупредив своего атамана об опасности.
– Кадры… – проворчал Филя.
Зоркий комендант приметил беглеца, ястребом налетел на него и сорвал с головы пыжиковую шапку.
– Не отдам, пока новый фонарь не повесишь! – крикнул он вдогонку простоволосому Мерзлявому, улепетывающему со всех ног.
А гордый Филя и не думал убегать. Он демонстративно стоял посреди осколков фонаря и терпеливо поджидал грозного коменданта. Ему хотелось ругаться, скандалить. И от драки Филя сейчас не отказался бы. Он согласен был даже пострадать – лишь бы заглушить того непонятного прожорливого червяка, который ворочался в нем и грыз его душу.
Поравнявшись с темным фонарем, комендант открыл было рот, но взглянул на воинственного Филю, готового постоять за себя, молча козырнул и прошел мимо. Филя никак не мог решить: то ли комендант не захотел наказывать двух людей за одно преступление, то ли просто побоялся связываться с ним.
– Начальство! – горько сказал Филя, поняв, что даже пострадать сегодня ему не удастся, и в сердцах плюнул себе под ноги.
…Обходя дозором поселок, комендант заглянул и на Камчатку, где все еще сидели Тося с Ильей.
– Зря сидите, – припугнул он легкомысленную парочку. – До осени отдельных комнат не предвидится!
– Проваливай, товарищ начальник! – прогнал его Илья и шепнул Тосе: – Завтра весь поселок узнает, что мы с тобой на Камчатке сидели.
– Ну и пусть! – расхрабрилась Тося.
– Ишь ты! – удивился Илья и попросил: – А теперь ты меня поцелуй, а то я тебя вон сколько, а ты ни разу… Ведь равноправие!
– Что ты, Илюшка, страшно! – заробела Тося. – Я лучше потом как-нибудь, ладно? А то сегодня мы все переделаем – и на завтра ничего не останется…
– Останется! – убежденно сказал Илья.
– Ты не обижайся, Илюшка, а я пойду: все коленки замерзли.
Они встали с завалинки и подошли к крыльцу общежития.
Тося тайком от Ильи приоткрыла за спиной дверь, обеспечивая себе беспрепятственное отступление, и вскинула голову.
В небе гулял молодой месяц – родной брат того месяца, в которого Тося когда-то осенью пуляла космической ракетой. «Есть все-таки справедливость на свете!..» – решила Тося, припомнив стародавние свои обиды.
– Глянь, спутник летит!
– Не должен бы сегодня… – засомневался Илья, задирая голову. – Сашка ничего не говорил… Да где ты видишь?
– Вот где!
Тося приподнялась на цыпочки, чмокнула Илью в щеку и захлопнула за собой дверь.
От полноты чувств Илья погладил шершавую доску, крикнул, будоража ночную тишину:
– Хэ-гэ-эй!.. – и, не разбирая дороги, напрямик зашагал по жидкому, хлюпающему под ногами снегу.
Эхо подхватило крик Ильи и понесло его над спящим поселком, над окрестными лесами и всем притихшим под тонким месяцем миром.
Рассказы
ПЕРВОЕ ДЕЛО
Я стоял у окна своей первой инженерской квартиры и курил перед сном, разглядывая от нечего делать поселок, куда приехал всего час назад.
Со стороны реки доносился невнятный гул сплоточных станков. Это на запани работала ночная смена. Я попытался на слух определить, как там идет сплотка, но из этой затеи ничего не вышло: до запани было далековато, да и шум в поселке мешал. Где-то горланило неусыпное радио, за соседним домом слышался девичий визг, в конторе бубнили по телефону, два парня посреди улицы все выясняли и никак не могли выяснить своих отношений: ругательства они выкрикивали громко и разборчиво, а все остальное мямлили, так что никак нельзя было понять, чего же они не поделили.
Что ждет меня здесь? Долго ли я тут проживу: год-два, а может, и добрый десяток лет? И скоро ли добьюсь успеха? В том, что рано или поздно, а успех мне обеспечен, я тогда просто не сомневался.
