Текст книги "Рассказы о верном друге"

Автор книги: Борис Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Задумали для верности так: если не взорвет Динка, попытку на следующем перегоне должен повторить Курай.

Река… Переправившись вплавь на другой берег, Стручков с Аликом и Гуссейном разведали местность, затем возвратились к ожидавшему их Ананию Каллистратовичу, вместе с которым оставалась и Динка, и сообща разработали подробный план действий. Маралевич и Алик остаются на этом берегу. Гуссейн сопровождает Стручкова. В случае неудачи – мало ли что может выйти! – Маралевич и Алик сумеют обо всем сообщить в отряд. Кроме того, переправа вплавь через реку была старику просто не под силу.

– Ни пуха ни пера, сынки! – по-охотничьи напутствовал Ананий Каллистратович.

Камыши, действительно, позволили очень близко подобраться к мосту. В густых зарослях их, где сновало много водоплавающей дичи, нашелся небольшой сухой островок – тут и залегли Стручков и Гуссейн. Отсюда был хорошо виден мост и крыша блокгауза, приткнувшегося к насыпи. Около полосатой будки неподвижно, как истукан, торчал часовой. Другой часовой, подобно заводной кукле, ходил по насыпи взад-вперед.

На глазах у наших смельчаков произошла смена часовых: протопал наряд солдат с тощим, как палка, офицером впереди, ветер донес чужие слова команды. Прошла дрезина с немцами-железнодорожниками и – опять тишина, однообразие ожидания, нарушаемое лишь кряканьем утки в камышах да пением какой-то птахи над головой.

Близость дичи, сновавшей у самого носа, раздражающие запахи, носившиеся вокруг, действовали на Динку. Приученная к выдержке и повиновению, она все же начинала беспокоиться – ожидание надоело ей. Вставала, топталась на месте, натягивала поводок, напряженно вбирая носом воздух и настораживая уши, вопросительно смотрела на Стручкова, как бы спрашивала: «Скоро ли уж?…» Ее томила жажда, но Стручков опасался снимать намордник и только слегка растянул его, чтобы она могла высунуть язык.

– Терпи, дорогая, – шептал собаке Гуссейн, лежавший со Стручковым голова к голове, и делал строгое лицо, как будто овчарка могла понять его. Динка доверительно махала хвостом и, облизнувшись, снова принималась дышать громко и часто.

А день, как нарочно, выдался удушливо-жаркий, знойный – один из тех превосходных дней, какие бывают иногда в конце сентября. Стояла золотая осень. Багрецом оделись кусты рябины, трепетали по ветру нежно-желтые листочки осин, будто осыпанные золотом красовались нарядные белоствольные березы – лесные невесты. Воздух был светел, прозрачен, напоен теплом и солнцем.

Не хотелось в такой день думать о войне, о разрушениях, о возможной смерти, которая ежеминутно подстерегает солдата. Мысли Гуссейна тянулись к горячему Азербайджану, к синей глади Каспия, к которой он привык с детства; думы Стручкова, вперемежку с предположениями о том, как развернутся предстоящие события, – к родному Поволжью. Обоих далеко от здешних мест ждали дорогие, близкие люди. Тревожатся, небось: жив ли? не убит ли? не ранен ли?

– Э-эх, и. хорошо сейчас дома, – проговорил нараспев вполголоса гурман Гуссейн. – Виноград поспел… – Он выразительно почмокал губами. Стручков скосил на него глаза, затем снова продолжал наблюдать за дорогой. – Кишмиш, сабза… А инжир! Инжир кушал?

Он замолчал, потому что товарищ не поддержал его.

Больше всего на свете Гуссейн любил свой Азербайджан. Но, как истый патриот советской Родины, он готов был сражаться за нее где угодно и, если бы потребовалось, без колебаний сложил бы свою голову среди этих болот и лесов.

«А на севере, небось, уже метет пурга, – пронеслось в мыслях у Стручкова. – И везде идет война…»

Солнце перешло зенит, а они все лежали и ждали. Гуссейн помолчал-помолчал и опять завел свое:

– У нас в Баку…

– Погоди, – прервал его Стручков. Его тонкий слух уловил что-то похожее на отдаленный гудок паровоза.

