Текст книги "Рассказы о верном друге"
Автор книги: Борис Рябинин
Жанр:
Домашние животные
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
«Спокойно, товарищи!…»
Полярники – народ стойкий, дисциплинированный, и в трудную минуту они меньше всего думают о себе. Именно такими предстали в эти решающие часы наши четверо героев. Они не помышляли о том, что, может быть, следующим выстрелом из пиратской пушки сами будут убиты или искалечены; не думали, что остались без крова, без запасов провизии, что погибло все их личное имущество и они остались лишь с тем, что было на них (да, собственно, что об этом было думать?). Главное – выполнить свой долг.
– Спокойно, товарищи, – промолвил Стуков. – Война или не война, нам гадать нечего. Факт нападения и нарушения наших территориальных вод налицо. Надо решать, как поступить. Первым делом, я считаю, поставить в известность своих. Рации у нас нет. По морю тоже нельзя. Остается – по сухопутью. Так? На случай высадки десанта с рейдера – приготовиться укрыться. Среди скал за гагачьим базаром они нас не найдут. И море рукой подать. Подоспеют наши – сразу увидим…
Выходец из рабочей семьи, Стуков и сюда, на Крайний Север, принес деловитость и практическую сметку, а хладнокровию, выдержке его мог позавидовать любой.
– Слышь, Локоток, – коротко обратился он к радисту, – надо что-то делать.
– Я готов, Ефим Корнеич.
То обстоятельство, что начальник зимовки заговорил об этом с ним, Локотков расценил как желание поручить ответственную миссию именно ему, Локотку, и не ошибся.
– Мне отлучаться неможно, – пояснил Стуков. – Бучма – сам видишь… Терпигореву тоже, пожалуй, лучше остаться. А ты сейчас вроде как не у дел, и ноги у тебя молодые. Выходит, тебе…
– Я готов, – повторил Николай, вытягиваясь по-военному. Обычная болтливость его пропала, сейчас он был собран и решителен.
– О чем докладывать, я думаю, можно не напоминать?
– Не надо, Ефим Корнеич. Знаю сам. Разрешите Муша взять с собой?
– Для компании? Бери. За нас не беспокойся, в случае чего за себя постоим!…
– Если что, Мушту и щенка поберегите…
– Знаем, знаем, добрая твоя душа!
– С дороги не сбейся, Микола, – напутствовал Бучма. Смертельная бледность его прошла, но он был слаб настолько, что едва мог пошевелить рукой. Помимо того, что он был ранен в ногу, его сильно ушибло падавшим бревном, однако он тоже хотел принять участие в выработке плана действий и снабдить посыльного своими советами. – С солнцем сверяйся – не собьешься. Бушлат возьми. Да лучше под ноги гляди! Ваш брат, хлопцы, голову больше кверху держат…
Тундра под ногами
Путь был через тундру.
Собственно, ничего особо сложного или опасного в этом Локотков не видел. Важно было поскорее добежать – и все.
Он так и сделал: припустил с такой скоростью, что Муш вынужден был поспевать за ним вприскочку. Бескрайняя, ровная, пышная в своем летнем убранстве, благоухающая зеленая тундра стелилась под ногами.
Тундра! Она протянулась на тысячи километров, природным нехоженым, неезженым предпольем прикрыв северные окраины советской страны. По ней текут к океану самые могучие реки, по ней проносятся ураганы. Тундра – это северный пояс нашей земли. Суров и дик пейзаж Заполярья. Но всегда ли он таков?
Приходилось ли вам видеть тундру, когда она, пробудившись от долгой зимней спячки, расцветает всеми цветами? Тундра – это не только снег и стужа, пронизывающий ветер и сиреневая полярная ночь, сполохи в небе и угрюмость, дикость, с бедной чахлой растительностью, с пустынным горизонтом… Тундра бывает и совсем другой, хотя такой почему-то никогда не описывают ее.
Летняя тундра – красавица, а для разного мелкого зверья и птицы – просто рай. В тундре летуют многие пернатые. Оттаявшая, она дает им и обильную пищу и материал для постройки гнезд.
В короткие теплые месяцы набирается соками все живущее в тундре. Солнце ходит по кругу над головой и не заходит, лишь чуть склонится к краю земли да пожелтеет слегка к полуночи. День тянется, тянется, и нет ему конца…
– Скорей! Скорей! – стучало в мозгу у Локоткова, и он еще и еще прибавлял шагу, напрягая мускулы до предела.
