Текст книги "Рассказы о верном друге"

Автор книги: Борис Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

НА КРАЮ БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ

Утро на зимовке

Утро было ясное. Молодой радист Николай Локотков, которого за хороший нрав и постоянную готовность помочь товарищу на зимовке все называли ласково Локотком, проснулся рано и, повернувшись на другой бок, хотел понежиться немного в постели (все-таки воскресенье, отдых от трудов!), но настойчивое царапанье и легкое поскуливание за дверью заставили его подняться.

– Повелитель блох… Уже!

Громко топая по полу босыми пятками, Локотков подбежал к двери и впустил большую белую лайку.

– Пожалуйте, камрад Муш!

Лизнув радиста в руку, пес сразу же направился в угол к фанерному ящику из-под консервов, втиснутому между рацией и этажеркой для книг, но злая, оскаленная морда, выглянувшая оттуда, и угрожающее рычание заставили его попятиться назад. Сев, Муш принял позу терпеливого ожидания, не отрывая взгляда от ящика.

В ящике, под матерью, лежало с полдюжины слепых щенят.

– Что, получили? Так и надо. Не лезьте, куда вас не просят!

Локотков включил радио. Комната наполнилась боем часов со Спасской башни, затем, покрывая атмосферные разряды, далекий голос диктора отчетливо произнес: «Говорит Москва. Начинаем наши передачи. Сегодня двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года, двадцать четвертый год Великой Октябрьской революции…»

– Ну что ж. Стало быть, вставай, поднимайся, рабочий народ…

Локотков потянулся так, что хрустнуло в плечах. Поеживаясь (в помещении было довольно свежо), он посидел на кровати, пока слышалась музыка, предшествующая утренней гимнастике, затем, упруго вскочив, принялся делать зарядку. Муш продолжал сидеть на своем наблюдательном пункте, время от времени косясь на человека.

Муш представлял собой великолепный экземпляр настоящей полярной лайки, белый, как песец, с пышным туго закрученным на спину хвостом, с густой шубой, спасавшей от самых жестоких морозов. На этом пышном опушении выделялись три черных точки: блестящая мочка носа и два живых умных глаза, с большим пониманием глядевших на мир. Под стать была и вторая лайка, Мушта, целиком занятая сейчас своим семейством. Собак привезли с первой сменой зимовщиков, и с тех пор они безотлучно находились здесь, – не столько ради какой-либо определенной цели, сколько просто для того, чтобы скрасить своим присутствием однообразную жизнь людей.

– Ать-два, ать-два! Вдо-ох, выдох… вдо-ох, выдох… Я знаю: вы явились проверить, как почивали ваша супруга и детки? Вот цена дружбы! Вилянием хвоста вы декларировали мне преданность до гробовой доски, но все это была ложь, сплошное лицемерие. С того момента, как вы обзавелись потомством, я существую для вас лишь постольку-поскольку… Не так ли, мой дорогой Вертихвост?

Радист говорил и одновременно выполнял наклоны туловища, повороты, сгибался и разгибался, выбрасывал руки и ставил ноги на ширину плеч. Мускулистый, стройный, в одних трусах, он мог бы служить моделью для скульптора. Белизна кожи выдавала, что тело уже давно не видело настоящего, жаркого солнца.

– А теперь водные процедуры… пойдемте, гражданин Кабыздох! Хотя, виноват, сначала нужно освежить красоту… Сегодня мы должны быть при полном параде!

Он быстро развел полный стаканчик мыльной пены и принялся за бритье, ловко подпирая языком то одну, то другую щеку и умудряясь напевать:

 
Широка страна моя родная…
 

Затем он протер лицо одеколоном, полюбовался на свое отражение в зеркале и скомандовал:

– А теперь за мной, господин Муш!

С сожалением оглянувшись в последний раз на ящик, где укрывалась его дорогая Мушта с детьми, Муш с готовностью последовал за радистом, уже спускавшимся по лестнице к выходу.

Локотков любил животных, придумывал им забавные прозвища, постоянно был готов возиться с ними. Поэтому он и Мушту с ее ящиком еще задолго до того, как появиться щенкам, «передислоцировал» к себе в радиорубку. Он уже выучил Муша носить очередные метеосводки к начальнику, а раз даже заставил пса пробежаться до рыбачьего поселка на побережье.

Локотков зимовал уже второй срок. Кроме него, здесь было еще трое: начальник зимовки Стуков, метеоролог Терпигорев и пожилой усач повар Бучма.

Стуков родился на Урале, в поселке Верх-Исетского завода, и принадлежал к одной из старинных рабочих династий. Бучма был с Украины, Терпигорев – из Ленинграда. Волжанин Локотков среди них был самый молодой и веселый.