Точно. Паровоз. Но, увы, без вагонов. Взрывать не имеет смысла. Гуссейн даже скрипнул зубами от злости, сделав гримасу. Стручков, прищурившись, соображал.

Паровоз шел туда, откуда они ожидали воинский эшелон. Это навело на догадку: вероятно, там есть в нем нужда, раз его перегоняют порожняком, – ждет большегрузный состав, который поведут два локомотива. И действительно, спустя два часа с той стороны, где скрылся паровоз, послышался нарастающий шум движения поезда.

Дальше события развивались убыстряющимся темпом.

Главное было: не ошибиться в расчете, как в прошлый раз. Проверив вьючок на спине собаки, Стручков привстал на одно колено и, не высовываясь из хорошо скрывавших его зарослей, быстро мерил взглядом то расстояние от моста до поезда, которое сокращалось с каждой секундой, то – от себя до моста, одновременно успевая сверяться с часами на руке. Гуссейн держал собаку.

– Пускай!

Гуссейн сдернул намордник и отстегнул карабин, но еще какую-то долю времени продолжал за ошейник удерживать Динку, которая рвалась из его рук.

– Вперед, Динка!

Собака зашлепала по воде, скрылась в камышах, некоторое время было слышно, как она продиралась сквозь заросли, потом все стихло. Поплыла. Только чуть колебались вершинки тростника, указывая путь движения овчарки; затем не стало и этого.

Успеет ли? Как бы не случилось того же, что неделю назад с Кураем. Но и пустить преждевременно – тоже провал.

Поезд приближался на большой скорости – два паровоза, сцепленных вместе, и длинный хвост платформ и вагонов. Пушки, танки, укрытые под брезентами; в одних вагонах солдаты, в других, закрытых наглухо, боеприпасы.

Голова поезда достигла моста… Спешат, спешат гитлеровские вояки, даже на мосту не сбавляют хода. Видно, худо дела на фронте. Это автоматически отметил про себя сержант.

Но Динка, Динка!

И тут они увидели Динку. Легкая и стремительная, она мчалась упругими прыжками, заложив уши и раскрыв пасть, жадно вбиравшую свежий воздух. Она даже не отряхнулась, как делают все собаки, выйдя из воды, и путь ее был отмечен сырой капельной дорожкой. Гитлеровец с ружьем, занятый созерцанием приближающегося поезда, не сразу заметил ее. Не сбавляя скорости бега, она поднялась по крутому высокому откосу насыпи… Поезд уже почти весь втянулся на мост, только несколько последних вагонов оставались за крайней его опорой, а головной локомотив, шумно выпуская пары, приближался к этому берегу. Часовой около полосатой будки обернулся – собака уже стояла между рельсов. Железное, шумно вздыхающее чудище мчалось прямо на нее. Издали донесся заливистый свист. Овчарка огляделась (как понимала!), сделала резкое движение головой, точно рвала что-то, – вьючок свалился со спины. Было видно, как побежал синеватый дымок бикфордова шнура. Солдат-часовой секунду медлил, туго соображая, стрелять ли в собаку или броситься к сброшенному ею грузу, затем вскинул винтовку к плечу. Овчарка метнулась прочь. В тот же миг тяжелая, неудержимо стремящаяся навстречу своей гибели лоснящаяся туша паровоза накрыла собой то, что лежало между рельсов.

Выстрела часового не услышал никто, ибо он потонул в грохоте взрыва.

Будто разверзлась земля и пронесся огненный шквал. Стручков и Гуссейн со своего наблюдательного пункта видели, как внезапно подпрыгнул передний паровоз. Столб огня вырвался у него из-под колес. Громадная машина повалилась набок и рухнула под откос, увлекая за собой второй паровоз и вагоны. Громоздясь друг на друга и разламываясь на части, как будто они были сделаны из картона, посыпались вниз платформы с пушками и танками. Испуганные, мечущиеся человечки выскакивали из вагонов и тоже катились вниз, мешаясь с обломками дерева и металла.

Грянул новый взрыв: взлетел на воздух вагон с боеприпасами. Ферма моста обрушилась в реку, а вместе с нею и все то, что было на ней, что еще уцелело от этого страшного разрушительного катаклизма…

А Динка?