А вокруг было так хорошо! Цвели желтые полярные маки и северная синюха. Нога ступала по мягким пружинящим ягельникам. Андромеда раскидывала свои восковые листья. В пестром ковре трав проглядывали седой проломник, копеечник и крестовник. Крошечный лютик соседствовал с зубровкой. Тут же росла камнеломка, скромная, незаметная, но способная сокрушить гордые скалы. Вероятно, это она помогла тундре стать тундрой, в союзе со временем раздробив каменистые возвышенности, бывшие здесь некогда, и принизив, сгладив ландшафт. Широколистный иван-чай выделялся фиолетовыми цветками. Наклонившись и разобрав руками, можно было найти черешчатые прикорневые продолговато-овальные листочки: ложечную траву, или арктический «хрен, – драгоценное растение Севера, сохранившее жизнь не одному полярному путешественнику, способное цвести даже в морозы.
И ничто не напоминало о войне. Дикой казалась мысль, что только что на беззащитную зимовку обрушился истребительный шквал артиллерийского огня и дыхание смерти пронеслось вдруг над тундрой…
Зачем война, когда так прекрасна жизнь?
– Скорей, скорей!…
Большая земля! Она и вправду большая. Достаточно попасть в тундру, чтобы сразу наполниться этим ощущением беспредельности, почувствовать особый, волнующий аромат пространства, о котором еще Гумбольдт сказал, что оно может давать чувственное наслаждение.
Но сейчас Локоткову было не до этих умствований. Он торопился, он думал только об одном: сообщить, предупредить, скорей, скорей! Ему казалось, что сейчас во всем мире только он да Муш, да тундра вокруг, и все человеческие судьбы зависят от быстроты его ног…
Это была не первая его с Мушем прогулка в тундру. Но сегодняшняя не походила на предыдущие. Мушу не удавалось даже задержаться и обнюхать землю, чтоб найти след лемминга, юркой полярной мыши, или напасть на местопребывание куропатки, насмешливый хохот которой доносился то с одной стороны, то с другой. Птицы, казалось, тоже понимали, что сегодня Мушу не до них, и поддразнивали его.
Хозяин спешил – спешил и пес. Так уж устроена собака, что душевное состояние человека немедленно передается и ей, точно электризуя ее… А может быть, в ушах Муша еще звучали жалобные вопли Мушты, оплакивавшей своих несчастных щенят. Ведь Муш тоже любил их (родительский инстинкт говорил в нем!); недаром каждое утро являлся в комнату радиста и часами просиживал перед ящиком с дорогим семейством, терпеливо снося разные женские капризы Мушты. Возможно даже, ему нравилось, когда она, ляская зубами, не подпускала его к малышам, как бы говоря: «Ты мужлан, ты груб, неловок, можешь повредить им… Отстань! Куда ты лезешь?!»
Право, это выглядело именно так и очень напоминало супружеские отношения.
А что почувствовал Муш, увидав раненого Бучму, того самого Бучму, что так часто угощал его сладкой телячьей костью или другим лакомством из запасов, которыми до нападения гитлеровцев были в изобилии снабжены зимовщики? Никто из людей не побывал в собачьей шкуре, и, как знать, может быть, у собак много общего с тем, что испытывают и они, высшие творения природы…
Словом, не умея говорить, Муш тем не менее полностью разделял чувства и настроения Локоткова, которого считал своим хозяином, и старался ни на вершок не отставать от него.
Озабоченный Локотков перестал вести даже свой обычный диалог с собакой, который нравился обоим. Ведь разговор тоже требует энергии. А Локотков стремился как можно быстрее сократить расстояние между зимовкой и рыбацким поселком, куда держал путь, пересекая тундру по прямой. И он не очень даже смотрел себе под ноги, считая, что травянисто-мшистая дорога достаточно ровна…
Он забыл, что тундра может быть и коварной. Эх, надо было ему повнимательнее прислушаться к наставлениям Бучмы!…
Травяная западенка
Он вспомнил о них, когда уже было поздно…
Тундра – не асфальт, не поле с васильками. В тундре есть болотца, кочки, скрытые травяным покровом неровности и колдобины, в летнюю пору истинные ловушки для неосторожных ног. В одну из них и угодил Локотков.