В полосатой тельняшке и бушлате Локотков выглядел завзятым моряком – как когда-то на родном Балтийском флоте, службу на котором Николай окончил старшиной первой статьи. От флотской службы осталась привычка и окатывать себя холодной водой по утрам и вставать до побудки.

Раньше радиста поднимался лишь кок. Об этом свидетельствовал дымок, завивавшийся из трубы «камбуза» – кухни. Амвросий Кузьмич посулил приготовить сегодня роскошный завтрак и еще более роскошный обед. Стуков и Терпигорев еще не показывались – наверное, брились, приводили себя в порядок после трудовой недели.

– А ведь хорошо, честное моряцкое, хорошо! День-то сегодня какой, а? Молчишь, не знаешь… Эх ты, песья твоя жизнь! – продолжал разговаривать Локотков с собакой. – Ну что ты в самом деле можешь понимать? В школу ты не ходил, азбуку Морзе не изучал… Темнота, серость? Пожрать да блох повыкусывать…

Должно быть, Муш тоже понимал юмор, потому что морда его выражала полнейшее благодушие и даже порой смеялась, собираясь в мелкие складочки. Муш любил веселого радиста ответной любовью животного, чувствующего человеческое расположение, повсюду сопровождал Локоткова, а беседовать подобным образом они могли часами.

Запрокинувшись так, что обнесло голову, Локотков уставился в бездонную синеву небесного свода, потом обвел взглядом горизонт.

Зимовка с метео– и радиостанцией стояла на высоком каменистом взгорье. Позади, если встать спиной к югу, расстилалась тундра, прямо, внизу – бескрайняя, сверкающая под солнцем равнина Ледовитого океана. Хмурое, враждебное в осенние штормы, немое, закрытое льдами – зимой, море выглядело иным в разгаре полярного лета, хотя и сейчас сохранялась особая, северная прозрачность высокого неба и свинцовая холодность воды. Однообразный шум прибоя почти не долетал досюда, и только молочно-белая полоса вдоль изломанной кромки берега напоминала об извечной борьбе воды и суши.

Локотков любовался этой картиной недолго.

Раз выходной, пока не готов завтрак, мы можем позволить себе маленькую прогулку… Шагай, Мушья душа! – и он по едва заметной тропинке между камнями направился туда, откуда доносился неумолчный птичий грай. Муш рысцой потрусил сзади.

Гром с ясного неба

Птичий базар в окрестностях зимовья – поселение шумной и хлопотливой обитательницы Севера гаги – был местом, куда частенько наведывались четыре отшельника, заброшенные на этот далекий, неприветливый клочок советской земли.

Вздыбленные черные скалы поднимались здесь отвесно из морской пучины. На скалах гнездились большие красноклювые птицы. Внизу бились холодные серо-свинцовые волны, накатывая одна за другой и разбиваясь в пену; вверху стоял незатихающий тысячеголосый гомон. Тучи крылатых созданий носились в воздухе, еще больше было их на камнях. Они ютились во всех расщелинах и углублениях, лепились на шершавых карнизах над головокружительной кручей, бродили и у воды в проеме между утесов, где образовалась небольшая отмель и волны натащили много плавника, и на плоской, обдуваемой всеми ветрами, вознесенной над океаном гранитной площадке. В криках птиц было что-то и тревожащее и успокаивающее одновременно. Под этот грай зимовщики жили все лето. Пугливые по природе, гаги давно привыкли к соседству людей и занимались своими делами так же, как, вероятно, и тогда, когда не было никого, кроме них.

Это место напоминало Локоткову заповедник Семи Островов близ Мурманска, где ему довелось побывать однажды. Так же, как там, здесь шумели птицы, мириады птиц; так же строили гнезда из мелких хворостинок, сухой травы или просто в ямке среди камней; так же, как на Семи Островах, люди старались не вспугивать крылатых жителей. Это понимал даже Муш, и, обычно гонявшийся за любой земной тварью – бегающей, ползающей, плавающей, – в районе птичьего базара он становился сдержан и лишь молча поводил носом по сторонам.

Гага – дикая северная утка – ценная промысловая птица; пух ее давно приобрел мировую славу. И Локотков, как любитель всякой живности и рачительный хозяин, втайне мечтал превратить когда-нибудь здешнюю колонию в образцовую гагачью ферму в естественных условиях, как, он слышал, делают в Дании, Норвегии. После профессии радиста его, пожалуй, больше всего влекла деятельность орнитолога, знатока крылатых существ, от которых, говорят, произошел и сам человек (недаром Локотков по сию пору совершал полеты во сне!). А еще, вероятно, он мог бы стать начальником какого-нибудь питомника или заведующим промысловой базой.