Воздушной волной ее сбило с ног, швырнуло, как мячик, она пролетела по воздуху добрых пятнадцать метров и упала в воду, в те самые камыши, сквозь которые каких-нибудь полторы-две минуты назад продиралась сюда. Она погрузилась глубоко в воду но вода тотчас вытолкнула ее на поверхность, и Динка, немного оглушенная падением, но не потерявшая ориентировки, потрясши головой, чтобы освободиться от залившейся в уши воды, поплыла.

Она плыла, усиленно работая лапами, выставив кверху черный кончик носа, а вокруг нее падали, всплескивая и окатывая ее брызгами, куски железа, тлеющие обломки дерева. К счастью, ни один не задел ее, хотя вода вокруг так и кипела.

Наконец Динка добралась до островка. Но вожатого и его помощника не сказалось там. Тогда Динка пустилась вдогонку за ними, нюхая следы, и вскоре настигла Стручкова и Гуссейна в лесу.

Они спешили. Дорога была каждая секунда. Погоня уже за спиной. Уже звонко щелкали о стволы деревьев пули, отбивая кусочки коры, взвизгивая тоненько, как рассерженные осы. Гитлеровцы, высыпавшие из блокгауза, с которого взрывом сорвало крышу, стремились отомстить за подрыв моста и уничтожение эшелона.

Стручков и Гуссейн ускорили шаг, потом побежали. Динка вприпрыжку бежала впереди. Вероятно, она принимала это за игру: кто быстрее – она или люди?

Уже недалеко было место переправы через реку, за которой их с нетерпением ждали старик Маралевич и Алик Лауретенас.

Между деревьями блеснуло зеркало воды. И в эту минуту ранило Стручкова. Он упал, затем попытался подняться, с усилием встал на одно колено, на другое, хотел идти – и не мог, повалился вновь.

– Оставь меня… беги… – прохрипел он Гуссейну.

– Как оставь! Зачем оставь! Кто я тебе: не друг? не товарищ? не советский партизан? Ай-яй-яй, не знал, что ты так плохо думаешь обо мне! Чтобы Гуссейн бросил своего брата?! Как можешь так говорить?! Давай, давай, дорогой, мы еще повоюем!…

Гуссейн сыпал словами, а время не терял даром. Он взвалил сержанта себе на спину и побежал, сгибаясь под тяжестью ноши, став от этого еще более приземистым, как бы на ходу врастая в землю.

– Ай, какой тяжелый! Я думал, ты легче! Что ты кушаешь? Наверное, мяса много кушаешь? Потому и кости тяжелые… Да ничего, ничего! Лежи, дорогой, лежи, пожалуйста! Не беспокойся! Не смотри, что Гуссейн мал, у Гуссейна силы хватит!

Дыхание Гуссейна сделалось резким и прерывистым, лицо и шея побагровели, но он не сдавался, не терял самообладания и ухитрялся работать языком даже в эти минуты смертельной опасности, подбадривая тем самым и себя и товарища.

– Слушай… пророк Магомет… – пытался сказать Стручков. – Оставь… я тебе приказываю… зачем пропадать обоим?

«Пророк Магомет» продолжал делать свое.

Так, не снимая ноши, он добежал до реки и погрузился в воду. Почти до середины реки он шел. Дальше начиналась глубина – Гуссейн поплыл. Он был хорошим пловцом (недаром вырос на Каспии!), но тяжелый сержант давил, тянул его на дно.

Хорошо, что прохлада воды вернула раненому силы, он отделился от своего спасителя и тоже поплыл, загребая саженками, сначала медленно, через силу, потом постепенно учащая взмахи.

