Текст книги "Гений Зла Муссолини"

Автор книги: Борис Тененбаум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

По дороге фюрер поделился с дуче своим мнением, что «война с прогнившими демократиями так или иначе неизбежна» и в этой войне Италия и Германия будут драться вместе, плечом к плечу.

Дуче выразил с этим полное согласие.

Его посол тем-временем успел передать ему германские требования на конференции – их уже успели перевести на итальянский. Предполагалось, что это и будет текст, представляющий «позицию Италии», а уж Риббентроп изложит германские требования, которые пойдут куда дальше, но дуче не нужно беспокоиться – немцы на них настаивать не будут.

Они примут то, что – как бы – предложит Италия.

II

В материалах конференции есть интересная фотография: на снимке, повернувшись к фотографу, стоят ее главные участники. Их почему-то не четверо, а пятеро: Чемберлен, Даладье, Гитлер, Муссолини и Чиано, которому вроде бы по чину не полагалось стоять вместе с главами государств и правительств.

Тем не менее на снимке он присутствует и стоит не за спиной дуче, а рядом с ним.

Но в первую очередь в глаза бросается даже не эта аномалия, а то, что Даладье и Чемберлен одеты в обычные штатские визитки, а вот и Гитлер, и Муссолини, и Чиано – в военную форму.

Трудно было бы найти еще более красноречивый символ Мюнхенской конференции – двое штатских, которым отчетливо угрожают трое других, и слово «угрожают» тут надо понимать отнюдь не в терминах деловой беседы.

Как и было договорено, Муссолини прочел вслух свои «компромиссные предложения».

Дальше он из беседы выключился – сел на свое место и ни в каких дискуссиях не участвовал. Конференция началась в 12.45 и продолжалась до 3.00. Потом был объявлен перерыв, и вот тут дуче совершенно переменился. Он повел себя так, как будто центром происходящего был именно он, Бенито Муссолини, национальный лидер итальянского народа, кладезь государственной мудрости и спаситель мира от ужасов новой Великой войны.

Он говорил на французском, которым действительно неплохо владел, и на немецком, который он знал не так хорошо, и на английском, который он якобы знал, но который англичане понимали плохо^[110].

Решительно всем, с кем дуче разговаривал, он старался сказать что-нибудь приятное. Скажем, уверил Даладье, что «на родине его встретят ликованием».

Конференция окончилась подписанием официальных документов на основе «итальянских предложений» – Чехословакия отдавала рейху Судеты, свои населенные немцами территории, а взамен получала гарантии ее новых границ со стороны Англии и Франции. Гитлер пообещал Чемберлену, что больше никаких претензий теперь у Германии не имеется, что все возможные разногласия будут решаться мирным путем, при консультации с Англией, – и Чемберлен улетел домой, в Лондон, где его действительно встретили ликованием.

Даладье в Париже встречали более сдержанно – там ситуацию понимали лучше.

Но вот Муссолини на родине встретили как подлинного триумфатора. Италия оказывалась в числе великих держав, с ней не просто говорили на равных, а даже больше – на нее смотрели как на незаменимого посредника, единым словом своим останавливающего войну.

Дуче встречали несметные толпы, иерархи фашистской партии воспевали «Salvatore della расе» – «спасителя мира», а верный Стараче расстарался и на скорую руку воздвиг триумфальную арку, украшенную лавровыми венками.

Но хозяину он опять не угодил.

Муссолини счел арку «безвкусным карнавалом», ядовито спросил, кто же тот болван, который все это выдумал, и велел торжества по поводу спасения мира быстренько свернуть.

У него были другие идеи, и общественное мнение следовало подготавливать вовсе не в направлении сохранения мира в Европе.

21 октября 1938 года в Риме состоялся «парад легионеров» – итальянских добровольцев, сражавшихся в Испании. Парад принимал король Италии, Виктор Эммануил III, газеты перечисляли подвиги, совершенные легионерами в ходе Испанской гражданской войны, и славили их храбрость и решимость.

А через неделю после парада, 28 октября 1938 года, в Рим прибыл министр иностранных дел германского Третьего рейха Иоахим фон Риббентроп.

Как всегда в таких случаях говорится, «для проведения необходимых консультаций».

III

О подробностях разговора между Риббентропом и Муссолини мы знаем от Чиано – он при беседе присутствовал и содержание ее изложил в своих дневниках.