Птичий базар – ни с чем не сравнимое зрелище, во все времена привлекавшее всех путешественников и естествоиспытателей, и Локотков, не будь работы, проводил бы здесь целые дни. Развлечений на зимовке не густо; а когда спустится долгая полярная ночь – сиди да слушай вой пурги… И потому, как только начинался весенний прилет и оттаивала тундра, начинались и постоянные посещения базара. Сидя на камнях в свободные от дежурства часы, Локотков подолгу наблюдал за возней гаг. Муш заменял ему собеседника.

Крупные бело-черные самцы и буро-коричневые, с пестринами самки копошились у самых ног, подходили и заглядывали в лицо человеку, словно спрашивая, что ему здесь надо, о чем он думает, а у него от этого теплело на сердце. Порывистый, стремительный, неспособный минуты просидеть спокойно, Локотков становился тут другим: пропадала резкость движений, появлялась женственная мягкость – свойство людей, испытывающих подлинное наслаждение от соприкосновения с живой природой.

Взгляд упал на гнездо, находившееся несколько в стороне от других. Пустое, оно выглядело брошенным. Вчерашний норд выдул уже из него часть пуха, который самка-гага выщипала у себя, чтобы согреть птенцов. Отдельными пушинками играл ветер около гнезда.

– Опять Фомка-разбойник набедокурил, – проворчал Локотков, покачав головой.

Фомкой-разбойником он назвал крупную хищную чайку-поморника, любительницу до чужих яиц и неоперившихся птенцов.

Дальше он заметил еще одно разоренное гнездо, а затем, осматриваясь по сторонам, увидел птенца гаги, пытавшегося спуститься со скал к морю. Вспугнутый крылатым разбойником, видимо, раньше положенного срока, непривычный к твердой почве, малыш едва переставлял свои перепончатые лапки. Рядом неуклюже ковыляла мать. Неутомимая в плавании и нырянии, гага очень неловка на земле.

Вот, запнувшись, она ткнулась грудкой вперед и едва не сорвалась вниз. Птенец испуганно закричал.

– Эх вы, друзья! – воскликнул Локотков. – Придется заняться вами. Не так ли, месье Муш?

Муш, соглашаясь, повилял хвостом.

Очевидно, радисту не впервой доводилось помогать птицам, так как в камнях у него оказалась запрятана корзина. При его приближении малыш попытался отбежать. Муш бросился за ним, но не тронул, а только понюхал его. Тот отнесся к этому совершенно равнодушно. Локотков положил его в корзину.

После он увидел еще несколько птенцов, которым уже пора было начинать самостоятельную жизнь, и присоединил их к первому. Корзина наполнилась. Со всех сторон его окружили взрослые гаги-матери, впрочем не проявлявшие признаков враждебности ни к нему, ни к собаке, а лишь вперевалку доверчиво следовавшие за ними. Пес шел за хозяином, косясь на птиц. В этой необычной компании Локотков по дорожке, которой пользовались птицы при спуске к воде, отнес живой груз на отмель и там выпустил.

– Ну, плывите, граждане-товарищи, – напутствовал он их, бережно выкладывая одного за другим на песок.

Птенцы поспешили к воде, матери последовали за ними, накатил голубой шипящий вал – и все закачались на его гребне.

– Э-э, да мы с тобой славно поработали, – проговорил Локотков, посмотрев на часы. – Достопочтенный Амвросий Кузьмич, вероятно, уже приготовил завтрак – пальчики оближешь – и ждет нас к столу, А наш уважаемый товарищ Терпигорев уже снял показания с приборов… Поспешим же на праздничный пир, дружище Дайпоесть!

Однако он еще полюбовался на то, как большие и маленькие гаги, опрокидываясь, будто заводные, и показывая куцые хвосты, ловко ныряли за рыбками и мелкими ракушками. Некоторые в один миг оказались далеко за линией прибоя. У птенцов силенок было еще недостаточно: это было видно по тому, как они тщетно старались грести назад. Уставших заботливые мамаши брали себе на спину и плыли к берегу.

– Итак, детишек мы приспособили к делу, – резюмировал Локотков. – Через недельку надо будет проверить. Сегодня мы имеем двадцать второе июня. Запомним…

Он не договорил. Гулкий раскат вдруг всколыхнул воздух, многократно прокатившись эхом между скалистых стен. Муш от неожиданности залаял. Вспугнутые птицы сорвались с мест своего обычного обитания и закружились низко, почти закрывая небо, едва не задевая Локоткова. Пространство над головой наполнилось свистом и шелестом крыльев, пронзительными гагачьими криками.