До берега оставалось метров десять, не больше, когда позади из леса высыпали преследователи. Стрельба сразу сделалась частой и более прицельной. Пули барабанили по воде спереди, сзади, рядом с головами плывущих. Будто падал свинцовый дождь. Гуссейн вскрикнул и погрузился до макушки, вода вокруг него окрасилась кровью. Теперь настал черед Стручкова спасать товарища. Сержант удержал тонущего, схватив его за ворот гимнастерки, затем, поднырнув, положил его на себя. Но у него не хватало силы, чтобы плыть и поддерживать того на поверхности. Динка беспокойно кружилась около них, перебирая лапами. Стручков ухватился за хвост собаки; она сразу направилась к берегу. Она тянула, как буксир; свободной рукой Стручков греб, а Гуссейн лежал у него на спине, крепко охватив руками мускулистую шею сержанта. Вот и берег. Донесся возглас:

– Эк, комар тебя… Попало обоим!

Из прибрежных кустов ивняка выбежал Алик Лауретенас и, схватив Гуссейна в охапку, потащил в их спасительную сень. Ананий Каллистратович помог выйти из воды хромающему Стручкову.

Надо было немедленно уходить. Алик вскинул Гуссейна на свою широкую спину. Этот скромный литовский юноша был истинным сыном Геркулеса[11]11
  Геркулес – мифический герой, наделенный необыкновенной силой.


[Закрыть], и он легко понес сухого, жилистого Гуссейна.

Гуссейн, перевесившись и покачиваясь в такт шагам юного богатыря, бормотал в полузабытьи:

– Вези, ишак, вези, дорогой! Спасай друга, бороду сбреешь!… Вези, кунак будешь, брат мой…

Стручков шел, тяжело опираясь на плечо старика Маралевича, припадая на раненую ногу. Морщась от боли, он старался не отставать от широкого шага Алика Лауретенаса. Ананий Каллистратович подбодрял его:

– Держись, сынок! Да ты опирайся на меня покрепче, сдюжу…

Динка бежала впереди, узнавая старые следы. Выстрелы позади становились глуше, отдаленнее…

* * *

Наш рассказ не будет доведен до конца, если мы не скажем о том, что получилось из всего этого.

При взрыве моста и крушении поезда погибло около тысячи гитлеровцев. Дорога надолго вышла из строя, движение по ней было парализовано. Вскоре был ликвидирован и весь «полоцкий рукав».

Однако эти события повлекли за собой другие.

Фашистам все же удалось напасть на след отряда народных мстителей, осуществившего вызывающе дерзкую диверсию. Они преследовали партизан с ожесточением и настойчивостью, говорившими, что на этот раз враги не отступятся, пока не добьются своего.

Нависла угроза уничтожения отряда. Кольцо окружения сжималось. Оставался лишь узкий проход, по которому, пока ещё было не поздно, пока оставалось время, требовалось вывести людей.

На совещании партизанских командиров решили: под покровом ночи (благо осенние ночи темны и длинны), с соблюдением самой строгой скрытности, чтоб ни одно немецкое ухо, ни один вражеский глаз не заметили передвижения, вырваться из петли.

И тут возник вопрос: как быть с собаками? Вопрос серьезный, ибо от него, быть может, зависел успех всей операции, судьба отряда. В самом деле: двигаться нужно в полнейшей, абсолютнейшей тишине, чтоб и сучок не хрустнул под ногой, никто не чихнул, не кашлянул. Проскользнуть надо под самым носом у противника. А если вдруг какая-нибудь собака заворчит, учуяв чужих, или того хуже – залает? Пропало все!

Правда, существует петельный намордник, стягивающий морду собаки, не давая ей лаять. Но сколько может находиться собака в таком наморднике: час, два? Меж тем неизвестно было, какое время могло понадобиться, чтобы покинуть опасную зону: может быть, одна ночь, а может быть, и несколько суток. Немцы повсюду выставили сильные заслоны, сторожившие каждое движение лесных воинов.

После некоторых колебаний; взвесив все за и против, партизанский штаб, скрепя сердце, предложил уничтожить собак.

Стручков и Майборода решительно воспротивились этому.

Как? Уничтожить своих друзей, своих испытанных помощников, с которыми они привыкли делить последний кусок хлеба, сослуживших уже такую службу! Собственными руками умертвить их?! Да у кого хватило бы духу сделать это?

Но штаб стоял на своем: безопасность людей важнее. И тогда Стручков и Майборода, заручившись по радио согласием своего командования, отделились от отряда. Они отважились на риск: наперекор всем препятствиям и кажущейся неосуществимости подобного предприятия (два человека и две собаки против целой армии немецко-фашистских солдат, гестаповцев, жандармов и полицаев!) из неближнего вражеского тыла пробиться к своим – перейти фронт и вернуться в свою часть.