Риббентроп начал с короткой преамбулы:

«По мнению фюрера, война с западными демократиями неизбежно случится в течение нескольких следующих лет, возможно, даже всего трех-четырех…»

Дуче с ним согласился и добавил, что это часть исторического динамизма и что так называемые демократии и государства нового, современного типа разделены пропастью, через которую невозможно перекинуть мост.

На этой почве Муссолини чувствовал себя прочно – говорить про «исторический динамизм» он хорошо умел еще со времен знакомства с Анжеликой Балабановой.

Тогда Риббентроп перешел к вещам более конкретным.

Между Италией и Германией существовало соглашение, подписанное 25 октября 1936 года в Берлине. Его еще нарекли «Осью», потому что Муссолини, со свойственным хорошему газетчику даром найти хлесткий заголовок, говорил, что «вокруг Оси Рим – Берлин будет вращаться вся европейская политика.».^[111].

Так вот сейчас, в предвидении большой войны, Риббентроп предлагал превратить это соглашение в формальный союз, с четко обозначенными обязательствами обеих сторон по отношению друг к другу.

И тут Муссолини заколебался.

Он сказал Риббентропу, что итальянский народ еще не созрел для заключения военного союза с Германией. Правда, дуче добавил, что это «созревание» может наступить очень быстро. И добавил, что двум тоталитарным державам нет смысла заключать обычный оборонительный союз – ведь на них никто напасть не посмеет:

«Нет, нам следует заключить такой союз, который изменит карту мира. Мы просто должны наметить наши цели и выбрать объекты завоеваний. Что касается Италии, то мы это уже сделали…»

Но уехал Риббентроп из Рима с пустыми руками.

А 9 ноября в Риме снова появился французский посол. В 1936 году Франция отозвала своего посла из Италии – как водится, «для консультаций», – и так и продолжалось целых два года, потому что в Париже не хотели формально признавать захват Эфиопии. Ну, после Мюнхена было сочтено, что это все мелочи, что посла в Рим следует вернуть и что для этого поста надо выбрать понимающего человека.

Таким человеком был сочтен Андрэ Франсуа-Поссе, которого немедленно перевели в Рим из Берлина, – и вот он явился представляться итальянскому министру иностранных дел, графу Галеаццо Чиано.

В верительных грамотах значилось, что французское правительство просит аккредитовать своего посла при дворе «Его Величества Виктора Эммануила Третьего, Короля Италии и Императора Эфиопии». Последние два слова весили очень много.

Франция признавала Итальянскую империю.

IV

Через пять дней после такого знаменательного события Чиано, адресуясь к Дино Гранди, написал в Лондон:

«Понятно само собой, что дуче не собирается останавливаться на достигнутом… Новые проблемы возникают и должны быть обсуждены в свете наших успехов. У нас есть соображения, связанные с Францией, и требования, которые мы выложим на стол в подходящее время».

Соображения, ст которых Чиано говорит в своем письме несколько неявно, были озвучены им 30 ноября 1938 года в публичной речи, обращенной к депутатам парламента на заседании в Палаццо Монтечиторио^[112].Андрэ Франсуа-Поссе получил от Чиано персональное приглашение посетить это заседание – ему было сказано, что глава МИДа Италии намерен произнести там важную речь и хотелось бы, чтобы посол мог послушать ее самолично.

Министр начал свою речь с довольно обычного заявления – Италия намерена охранять свои законные интересы с непоколебимой твердостью.

Сюрприз, однако, проявился почти немедленно, только вот он оказался не в речи министра, а в реакции депутатов. Многие из них вскочили на ноги и под крики: «Корсика!», «Ницца!», «Тунис!» начали бурную овацию. Овация шла и шла – и члены правительства Италии ее все не прерывали и не прерывали.

Они, так сказать, внимали голосу нации.

Ну, звучание «голоса нации» было хорошо организовано усилиями Акиле Стараче. Он получил самые подробные инструкции и на этот раз не подкачал – все было сделано так, как надо.

Чиано получил от дуче поручение общего характера – поднять общественное мнение страны против Франции. На зятя Муссолини мог положиться – тот был в курсе всех дел и лишнего не сказал бы. А вот Стараче пришлось инструктировать по поводу каждой детали. Поскольку он на собственное соображение, по мнению дуче, был неспособен, зато отличался по части исполнительности, то список спонтанных претензий депутатов им было велено выучить наизусть: «Корсика!», «Ницца!», «Тунис!».