Пожалуй, я побаивался лишь одного: как бы мне на первых же порах не подвернулось на работе что-либо шибко заковыристое из гидравлики или электротехники, чего я не одолею в одиночку. Вдруг не отыщу в своих конспектах и справочниках нужную формулу или хитроумную схему и опозорюсь при всем честном народе. Да, одного лишь этого я тогда и опасался.
Поселок притаился в северной белесой ночи, глазел на меня слепыми своими окнами и прикидывал, что я за человек. Так мы и приглядывались друг к дружке, как бы выжидая, кто сделает первый ход.
Я докурил папиросу, швырнул окурок в фортку и совсем уж собрался ложиться спать, когда в сенцах прошелестели вдруг торопливые вкрадчивые шаги и замерли у моей двери. Так ходят студентки-первокурсницы, возвращаясь поздно вечером в общежитие с затянувшегося свидания. В дверь тихонько постучали.
– Кто там? – крикнул я. – Входи, открыто.
В сенцах, мне послышалось, коротко всхлипнули. Я распахнул дверь и увидел перед собой женщину лет тридцати с небольшим, наспех одетую, растрепанную, со свежей царапиной на щеке. Похоже, она уже спала, когда какая-то недобрая сила подняла ее с постели и бросила к моей двери.
Мы встретились глазами, и женщина поспешно отвернулась. Одна рука ее была бессильно опущена, а другой она придерживала на груди разодранный ворот кофточки. Ночная гостья моя упорно молчала, но вид у нее был такой, будто я и сам по себе, без всяких разъяснений, должен бы знать, кто она и зачем посреди ночи пожаловала ко мне.
– Вам кого? – почему-то шепотом спросил я.
Она все так же молча и, как показалось мне, привычно шагнула через порог и немо застыла возле печки. Я все ждал, что женщина скажет наконец-то, какая напасть привела ее ко мне, но она лишь плотней запахнула кофточку, прислонилась к холодной печке и сухо, как бы по обязанности, всхлипнула.
– Так что же у вас? – недоумевал я, теряя терпенье. – Какое дело ко мне?
Она удивленно вскинула на меня глаза и сказала хрипловатым, впрочем, не без приятности голосом:
– Да все то же. Мужик мой опять напился.
Я решил было, что женщина просто ошиблась дверью. Но весь вид ее говорил, что она распрекрасно знает, к кому пришла. Последние сомнения на этот счет улетучились, когда она попросила:
– Товарищ начальник, приструните моего мужика. Опять дерется!
– Неужели дерется? – усомнился я, чтобы выгадать время, решительно не зная, что же мне теперь делать.
– Еще как! Вот, гляньте.
Она разжала пальцы, кофточка ее распалась, и чуть пониже ключицы высветился синяк с кровоподтеком – крупный такой синячище.
Вот тебе и электротехника! Я боялся непролазных формул или какой-нибудь мудреной автоматики, а жизнь подсунула мне для начала самую примитивную семейную драчку.
– Да я-то здесь при чем? – выпалил я сердито. – Что мне с вашим синяком делать? Идите к врачу!
Женщина недоуменно покосилась на меня, словно мы говорили с ней на разных языках.
– Филипп Иваныч всегда в порядок приводил моего мужика, – всхлипнув, сказала она. – Ерохины мы… А теперь вы заместо Филиппа Иваныча. Так что…
Она не договорила, но я и так уже стал кое-что понимать.
Если б вздорное это дельце всплыло неделю-другую спустя, когда я малость уже пообвык на новом месте и пообтерся в начальственной своей должности, я бы наверняка играючи справился с этой плевой задачей. Но, как на грех, семейная эта баталия свалилась на меня еще накануне первого моего рабочего дня здесь, была даже не первым, а скорей нулевым делом во всей моей новой инженерской жизни.
За пять лет учебы в институте меня пичкали многими науками, начиная с высшей математики и кончая техникой безопасности. Но мирить подравшихся супругов нас никто не учил, мне и в голову никогда не приходило, что это входит в круг моих обязанностей, – и теперь я ни сном ни духом не знал, как мне подступиться к этой житейской и в общем-то пустяковой задаче.