Одна нога вдруг провалилась, точно пойманная капканом, другая, занесенная для шага, описала в воздухе полукруг, и Локотков, взмахнув беспомощно руками, рухнул, чуть не подмяв под себя Муша. Пес едва успел отскочить.
– Ой… ох! – только и смог вымолвить Локотков, попытавшись высвободить ногу.
Кое-как, потихоньку-потихоньку, он ее вытащил, попробовал встать и, ойкнув еще раз, снова опустился наземь. Дело ясное: он ее вывихнул. Надо же!
А оставалось уже совсем немного. Вон там, за невысокой плоской возвышенностью, снова открылось бы море с поселком на берегу, затем небольшой спуск с крутогора, и он у цели. Дохромать – не получится: даже приступить не дает. Хоть ползи на четвереньках! Но и тогда дергающая боль заставляла останавливаться после каждого движения. Кричать? Бесполезно. Кто услышит? Хотя тундра здесь и подходила близко к морю, но рыбаки мало интересовались ею: морошка еще не поспела – значит, нету еще и сборщиков.
Локотков осторожно ощупал ногу: «Н-да, чепе».
Эту ногу Локотков подвихнул когда-то еще в детстве, неловко спрыгнув с яблони; с тех пор она не раз подводила его. А травяная западенка так ловко ухватила ее, будто песца, прихлопнутого двумя зубатыми железяками, после чего остается одно из двух: либо отгрызай лапу и уходи на трех, либо отдайся охотнику.
Посидев, чтобы дать утихнуть острой боли, и сделав несколько бесполезных попыток продолжать путь, Локотков расстроенно уставился Мушу в глаза.
– Не могу, понимаешь, Повелитель блох, не могу, дружище! Подломали ходовой механизм… Вот какая история! Что будем делать, а?
Муш вильнул хвостом и вопросительно смотрел на хозяина. Он явно тоже был в затруднении.
Сидя в траве, одну ногу подогнув под подбородок, а другую – пострадавшую – вытянув, Локотков напряженно думал, а перед глазами была уже не зимовка, не товарищи, а рыбацкий поселок, целое побережье, все море. Ведь если рейдер не погнушался их зимовкой, логично ожидать, что он не оставит без внимания и другие советские объекты – на берегу или в открытом море. Его появления никто не ждет, а хуже всего – внезапность.
Сейчас он, Локотков, отвечал за судьбу многих и многих, и потому перед его мысленным взором разворачивались привычные картины мирной трудовой жизни побережья.
Он прямо-таки видел крепкие бревенчатые избы поморского селения, деловитую суету сборов. Нынче – время лова. Рыбаки в тяжеленных и высоченных сапогах-бахилах, в широкополых зюйдвестках, в непромокаемых плащах грузят на карбасы сети, запасы продовольствия – обычное ловецкое имущество. Наступает час прилива, и по «живой воде» караван отчаливает на промысел. Женщины и дети стоят на берегу, машут, а карбасы быстро тают в синей прозрачной дымке. Долго длится лов – не день и не два, многое может случиться за этот срок в водах океана. Против пушки рейдера рыбачьи флотилии безоружны, одного выстрела достаточно, чтобы потопить карбас вместе с людьми и добытым уловом. Не останется и следов. Разве только прибой выкинет потом к берегу обломки, на которых прочтут названия судов.
Да это еще не самое большое несчастье и самая большая потеря. Советские «пахари моря» – траулеры, плавучие базы советских сельдяных промыслов, бороздят воды Северной Атлантики. Это – крупная добыча для морского разбойника. Такую он может не только потопить, но и попытаться привести в свой порт. Сколько семей осиротеет враз, потеряв своих кормильцев… Нет, нет, нельзя допустить этого!
Но что делать, что?
Локотков в бессильной ярости кусал себе губы. Он пробовал ползти, но, взмокнув, будто после бани, вскоре вынужден был растянуться на спине. Грудь ходила ходуном, в глазах мелькали какие-то черные мухи.