На Стараче была возложена ответственность за то, чтобы в эти возгласы ни в коем случае не прокралась Мальта. Остров был неподалеку от итальянской колонии Ливия и близок к Сицилии и к континентальной части Италии, и население там и впрямь говорило по-итальянски, но куда важнее был тот факт, что на Мальте стоял английский гарнизон.

Ссориться с Англией все-таки не хотелось.

Имитация невменяемости как политический прием

I

В январе 1939 года Невилл Чемберлен приехал в Рим с визитом. Визит был довольно странный – официально запрос на свидание с дуче пришел из Лондона, о чем и было объявлено в газетах, но на самом деле именно Муссолини попросил Чемберлена приехать – только попросил тишком и без всяких газет, а через посольство.

Чемберлен приехал.

Встречали его самым дружелюбным образом, народ собирался толпами, и при этом без всякой организационной работы Стараче. Тот как раз получил инструкции сделать прием «умеренно радушным» – с ударением на слове «умеренно» – и у него это не получилось.

Кортежу премьер-министра Англии на улицах Рима аплодировали…

Официальный же прием прошел в духе, принятом дуче в последнее время и сделанном по германскому образцу – военный парад с солдатами, печатающими шаг, множество детишек, машущих плакатами самого патриотического содержания, и сам дуче – в очень воинственном наряде и окруженный телохранителями.

Чемберлен вернулся в Лондон с идеей, что Италия и впрямь может выкинуть что-то неожиданное, и распорядился начать секретные консультации штабов с французами^[113].

Ну, на случай, если провокации Муссолини станут чем-то материальным.

И дуче результатами визита тоже остался недоволен – он-то надеялся через Чемберлена надавить на Францию с тем, чтобы она уступила ему хоть немного, хоть в чем-нибудь, но ничего из этого не вышло.

И Бенито Муссолини очень рассердился на Чемберлена и сообщил своему окружению, что тот совершенно не понимает «морального значения войны как главной движущей силы мировой Истории» и что пресловутый зонтик, с которым не расстается английский премьер, есть знак упадка, разложения и полного декаданса.

Ну, декаданс декадансом, но положение и правда сложилось неприятное.

Буйные требования депутатов итальянского парламента, организованные в конце ноября, не принесли дуче ни прибыли, ни уважения. Получилось даже наоборот – его репутация во Франции оказалась испорчена чуть ли не в один день, про «мудрого политика Муссолини» в Париже уже никто и не поминал, а французские газеты, еще недавно ссылавшиеся на Италию как на образец социальной гармонии, теперь бранили его последними словами.

А ведь казалось бы, он все сделал правильно, в точности по образцу действий своего берлинского коллеги. И пошумел, и погрозил, и показал, что «хочет мира, но не остановится ни перед чем», а вот никаких делегаций к нему не присылают и компромиссных предложений не делают, и даже визит Чемберлена, который просто рвался приехать в Мюнхен, и то пришлось организовывать потихоньку и самому. И получается, что и дуче, и фюрер делают вроде бы одно и то же, но Берлин раз за разом получает крупнейшие выигрыши, а на долю Рима не остается ничего.

Это следовало как-то осмыслить.

II

В 1939 году Муссолини исполнялось 56 лет, и к этому времени он успел примерить на себя многие роли. Он был и национальным лидером, и «человеком, который всегда прав», и «вождем фашистской революции», и «основателем Итальянской империи».

Но тем не менее складывается впечатление, что и на середине шестого десятка дуче все еще оставался шпа-нистым подростком – из низов, всегда с кастетом в кармане и со смутным ощущением собственной социальной и культурной ущербности.

Он все время кому-то подражал.

В ранней молодости – своим образованным возлюбленным, потом – сыновьям богатых миланских семейств, потом – поэту д’Аннунцио. И в результате стал сыпать цитатами из философов, играть в теннис и устраивать пышные представления, насыщенные пафосной символикой героизма.

Все это было довольно фальшиво – и философов он на самом деле не читал, и в теннис с чемпионами играл, как бы не замечая, что ему подыгрывают, и пафос списывался у того же д’Аннунцио, – но зато удачно ложилось на общий тон поведения Муссолини.

Он видел в себе отчаянного, неудержимого трибуна, готового драться до конца, и это очень понравилось публике после стыда разгрома при Капоретто.

В образе «сурового солдата» Бенито Муссолини действительно шагнул далеко.