Славный старикан Ананий Каллистратович Марайко-Маралевич, успевший привязаться к обоим вожатым, как к родным, вывел их на едва приметную в лесной глуши тропинку, еще раз подробно объяснил, какого направления лучше держаться, обнял поочередно каждого и, пожелав свое обычное «Ни пуха ни пера вам, сыночки!», зашагал в одну сторону, а они с собаками – в другую.

Это был тяжелый поход, через чащи, болотные топи, в незнакомой местности, поход, полный смертельной опасности и лишений. Две недели два товарища бродили по лесам, питаясь чем придется, преследуемые по пятам гитлеровскими ищейками, среди сонма врагов, которых становилось тем больше, чем ближе была цель.

И они не только убегали от погони, хоронились в густых кущах. Они и сами наносили чувствительные удары, вредили оккупантам, вызволяли из беды советских людей. Их мужество помогло отряду партизан, который благополучно вышел из окружения.

Раньше говорили: «Один в поле не воин…» А если двое? И не в поле, а в лесу? Да еще две собаки в придачу?

Два и две…

Впрочем, это – уже новый большой и, заметим, не вымышленный рассказ, ибо все, что здесь описано, так или почти так происходило в действительности.

ДВА И ДВЕ
(ЧЕРЕЗ ФРОНТ)

Скорей, скорей!…

Тяжелое дыхание людей смешивалось с всплесками гнилой стоячей воды, с треском лежалого валежника под ногами. Собаки, высунув языки, шлепали по воде, порой погружаясь по брюхо. Стручков, шатаясь от усталости, ухватился за высокий березовый пень с расщепленной молнией верхушкой и, чертыхнувшись, обрушился вместе с ним в болото: в руках остались одни гнилушки.

Ногу жгло. Сапоги у обоих были полны черной вонючей жижи. Главное – скорей уйти на безопасное расстояние, чтоб затерялись следы. В воде запахи не сохраняются – не найдут и с ищейками. И Стручков, шедший головным, нарочно выбирал где было мокрее.

А как все вышло?

Уже пятые сутки пробирались они на восток, к линии фронта. Давно остался позади отряд народных мстителей, с жизнью, бытом, боевыми делами, волнениями и тревогами которого они так сроднились. Как будто и не было никогда седовласого и неутомимого старика Марайко-Маралевича, словно выкованного из железа партизанского проводника, который вывел их на едва заметную тропинку. Лишь запах осенней прели сопровождал их все эти дни.

– На большак выходить нельзя, – сказал Стручков.

Это же наказывал, прощаясь, и старина Маралевич.

Небось, взрыв моста и остановка движения на железной дороге разворошили весь фашистский муравейник. Недаром отряду пришлось спешно сниматься с места и уходить в глубь лесов.

Да, одно дело – благие намерения (их всегда бывает много!); другое дело – реальная обстановка.

Как-то уж так устроен тот кусочек мозга, который управляет способностью ориентировки, что человек, идя в темноте или по лесу, обязательно сбивается с прямой на кривую, а то и делает полный круг. Шли без компаса, ориентируясь главным образом по звездам, по местоположению луны, солнца и по разным земным предметам. Компас Стручков разбил во время переправы через реку после подрыва моста, а лишнего у партизан не оказалось. И вот (как тут не закружиться среди этих бесконечно чередующихся чертовых болот, похожих одно на другое, как блюдечки из одного сервиза!) на третий день пути они неожиданно услыхали впереди рокот автомобильного мотора… Даже не поверили себе вначале. Дорога. Сверились с картой. Вроде бы дорога должна быть совсем в стороне, километрах в пяти-шести, не меньше, а она – рядом, протяни руку!

– Дела, – проговорил Стручков.

– Выходит, крюку дали?

Товарищ вопросительно смотрел на него.

– Надо определиться.