Рвануло еще раз. Крики птиц сделались громче, тревожнее.

– Что это? Гром с ясного неба? Салют наций? Похоже, что стреляли на море. Но убедиться не было возможности: архипелаг скалистых глыб, торчавших из воды, мешал обзору.

С минуту Локотков прислушивался, стараясь уразуметь непонятное явление, затем бегом бросился вверх по склону. Муш, скользя по камням, едва поспевал за радистом.

Без объявления войны

Каковы же были ужас, изумление, негодование и в первый момент растерянность Локоткова, когда он увидел, что здание их зимовки разбито, разрушено, крыша с радиорубкой снесена начисто, мачта с антенной свалилась, из окон вырывались дым и пламя.

Да, стреляли из пушки и стреляли по зимовке. Кому понадобилось это ничем не оправданное варварство?

Он бросил взгляд в сторону моря, и все стало ясно. Недалеко от берега виднелся сигарообразный предмет с башенкой – всплывшая субмарина. На ней, около наведенной на берег пушки, суетились букашки-люди. Ветер донес звук удара, и в тот же миг еще один снаряд разорвался на холме перед зимовьем.

Спасать, спасать что еще можно!

Но спасать что-либо было уже поздно. Здание было охвачено огнем со всех четырех углов. Трещало пожираемое пламенем дерево. Черный траурным султан дыма поднялся над зимовкой. Это разбойничье нападение было совершено столь неожиданно, что никто ничего не успел сделать. Изменить положение не смогла бы даже пожарная команда, если бы она каким-либо чудом вдруг очутилась здесь.

Локотков услышал крик и бросился на зов. В стороне на голой земле лежал в своем поварском колпаке и белом переднике богатырский Бучма. Тучный, с румяной гладкой физиономией, каким и подобает быть повару, Бучма сейчас был без кровинки в лице и, очевидно, едва удерживался, чтобы не застонать. Одна штанина на нем была взрезана и завернута и оттуда лилась кровь. Худой, длинный метеоролог Терпигорев, обладавший медицинскими познаниями и исполнявший на зимовке обязанности врача, перетянув ногу жгутом, бинтовал рану. Начальник зимовки Стуков стоял рядом и в бинокль (единственное, что он успел захватить, выбегая из рушащегося дома) озабоченно всматривался в ту сторону, откуда летели снаряды.

Первым же выстрелом мишень была накрыта точно в середину. Снаряд, пробив крышу, разорвался в «кают-компании», как называли зимовщики свою столовую, когда повар Бучма направлялся туда с кофейником и блюдом свежих пышек в руках. Вторым попаданием была сорвана антенна и разбита рация. Мгновенно начался пожар. Стуков и Терпигорев едва успели выскочить сами и вытащить раненого Бучму.

В темном четырехугольнике дверей горящего дома, откуда непрерывно исторгались густые сизые клубы (сорванная взрывом дверь висела на одной петле), мелькнуло белое пятно. Мушта со щенком в зубах одна пыталась бороться с огненной стихией. Положив щенка к ногам Локоткова, она хотела вернуться за другим, но радист, поймав ее за ошейник, удержал силой. Вряд ли она спасла бы еще хоть одного, но зато могла погибнуть сама.

Мушта визжала и рвалась туда, где заживо горели ее дети. Ее жалобные стенания проникали в самую душу.

Но вот почерневшие обугленные стены зашатались и рассыпались, взметнув столб искр и чадящих головней. Нестерпимо пыхнуло жаром. Запах гари распространился вокруг.

Локотков, как-то враз ощутивший тяжесть этой потери, отвернувшись, украдкой смахнул слезу. Он переживал гибель зимовки, как смерть близкого человека. Подозрительно блестели глаза у остальных.

Обстрел между тем продолжался с каким-то тупым методическим постоянством, хотя цель была достигнута – зимовка перестала существовать. Снаряды ложились то в центре пожарища, то рядом, расшвыривая пепел и угли. Общее внимание теперь целиком приковалось к подводной лодке, стоявшей все так же в надводном положении в заливе. Полярники рассматривали ее, обмениваясь короткими замечаниями.

– Очевидно, рейдер…

– Чей?!

– Чей! Попроси, чтоб доложился!

И как бы в ответ на это на носу лодки заполоскался флаг. Стуков навел бинокль и явственно различил черную, похожую на жирного насосавшегося паука, свастику. Впрочем, этот зловещий символ разглядели все и невооруженным глазом.