Этот непутевый Филипп Иванович зачем-то подменил собой общественные организации и погряз в семейных распрях, будто ему и делать больше нечего. Не повезло мне с начальником! Хотя бы поскорей он выздоравливал и брал на себя всю эту бытовщину, раз уж так нравится ему в ней копаться. Но пока Филипп Иванович болел, решать надо было мне. Открутиться от неприятной этой обязанности, я чувствовал, мне никак не удастся. Ну и заехал же я в патриархальные края!..
– А кем ваш муж работает? – с напускной строгостью спросил я, начиная помаленьку привыкать к мысли, что мне подвластно здесь все – от сплотки древесины до самых сокровенных семейных тайн моих подчиненных. Да и время я хотел выгадать, чтобы найти хоть какой-то приличный выход из щекотливого своего положения.
– Такелажники мы, – охотно отозвалась Ерохина. – Работник он хороший, вы не сомневайтесь! Мы всегда премии получаем.
– Чего же он дерется, ваш хороший работник?
– А я знаю!
– Ну а все же? Не мог же он ни с того ни с сего?
– Делать ему нечего, черту ревнивому!
– Зачем же вы за такого ревнивца замуж выходили?
Ерохина усмехнулась, припомнив, видимо, некоторые подробности своего замужества.
– Так он же тогда совсем другой был. Это уж он потом моду взял – кулачищами махать…
Она всхлипнула и вытерла глаза рукавом. Кофточка совсем распалась, обнажив круглое сдобное плечо. Но Ерохина ничего не заметила, а если и заметила – так не придала этому значения. Да и вообще, кажется, я для нее не имел ни возраста, ни пола, а был всего только безликим начальником, который и на свет народился для одного лишь того, чтобы выслушивать ее жалобы и мирить ее с мужем.
Перехватив мой взгляд, Ерохина не спеша, без тени смущения, соединила распавшиеся части разодранной своей одежонки. Было во всех ее повадках что-то слишком уж деловитое, привычно бесстыжее, – и я заподозрил, что во всей этой истории она не так уж безгрешна и, наверно, у такелажника был-таки повод приревновать ее и даже поколотить. Мне сильно захотелось поскорей выпроводить ее из комнаты – со всеми сухими ее всхлипываниями, жалобами на мужа и сдобными плечами.
Если б моя воля – я так бы и сделал. Но полной веры в то, что я имею право так поступить, у меня все же не было. Я заехал в такие дремучие края, что больше всего боялся по неведенью наломать тут дров. Откажись я мирить драчливых супругов – и вдруг, чем черт не шутит, сплавщики осудят меня. А то еще пьяный муженек прибьет жену до смерти – и я же первый буду кругом виноват. Кто их, местных жителей, разберет? И что здесь у них перепадает от ревнивого мужа жене, которая малость набедокурила? В конце концов я тут человек новый и не мне переучивать аборигенов, тем более вот так, с ходу…
– Ну что ж, – храбро сказал я, напяливая пиджак, – пойдемте глянем на вашего ревнивого такелажника!
И первый шагнул к двери, приглашая Ерохину следовать за мной.
– А зачем вам-то к нему на поклон идти? – подивилась та. – Я его кликну, он и сам прибежит.
– А вдруг не прибежит? – заупрямился я. – Все-таки не обязан он передо мной отчитываться в семейной жизни.
– Как это не обязан, ежели вы ему прикажете?
Ерохина недоверчиво глянула на меня. Кажется, она засомневалась даже, всамделишний ли я начальник или всего лишь бесправный студент-практикантишка и уж не ошиблась ли она дверью, постучавшись ко мне.
Но строгий взгляд мой убедил ее, что начальник я самый что ни на есть настоящий, более взаправдашних даже и не бывает.
– Заявится как миленький! – обнадежила меня Ерохина, уверившись, что никакого тут обману нет и дверью она не ошиблась. – Это он со мной такой отчаянный, а Филипп Иваныч в строгости его держал. А теперь вы заместо Филиппа Иваныча…
Далось ей это заместо!
Ерохина повеселела, выцарапав у меня согласие поговорить с ее муженьком. Недавний горемычный ее вид показался вдруг мне сплошным притворством. И слезы свои жидкие, сдается, она лила не так от обиды и боли, а затем лишь, чтобы разжалобить меня.