Майборода с собаками остался за холмиком в кустах, а Стручков, тщательно маскируясь, подобрался поближе на шум, раздвинул ветви, выглянул и окаменел: по шоссе медленно двигалась вереница изможденных людей с конвоирами по бокам. Женщины, подростки обоего пола, немолодые мужчины… Замыкая эту скорбную процессию, шел толстый охранник с крупной черной овчаркой на поводке. Еще одна овчарка виднелась в голове колонны.

Угоняют! Эта мысль ожгла, как молния.

Из-за поворота вынесся большой штабной автомобиль, эскортируемый бронетранспортером с немецкими солдатами, каски которых светились над бортами, как спелые тыквы на бахче. Толстый охранник что-то грозно выкрикнул. Его крик повторили другие конвойные, и, подгоняемая бранью и ударами прикладов, колонна стала тесниться к краю кювета. Машины пронеслись, едва не смяв пожилую женщину, обнимавшую худенькую, болезненного вида девушку. Затем печальное шествие возобновилось.

Стручков оцепенело смотрел на это. Шум моторов давно уже стих в отдалении, а несчастные, которых насильно отрывали от родных очагов, все еще тащились обреченно у него на виду, тяжело переставляя ноги.

«Угоняют!» – стучало в мозгу Стручкова.

Он вернулся к Майбороде и сообщил об увиденном.

После этого оба они пробрались к дороге, стянув собакам морды петельными намордниками, чтоб не выдали нечаянным лаем.

– На каторгу гонят, каты, в Германию. Прощай, батьковщина…

Как можно стерпеть такое?

Колонна была сравнительно небольшая, и конвойных было немного. Один спереди, один сзади да по трое по бокам. А их двое здоровых бойцов с автоматами да две собаки. И еще на их стороне неожиданность, внезапность. В военном деле – всегда важный козырь. «Может, нападем? Освободим?» – эта мысль одновременно родилась у обоих.

В одном месте лес почти вплотную подступал к дороге. Тут и решили устроить засаду. Только бы не появились не вовремя автомашины с гитлеровцами. Они часто сновали здесь между ближними тылами и фронтом.

Стручков – хороший тактик – быстро наметил, как действовать.

– Ты стреляешь в переднего, я – в заднего. Собак спускаем обеих враз по команде «Фасс!» Ты кричи: «Бей гадов!» Там услышат, не грудные младенцы, догадаются, что надо делать. Опять же страху больше. А дальше – глядя по обстановке… Главное, чтоб ни один не ушел! После уж не зевай…

Они разделились, и каждый занял удобную позицию. Собаки были уже без намордников, тоже наизготовке.

Колонна медленно втянулась в узкую горловину, перехваченную лесом. Конвойные заозирались, нюхом почуяв опасность. В этот момент заговорил автомат Стручкова. Ему ответил автомат Майбороды. Толстый охранник, замыкавший колонну, упал. Собака его в испуге шарахнулась, петля поводка, надетая на руку немца, затянулась, тело от рывка перевернулось через голову и кулем свалилось в канаву. Овчарка, скуля, рвалась прочь, но мертвый крепко держал ее, дергаясь при каждом толчке.

Майборода тоже подстрелил своего и, пустив Курая: «Фасс!», заорал что есть мочи:

– Бей гадов! Круши! Ура-а!…

Колонна смешалась, в охране на какую-то долю времени возникло замешательство. Стручкову, тоже спустившему Динку, удалось свалить еще одного охранника. Другой, увидев приближающуюся к нему крупными прыжками незнакомую овчарку, наставил было автомат на нее, но выстрел Стручкова успокоил и его. Динка, проворная и стремительная, с ходу прыгнула на третьего, и они, сцепившись, покатились наземь. Обе овчарки – и Динка, и Курай – отлично знали форму гитлеровцев и безотказно «работали» на нее.

Свалка мгновенно сделалась общей. Угоняемые, услышав выстрелы и крики «Бей гадов!», сразу сообразили, что к ним неожиданно пришло спасение, и набросились на трех уцелевших конвоиров. Те, отстреливаясь, кинулись к лесу. Одного догнали и убили, второго подкосила пуля, и только третьему удалось достичь ближних кустов. Но там на него внезапно напал и подмял под себя Курай. Как и все овчарки, он отлично ориентировался в драке, успевая следить буквально за всем и враз переключаясь именно на того, кто в данный момент наиболее опасен или спешит убежать.