– Немцы!

– Фашисты!

– М-да… – мрачно проронил Стуков и повел взглядом по лицам товарищей. У всех в глазах читался один вопрос: что это – разбой, пиратский набег или преднамеренное, обдуманное и одобренное заранее действие?

– Провокация…

– Хорошо, если не хуже…

– А что – хуже?

Стуков ничего не ответил, но все вдруг почувствовали: что-то грозное и неотвратимое вошло в их жизнь.

– Неужели война?!

– Как же так: без объявления, ни с того ни с сего…

– А ты думаешь, они тебе визитную карточку пришлют?

– У них и с того и с сего… На Польшу, на Данию, на Норвегию напали – предупредили?

– У них все так: сначала бомбят, потом послов шлют!…

И все-таки не верилось, что это и в самом деле начало войны. С чего? Почему? Кому это нужно? Ведь еще полчаса назад все было так спокойно и мирно. Бучма стряпал, Терпигорев составлял очередную метеосводку, Стуков набрасывал телеграмму жене (у нее завтра день рождения), Локотков возился с гагами…

Как все мгновенно переменилось. Всплывший из морских глубин, подобравшийся, как вор, враг вероломно нарушил привычное течение жизни, нанес удар. Подобно гнезду гаги, обворованному злым поморником, разоренной оказалась вся зимовка.

Надо немедленно сообщить о случившемся на Большую землю. Предупредить. В Москве утро начинается позже; может быть, там спят и ничего не подозревают… Да, да, сообщить не мешкая!

Но как? Рации больше нет.

И если до этой минуты они ощущали лишь трагизм несчастья, обрушившегося на них четверых, то теперь вдруг почувствовали свою ответственность перед тем большим-большим, неохватно огромным и прекрасным, что для всех звалось одинаково – Родиной, а для них имело и еще одно название: Большая земля.

Здесь они как на острове: сзади тундра, впереди – море, студеное, непокорное, с шумными птичьими базарами на берегах, с редко-редко – на сотни, тысячи километров! – разбросанным человеческим жильем. Как начнутся туманы, пойдет бесконечный тяжелый гул штурмующего моря, треск льда – никуда и носа не высунешь. И все же они никогда не чувствовали себя оторванными от страны, забытыми. Нет, нет! Совсем наоборот. В самом деле, скоро уже три года, как жил здесь Локотков, и он еще ни разу не испытал того тягостного, выматывающего чувства одиночества, на которое жаловались все полярные путешественники и зимовщики прошлого.

И ежесуточно, аккуратно, при любом состоянии атмосферы, независимо от времени года, температуры, солнечных излучений, всюду куда нужно поступали метеорологические сводки, чтобы, имея прогнозы, безбоязненно плыли пароходы по северным беспокойным водам, летели самолеты, чтобы моряки, земледельцы, летчики, люди самых разнообразных профессий знали наперед, чего им завтра ждать от природы. Арктика – «кухня погоды» – давала точные сведения.

А как радовались зимовщики, когда в разгаре полярного лета далеко на горизонте появлялись сначала судовые дымки, а потом и сами суда. С вершины гагачьего камня друзья подолгу провожали их взглядами. Это шли по Великому Северному морскому пути, открытому русскими мореплавателями, торговые корабли под флагами разных наций. Их проводили через льды советские ледоколы. И в этом тоже была доля труда четверых товарищей.

Они здесь, на краю Большой земли, – форпост Родины. Они первыми встречают циклон, идущий с полюса на материк, первым пришлось им познакомиться и с коварством и жестокостью врага…

Неужели же, все-таки, война? Не хотелось верить. Они должны были бы знать что-нибудь из утреннего радио… А сгоревшая зимовка?

Враги уничтожили рацию, связывавшую зимовщиков с внешним миром. Есть, правда, моторный бот, пришвартованный внизу, на отмели. За час на нем можно доплыть до рыбацкого поселка… Как только прошмыгнуть мимо подлодки? Немцы стерегли выход из залива. Долго ли они будут торчать тут? Локотков, прищурившись и лихорадочно прикидывая различные варианты, уже видел себя за рулем бота…

И, как бы подслушав эти мысли, немцы перенесли огонь ниже, на бот. Один выстрел, второй – и, разнесенный на куски, бот перестал существовать.

– Вот гады, чумы на них нет, – выразительно произнес лежащий Бучма. Под голову ему подложили бушлат Локоткова, и, раненному, ему тоже были видны и вся бухта, и вражеское судно. – Юхим, – превозмогая боль, обратился он к Стукову, – ты начальник, действуй. Чуешь?…