– Вы с ним построже, – попросила она напоследок, уже взявшись за ручку двери. – Спуску ему не давайте. И не больно верьте, ежели станет на меня наговаривать.
Она поспешно вышла, точно забоялась, как бы я не передумал. Несмотря на все ее уверения, что муженек явится по первому моему зову, я все-таки надеялся, что он не придет. По крайней мере, я бы на его месте ни за что не пришел! И охота ему добровольно ставить себя под удар?
В ожидании неприятной беседы я слонялся по просторной и совсем еще не обжитой мною квартире и прикидывал загодя, как мне вести себя с буйным такелажником: с чего начать и на что напирать в разговоре? Больше всего я жалел тогда, что не выведал у Ерохиной, сколько у них детей. Мне почему-то казалось: знай я в точности, сколько у них детей и какого они возраста – быстро припер бы такелажника к стенке.
А на ошибку, даже самую малую, я просто не имел сейчас права. Ведь от этого нулевого дела пойдет отсчет всем моим последующим делам здесь. От меня ждали правильного, бесспорного и желательно мудрого решения. А где его взять, это желательно-мудрое? Где они продаются, такие завидные решения, почем десяток?
Словом, я чувствовал себя примерно так же, как много лет назад, когда мы ставили в автоколонне пьесу и перед самым спектаклем механик, который должен был играть старика-партизана, скоропостижно простудился и роль его поручили мне. Я не успел вызубрить крохотную эту роль и дико волновался в ожидании своего выхода. Лицо мне вымазали какой-то гадостью, нацепили бороду из пакли, и я все время боялся, как бы борода не отвалилась. Одной рукой я сжимал тогда берданку – настоящую, без театрального обмана, взятую напрокат у ночного нашего сторожа за пачку «Беломора», а другой все придерживал ненадежную свою бороденку и уповал на суфлера – старшего бухгалтера, славящегося уменьем подбивать годовые балансы копейка в копейку и по этой причине внушающего мне доверие…
А теперь хоть и не было на мне непрочной бороды из пакли, но не предвиделось и спасительного суфлера.
Я решил не спешить и сначала хорошенько присмотреться к виновнику всей этой кутерьмы, а уж потом действовать, сообразуясь с обстоятельствами. Оставалось утешаться лишь тем, что другим выпускникам нашего курса, окажись они на моем месте, пришлось бы еще трудней: многие из них были моложе меня, в армии не служили, завидовали моему невеликому трудовому стажу и даже на самодеятельной сцене не играли.
Впрочем, я тоже вел себя не очень-то солидно. Когда в сенцах послышались грузные мужские шаги, в голове моей шмыгнула мыслишка: если Ерохин застанет меня праздным – то решит, чего доброго, что, кроме его драчки, мне и делать здесь больше нечего. Я проворно распахнул чемодан, выхватил оттуда самый толстый справочник, вооружился карандашом и с ужасно озабоченным видом склонился над разделом «Мелиорация малых рек» – ни дать ни взять этакое светило мировой инженерии, вдохновенно корпящее над проектом, которого ждет не дождется поголовно все страждущее человечество.
Ерохин тяжело потоптался в сенцах, бухнул в дверь и, не дожидаясь моего отклика, ввалился в комнату. Я мельком глянул на ревнивого такелажника – и вся моя скороспелая мобилизация к встрече с ним сразу же полетела вверх тормашками. Я думал: ему, как и жене, лет тридцать пять, от силы сорок. А Ерохину стукнуло уже все пятьдесят, а то и за полсотни перевалило. Он был чуть ли не одних лет с моим отцом, и мне стыдно стало за этот дурацкий мой балаган со справочником.
Вот тебе и мелиорация малых рек, хотя бы реки покрупней выбрал!
Меж тем Ерохин стащил с головы кепчонку, зычно кашлянул в нее и застыл у порога – прочно так затих, непробиваемо. Признаться, я побаивался, что такелажник изрядно поднабрался и изъясняться с ним будет не так-то просто. Но пожилой Ерохин благополучно пребывал в той стадии опьянения, которую принято обозначать словом «выпивши», и можно было разговаривать.