Рослый, добродушного нрава, Курай, разъярясь, делался неузнаваем. Он таранил врага всей тяжестью своего тела, а его клыки могли свободно перекусить руку.

Все было кончено в какие-нибудь полторы-две минуты. Несколькими выстрелами добили злобно рычащих и визжащих конвойных овчарок. Но дело тем не закончилось. Случилось то, чего опасался Стручков: издали вновь донеслось тарахтение моторов.

Задерживаться нельзя было ни секунды. А как же те, кого они освободили, мирные советские люди – женщины с измученными лицами, невинные девчата, которых ждет страшная участь, если их не защитить? Они же не успеют скрыться. Стало быть, снова неволя, снова дальняя тяжелая дорога и в завершение – для тех, кто выживет, – изнурительный непосильный труд под окрики надсмотрщиков, позорная кабала где-нибудь на военном заводе в фашистской Германии или на ферме у какого-нибудь сытого тупого помещика. Выходит, только поманила свобода, махнула крылом над головами да и была такова, не далась в руки… Ради чего старались?

И тогда Стручков, перекинувшись с Майбородой, принял решение: биться, так биться до конца!

– Быстро к лесу! Рассыпайся, да живей! Кто посильнее, помогай слабым! Разговоры – потом!

Толпа на дороге сразу распалась, перехлестнула через кюветы и, разливаясь, как разливается вода, прорвавшая запруду, устремилась под защиту леса. Как на экране кино, мелькнула девушка, тащившая за руку через рытвину пожилого мужчину, затем все внимание Стручкова приковалось к дороге.

Он как в воду глядел: там показались две тяжелые армейские автофуры с грузом и охраной. Десятка полтора фрицев! Исчезнуть до их появления не удалось; да, кроме того, трупы охранников все равно бы выдали происшедшее. Стручков и Майборода залегли и первыми обстреляли машины. Грузовики остановились. Немецкие солдаты посыпались вниз, открыли ответную стрельбу.

Тонко запели пули.

– Прикрывай женщин! – командовал Стручков, стараясь перекричать трескотню перестрелки. – Отходи к лесу!

Обстрелянный боец, прошедший суровую фронтовую школу немыслимо тяжких первых месяцев войны, он в такие минуты становился особенно распорядительным, действовал четко, испытывая необычайный прилив душевных сил и упрямую до дерзости решимость драться. Казалось, уже не он сам, а кто-то другой за него руководил его поступками и подсказывал, что нужно делать. Безбровое (брови давно выцвели на солнце), заросшее недельной щетиной, лицо его пылало, пилотка сбилась на затылок, в руках были зажаты гранаты.

Двумя взрывами гранат он задержал перебежку гитлеровцев.

Внезапно он обнаружил рядом с собой еще несколько стрелков. Часть освобожденных вооружилась автоматами убитых конвойных и тоже приняла участие в этой яростной внезапно разгоревшейся неравной схватке. Перестрелка сразу сделалась более частой.

– Спасибо за подмогу, – успел бросить Стручков.

– Вам спасибо за выручку!

Признаться, они никак не думали, что их освободителей всего двое. Такой шум подняли! И напали так смело!

Тра-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та!

Стручков стрелял короткими расчетливыми очередями.

Пожалуй, они бы даже выиграли этот бой, да, знать, не судьба. Сквозь грохот выстрелов Стручков уловил ровный нарастающий гул. Это уже не могли быть два грузовика. Шла моторизованная колонна, не иначе. Надо было уходить, пока не поздно.

– Как народ? – крикнул он усатому мужчине с впалыми щеками, старательно целившемуся рядом с ним.

– Разбежались все до единого, – отозвался тот. На дороге, действительно, не видно было ни одного человека. Пуста была и опушка, по которой недавно рассыпались освобожденные, не успевшие еще даже порадоваться своему освобождению.

– Куда бежать знают? – Были бы ноги!

– Уходите и вы! Уходи, отец! Мы их задержим! – прокричал сержант, дополняя слова энергичным кивком головы. – Приказываю! – добавил он, видя, что усач колеблется.