Он правил Италией с 1922 года и с 1926-го – уже в качестве всесильного диктатора. Всякая организованная оппозиция была задавлена, а возможных соперников из числа популярных деятелей фашистской партии дуче аккуратно убирал – и все это без убийств.

Он не был кровожадным человеком – всего лишь безгранично честолюбивым.

Соответственно, в 1938–1939 годах Муссолини в поисках новой славы взялся делать то, что делал всю свою политическую жизнь, – нашел образец для подражания и начал «следовать образцу». Делу несколько мешало то, что Бенито Муссолини в личном плане Адольфа Гитлера не любил, над идеями расового превосходства очень иронизировал и вообще поначалу считал его своим «германским подражателем».

Где-то к 1937 году, однако, они поменялись ролями – силою вещей получалось, что теперь Муссолини играл вторую скрипку. Теперь он следовал за лидером – а то, что в частном порядке дуче считал фюрера маньяком, делу не мешало.

Если безумное поведение приносит успех – его следует копировать.

И вот через итальянский парламент^[114] был проведен закон, по которому в случае войны в армию призывались все депутаты, без единого исключения: и старые, и больные, и подслеповатые.

А дуче в речах начал поминать уже не пять миллионов штыков, «готовых в едином порыве ударить туда, куда он укажет», а все восемь. Проблема, правда, была в том, что вся эта воинственная накачка как-то ничем победоносным не оканчивалась.

А 15 марта 1939 года в Рим опять прибыл Филипп фон Хассе и снова привез личное послание фюрера, адресованное Муссолини. В нем говорилось: «Сегодня, в 6.00 утра, германские войска пересекли чешскую границу…» – и сделано это без всяких консультаций с Италией.

Дуче был просто поставлен перед фактом.

III

Это был, конечно, сильный удар по его гордости. Даже Чиано сказал, что «Ось Берлин – Рим, похоже, работает только для одного из партнеров», а Итало Балбо пошел и дальше – 21 марта 1939 года он выступил в Большом фашистском совете и сказал коллегам: «Мы лижем немцам сапоги».

Муссолини заперся у себя в Палаццо Венеция и народу не показывался. Визит Филиппа фон Хассе было велено держать в секрете от широкой публики. Даже за шагистикой фашистской милиции на площади перед дворцом дуче наблюдал из-за занавеси^[115]. Он серьезно опасался германского броска на Балканы – хорватские фашистские организации в Югославии начали поглядывать не только на Рим, но и на Берлин.

В общем, когда 28 марта 1939 года пришли вести из Испании о том, что Мадрид наконец-то пал, они пришлись очень кстати. Теперь генерал Франко, протеже Муссолини, говорил за всю Испанию – и дуче показался наконец на балконе Палаццо Венеция.

Он размахивал географическим атласом, открытым на карте Испании, и кричал, что держал атлас открытым целых три года, «но теперь он может перевернуть эту страницу и открыть другую».

Толпа, конечно, ликовала.

Про то, на какой странице будет открыт атлас, в общем-то, уже знали – предстоящий захват Албании для видных людей в фашистской иерархии Италии не был секретом. На этом проекте настаивал Галеаццо Чиа-но. Считалось, что дело не потребует ни больших усилий, ни больших затрат – Албания и так была фактическим протекторатом Италии, но в качестве новой колонии могла быть полезна для заселения.

Оптимисты рассчитывали на расселение там миллионов колонистов в течение жизни уже этого поколения итальянцев. Ну, Чиано так далеко, скорее всего, не заглядывал, но у его семьи имелись серьезные планы в отношении албанских железных рудников.

Вторжение состоялось 7 апреля 1939 года.

Галеаццо Чиано наблюдал за ним с воздуха, из кабины своего боевого самолета. В конце концов, он был образцовый фашист, должен был подавать пример, так что Чиано, как офицер итальянских Королевских Военно-воздушных £ил, немедленно надел военную форму и отправился на фронт военных действий сражаться за Италию.

Трудиться ему особенно не пришлось. Итальянские войска вступили в Тирану в первый день вторжения, а к 16 апреля все было кончено. Король Албании бежал, и 16 апреля албанские вожди в Риме, во дворце Квиринал^[116], под громовые клики одобрения поднесли королю Виктору Эммануилу корону. Теперь он был королем Италии, императором Эфиопии и королем Албании. Муссолини стоял рядом со своим монархом.