Ближние заросли укрыли последнего из недавних пленников.

– А теперь ходу! Андрей!

Майборода вел огонь, лежа за бугром. Они вместе отползли, в кустах поднялись и побежали. Собаки скакали рядом.

Колонна уже показалась на шоссе. Впереди броневик и позади броневик, в середине длинная цепочка грузовиков с мотопехотой. Гитлеровцы подтягивали резервные части.

Выучка у фрицев, надо сказать, была на высоте. Увидев, что тут происходит, не доезжая двух неподвижно стоящих грузовиков, они остановились; раздалась команда офицеров и – врагов стало вдесятеро больше. Броневики выдвинулись вперед, повели рыльцами пушек. Одна вспышка пламени… другая… В лесу загрохотали разрывы снарядов.

К счастью, гитлеровцы били наугад. Гудела, стонала земля, ломая сучья, валились подрезанные деревья, тяжелый рокот катился по лесу. Задыхаясь от быстрого бега, Стручков и Майборода со своими четвероногими спутниками спешили уйти из зоны обстрела.

Все освобожденные растворились в густой чаще, в этом бесконечном переплетении ветвей, зарослей березы и ольхи, нагромождениях бурелома. Они снова остались одни: два человека, две собаки.

Обстрел постепенно прекратился, вместо этого с порывом ветра опять долетел однообразный вибрирующий звук – по шоссе подтягивались новые подкрепления к фронту. Стручков даже выругался: пару бы хороших мин сейчас на дорогу…

Опасность еще не миновала, но сержант уже почему-то успокоился. Майборода тревожился: не отрядили бы немцы погоню. Вдруг вздумают прочесать лес. Стручков уверенно возразил:

– Не пойдут. Они же по своему маршруту ехали, не на прогулку. У них первое дело – инструкция, приказ. Без этого никуда. Прикажет начальство – будут искать.

– Як считаешь: спаслись наши? – спросил Майборода.

– Если и. поймают, так не всех.

Нет, они не жалели, что ввязались в эту историю, отклонившись от своей цели. Наоборот. Помочь своим – счастье. Для того и Красная Армия, чтоб защищать мирное население.

Плохо было лишь то, что не удалось установить координаты. Этак опять будешь ходить, ходить, да и придешь не туда, куда надо.

Почва стала зыбкой, под ногами опять захлюпало. Под зеленым растительным покровом скрывались мочажины с темной ледяной водой. То один, то другой проваливались и, вытягивая ноги, чувствовали, как их тянет вниз, в зловещую, неведомую глубину. Надо было выбираться из этого предательского места.

Только теперь, ощутив внезапно боль, Стручков обнаружил, что осколком задело ногу, распороло сапог. Сгоряча-то и не заметил. Пришлось сделать остановку.

– Лес русским издревле служил, – философствовал Стручков, выливая воду из сапога. – Еще против татар. В лесу человек как иголка в стогу сена. Пойди найди его!

Стручков забинтовал рану, перемотал портянки. Приступил, прислушиваясь к тому, как нога отзовется на это.

– Худо? – озабоченно осведомился Майборода.

– Ничего, идти могу. Бывает хуже. Посидим только маленько. Перекур требуется, для поднятия духа…

Сели. Свернули по цигарке.

– Куда идти теперь? Сбились…

– Земля круглая, дойдем.

– Круглая, да препон много. Треба компас особый, чтобы угрозу отводил и дорогу указывать способен был… Проплутаешь тут!

– Дойдем. Про Дарвина знаешь?

– Учил в школе.

– Ну вот. Он на корабле плавал вокруг света. Три года находился в плавании…

– Трошки побольше, чем мы с тобой…

– Сказал!

Кругом – лес; быть может, опасность за каждым деревом! Прислушайся – и услышишь, как громыхают вражеские войска на дороге, а тут сидят двое и беседуют… О чем? Скажи кому-нибудь, ни за что не поверит. О Дарвине!

Собаки, сидя рядом, чутко настораживали уши, нюхали воздух.

Побеседовали – отвлеклись, хотя и слух, и зрение, и даже обоняние были постоянно начеку. Можно двигаться дальше.

– Пошли?

– Пошли.