Чиано отметил в своих записках, что его тесть выглядел как «гигант, отлитый из бронзы».

IV

22 мая 1939 года в Берлине был подписан Германоитальянский договор о союзе и дружбе. Как и полагается, договор был подписан министрами иностранных дел обеих сторон, то есть Риббентропом и Чиано, но необычайная сторона документа заключалась в том, что написан он был немцами и в буквально одностороннем порядке.

Чиано подписал текст, целиком разработанный в ведомстве его коллеги. Планы в документе были обозначены очень не ясно: например, говорилось, что обе высокие договаривающиеся стороны собираются хранить основы европейской цивилизации.

Имелась в тексте и так называемая 3-я статья:

Статья III

Если это вопреки желаниям и надеждам обеих высоких договаривающихся сторон дойдет до того, что одна из них попадает в военные осложнения с другой властью или с другими властями, другая сразу встанет на сторону как союзник и поддержит ее всеми военными силами на суше, в море и в воздухе.

Говорилось, правда, и о необходимости взаимных консультаций, но это уже было так, минимальной отговоркой. По заведенной с незапамятных времен дипломатической практике подобные договоры подписываются с целью «взаимной обороны», а тут об обороне не сказано ни единого слова, стороны обязывались поддержать друг друга в случае любых военных осложнений с любой внешней стороной.

Договор был немедленно окрещен «Стальным пактом».

Надо сказать, для этого были хорошие основания. Стороны связывались вроде бы нерушимым соглашением, и Муссолини, в частности, получал защиту от английского гнева. Когда посол Великобритании, сэр Перси Лорейн, явился к нему за объяснениями по поводу захвата Албании, дуче не стал его и слушать.

В союзе с Германией он чувствовал себя в полной безопасности. Английские министры уже дважды отступили перед Германией: первый раз в Мюнхене, при посредничестве Муссолини, второй раз – в марте 1939 года, уже без всякого посредничества.

Чемберлен сказал в парламенте, что гарантии, данные Великобританией Чехословакии, больше не существуют – в силу того, что сама страна распалась на части. Конечно, меньше всех в это объяснение верил сам Чемберлен. Он был обманут Гитлером, который попросту наплевал на данное им обещание оставить чехов в покое.

И Муссолини думал, что он ничем не рискует – если уж англичане пальцем не двинули в защиту Чехословакии, чьи новые границы они как бы гарантировали в 1938 году, то уж, конечно, они ничего не сделают в защиту Албании, которой они ничего не обещали.

Дуче, по-видимому, искренне полагал, что если Англия и не боится Италии, то уж Италии в нерушимой связке с Германией она испугается наверняка.

Психологически он все-таки так и остался пареньком с кастетом в кармане и многих вещей не понимал. Уинстон Черчилль, который в политику умиротворения не верил, выступал против Мюнхенского соглашения и вообще был политическим противником премьер-министра, в английских делах разбирался получше Муссолини.

Так вот, после захвата немцами Праги он сказал следующее:

«Чемберлен не любил, когда его обманывали».

Протори и убытки

I

Феличе Гварнери был специалистом по финансам и человеком в этой сфере в высшей степени компетентным – настолько компетентным, что стал членом кабинета министров Италии. И в этом качестве занимался внешней торговлей. Так вот еще в 1937 году он говорил, что погоня за престижем стоит неоправданно дорого и что абсолютно ненужная война в Испании стоила стране половины запасов иностранной валюты, а они и так невелики.

В отношении запасов валюты Италии Гварнери был совершенно прав.

Если взять национальный доход на душу населения в 1913 году, последнем перед Великой войной 19141918 годов, и проиндексировать его, приняв США за 100, то показатель Италии был бы всего 43. Она отставала и от Франции, и от Германии, а от Англии с ее 83 единицами отставала почти что вдвое^[117].

Причин на то было много. Италия вошла в XX век как страна преимущественно сельскохозяйственная. Развитию тяжелой индустрии мешали затруднения с промышленным сырьем – добыча угля в Италии составляла меньше миллиона тонн в год.

Для сравнения: даже бедная углем Франция добывала 40 миллионов тонн^[118].

Фашистская революция 1922 года изменила в Италии многие вещи, но реальности географии остались такими, как и были. Италии не хватало сырья, и рывок к созданию империи ничего в этом смысле не поправил.

Из-за возросших военных расходов уже в 1936 году курс лиры упал на 40 %, а испанская война за три года высосала из итальянской экономики еще восемь с лишним миллиардов лир – и без малейшей отдачи.

У Феличе Гварнери были все основания для огорчения.

Простые граждане, конечно, в тонкости сравнительных курсов валют не входили, но повышение цен и дефицит ощущали очень явно. Хлеба пока хватало, но ссора с Англией из-за Эфиопии повела к эмбарго, и в Италии начались перебои с поставками кофе. Пришлось начать использовать заменители вроде цикория.

Это не понравилось.

Как известно, при отсутствии свободной прессы наилучшим индикатором общественных настроений служат анекдоты, и в Италии стала популярной песенка про то, что, когда король наш, Виктор Эммануил, был простым королем Италии, кофе имелся в каждой кухне, а как стал императором Эфиопии, то кофе стало трудно найти, а как стал еще и королем Албании, так кофе исчез совсем. И, в общем-то, надо беречься…

«…а то он найдет еще одну корону – и не станет и цикория…».

II

Вообще-то нельзя сказать, что в экономическом смысле внешние захваты были сплошным убытком. Захват Эфиопии полностью переориентировал ее торговые потоки на Италию, и буквально за пару лет общая торговля с этой новой колонией выросла в 10 раз и превысила два миллиарда лир в год.

Общий импорт страны – как и ее экспорт – разворачивался в сторону Германии.

Тут были свои проблемы. Обе страны испытывали нехватку твердой валюты, так что обмен шел в основном по бартеру.

Вообще-то, если глянуть в энциклопедию, то понятие это определяется так:

«Бартер – вид гражданско-правового договора, при котором одна сторона берет на себя обязательство передать другой стороне некоторое имущество против обязательства другой стороны передать первой имущество равной стоимости (с точки зрения сторон договора»..

Вот эта оговорка – «с точки зрения сторон договора», – говоря иносказательно, весит тонну.

До тех пор, пока Муссолини не начал свой прогерманский крен во внешней политике, торговля Италии с главными державами Европы была более или менее уравновешена.

В 1932 году на долю Германии приходилось 11 %, на долю Англии – тоже 11 %, и еще 8 %> приходилось на Францию. А в 1936-м, из-за ссор по поводу войны в Эфиопии, доля Англии и Франции, взятых вместе, упала до 6 %, а доля Германии возросла до 20 %.

Эта тенденция еще виднее, если взять цифры только по импорту^[119].

Даже после признания Итальянской империи в конце 1938 года Англия и Франция смогли довести свой импорт в Италию только до 8 % ее рынка, а Германия тем временем заполняла его на 27 %.

И получалось, что нет у Италии альтернативы германским поставкам, и в переговорах по бартерным расчетам ей приходилось уступать – хотя бы потому, что ее партнер был много сильнее.

Это тоже очень ощущалось.

Италия, скажем, несмотря на то что вроде бы начала программу довооружений, спланированную очень плохо, все никак не могла справиться с проблемой безработицы. А в Германии, наоборот, ощущалась нехватка рабочей силы – ив итоге партнеры по «Стальному пакту» начали импорт итальянских рабочих в Германию.

Престижу дуче это не помогло.

Уехавшие устраивались на новом месте по-разному. В Германии, рехнувшейся на идее расовой исключительности, им часто было нелегко, и тогда они писали домой письма, содержание которых их родню не радовало. А те, кто был доволен, сравнивали свои условия жизни и работы с тем, что они знали дома, и сравнение, как правило, было для Италии невыгодным.

Ну, и письма домой они тоже писали…

Еще хуже было то, что вообще вся политика «экспорта труда» шла вразрез с основным положением фашизма: «собирание всех живых сил народа Италии под сенъю знамени великой родины».

Из Италии еще с XIX века шел непрерывный поток эмиграции – то в Аргентину, то в США, то даже в Австралию. И вся идея строительства Итальянской империи сводилась к тому, чтобы перенаправить этот поток в колонии. Когда стало очевидным, что как-то вот не получается уговорить итальянцев поселиться где-нибудь в Эритрее или в Ливии, и на заработки они по-прежнему едут в Америку, линия пропаганды сменилась, и газеты стали утверждать, что эмиграция – это не потеря населения страны, а, наоборот, прибыль.

Потому что эмигранты несут с собой на новые места идеи фашизма и тем их покоряют. Построение было патентованно абсурдным. Но в случае с Аргентиной или США его еще можно было как-то, с грехом пополам, обосновать тем, что итальянские землячества действительно существовали. Просто надо было объявить их ячейками фашистского общества, постепенно завоевывающего мир.

В случае Германии это объяснение, конечно, не работало.

III

11 августа 1939 года Чиано прилетел в Зальцбург. Он собирался поговорить с Риббентропом. Дело было в так называемом данцигском вопросе – еще в начале июля Германия стала требовать, помимо присоединения вольного города Данцига к рейху, еще и коридора к нему, проходящего по территории Польши.

Особой тревоги это не вызвало, вопрос казался незначительным – и Чиано улетел тогда в Испанию в надежде выколотить из генерала Франко хоть какой-то уплаты его долгов. Из восьми миллиардов лир, вколоченных Муссолини в его испанский проект, примерно половину составляли денежные займы – даже не оружие и не двойная фронтовая зарплата итальянским «добровольцам», а вот именно займы, в живых деньгах.

Ну, и Феличе Гварнери, хоть и без особой надежды на успех, хотел добиться хоть какой-то уплаты, и Чиано обещал «серьезно поговорить с генералом Франко».

Генерал, однако, оказался увертлив, как угорь.

В ходе гражданской войны в Испании у него сложились хорошие отношения с Муссолини.

Конечно, они не были равны рангом. Франциско Франко стал главой государства только весной 1939-го, а дуче к этому времени правил Италией уже семнадцатый год.

Так что Франко писал Муссолини письма, выдержанные в самых почтительных тонах, и часто обращался с просьбами – когда о совете, а когда о более материальных делах, вроде отсрочки платежей по долгам.

И вот в этом избранном жанре – письмах от бедного, но крайне почтительного родственника своему богатому дядюшке – Франко оказался очень талантливым литератором. Он льстил Муссолини, взывал к его рыцарским чувствам, много говорил о неоплатном долге благодарности, которым весь испанский народ – и он лично, генерал Франко, – обязан щедрости дуче, и добавлял, что он лично целиком и полностью готов к услугам Его Превосходительству, только вот денег в Испании сосем нет и не предвидится, потому что хозяйство ее расстроено войной и «Испании надо перевязать свои раны».

Зная дуче, генерал Франко сыграл на его слабостях, как на скрипке.

В итоге Чиано возвратился в Рим с пустыми руками, – а тут как раз подоспели депеши из Берлина. Аттолико, посол Италии в Германии, был очень встревожен и настаивал на том, что проблема с. Данцигом затягивается и дело идет к войне.

Чиано считал это большим преувеличением.

Во-первых, «Стальной пакт» в самой первой своей статье утверждал следующее:

<(Обе высокие договаривающиеся стороны постоянно остаются в контакте друг с другом, чтобы договариваться обо всех их общих интересах или вопросах, касающихся европейского общего положения».

Во-вторых, частным образом, в разговорах между дуче и фюрером было решено, что никакой большой войны в ближайшие три-четыре года не будет. Муссолини, собственно, сам говорил зятю, что начинать войну сейчас было бы невероятной глупостью – по его оценке, шансы на успех в 1939 году были бы в лучшем случае 50 %, а вот в 1942-м или 1943-м они возросли бы до 80 %.

Ну, а поскольку изменений в этих планах не было и дуче обо всем договорился лично с фюрером, и после этого никаких дополнительных консультаций с Италией не было и в помине, то Чиано прилетел в Зальцбург с легкой душой.

И при встрече только и спросил у Риббентропа: чего же Германия хочет на самом деле – только Данцига или все-таки будет настаивать и на «коридоре» к нему?

«Нет, – сказал Риббентроп, – мы хотим войны».

IV

Вечером 13 августа 1939 года итальянская делегация устроила своего рода совещание в ванной комнате гостиничного номера Чиано – говорили все шепотом, а краны наливали воду в ванну и включены были до отказа. Идея была простой: создать как можно больше шума. Чиано надеялся, что это поможет – он не сомневался, что его номер прослушивается гестапо, но шепотом и при сильно шумящей воде, может быть, все-таки можно будет поговорить^[120].

Вопрос был важнейшим – война приближалась семимильными шагами.

Дело в том, что к 13 августа 1939 года Чиано, помимо Риббентропа, успел поговорить еще и с фюрером. И тот сказал ему, что да, именно сейчас и есть лучшее время для военных действий против Польши, и они начнутся не позднее 15 октября. Но это будет локальная война.