Эх, крылья бы ему!… Почему в сновидениях он мог парить, как вон тот ястреб, что кружит в вышине, высматривая добычу, а когда надо – прикован к земле, точно цепями? Немощен человек…
Локотков притих и лежал, набираясь сил. Муш ткнулся влажным носом и лизнул в щеку. И Муш понимал, что случилось что-то неприятное, не выделывал веселых прыжков и курбетов, как бывало прежде, когда они на досуге вдвоем странствовали по тундре.
В траве прошмыгнул крошка-лемминг, потом, осмелев, высунулся наполовину и повел подвижным остреньким носиком, блеснув глазками-бисеринками, как бы осведомившись: что вы тут делаете? Муш не удостоил его даже взглядом – все внимание на хозяина.
– Эх, пес! – сказал с горечью Локотков. – Мне бы твои ноги…
«Муш… вперед, Муш!…»
Сказав так, Локотков вдруг осекся и уставился глазами на собаку, точно впервые увидев ее.
Отчего бы не попробовать… Великолепная мысль! Таскал же Муш метеорологические сводки Стукову, когда Локоткову было лень самому нести их. И в армии, говорят, есть собаки-связисты…
Да! Но как заставить Муша понять, что от него требуют?
Впрочем, тут Локотков не проявил поспешности, которая раз уже так подвела его, а действовал последовательно. Прежде всего написал записку на листике из блокнота, затем, пошарив в карманах и не найдя ни бечевки, ни чего-либо, что могло бы заменить ее, выдернул несколько ниток из подкладки бушлата и, обвернув записку вокруг ошейника Муша, накрепко примотал ее.
Для собаки главное – рефлекс. Локотков не изучал теорию дрессировки и поступал скорее по наитию, чем в результате сознательного обдумывания, но способ, избранный им, был правилен. Об этом свидетельствовал блеск глаз Муша и какое-то новое выражение, появившееся в них, а также трепетание всего его тела. Раз привязывают к ошейнику – значит, надо бежать, нести. Это Муш уже знал. Но в какую сторону? Кому? Вот в этом и была вся задача.
Ощутив послание на шее, Муш заюлил, завертелся на месте, нетерпеливо спрашивая: а что он должен сделать после этого? Локотков придержал его, как бы настораживая к вниманию, потом, взмахнув рукой туда, куда они направлялись, выразительно сказал:
– Муш… вперед! Муш! Понял?…
Муш не понял. Он остался около Локоткова. Радист замахал на него руками, закричал:
– Пошел, пошел! Марш!
И – не добился ничего. Муш опять шевельнул хвостом, виновато понурился и – опять уставился в глаза Локоткову. «Не понимаю, – казалось, говорил он. – Повтори еще раз».
Вот история! Ну зачем природа дала собаке инстинкт, но не снабдила человеческим разумом? Все было бы проще…
Но Локотков не отказался от своего замысла. Ничего другого, собственно, ему не оставалось.
Достаточно, чтобы лайка появилась в поселке. Там ее знают, об остальном можно не заботиться…
Он так гнал от себя собаку, что Муш, наконец, отбежал от него на несколько шагов и остановился в замешательстве. Опять остановился! И, кроме того, пес направился не в ту сторону – возвращался на зимовку, а требовалось как раз наоборот. Тогда Локотков, подобрав сухую хворостину, отшвырнул ее с силой, насколько это можно было сделать в полулежачем положении. Муш тотчас устремился за нею, оказавшись теперь с другого бока от Локоткова. Застыв над хворостиной, пес вопросительно посмотрел на хозяина. Приносить брошенные предметы он не был обучен, но ведь не зря же хозяин бросал…
Что происходило в мозгу Муша? Совершенно очевидно, что он силился понять человека.
Локотков метнул камень. Другой. Третий. И раз от раза дальше и дальше. Он показывал: туда, туда надо бежать. Пойми!
Протяжный басистый рев разнесся вдруг над тундрой. К причалу в поселке, видимо, подходил рыболовный сейнер. Муш встрепенулся и замер, навострив уши, весь устремленный на этот звук.
– Пошел, пошел! Марш! – кричал Локотков.
Муш повел ушами еще, помедлил и, оглядываясь, побежал на гудок. Муш слышал его раньше, когда они с Локотковым бывали в поселке. Несколько раз Муш останавливался, но крики радиста вновь и вновь подстегивали его.
Постепенно Муш становился все меньше и меньше. Взбежав на пригорок, с которого открывался вид на море, он остановился на минуту в нерешительности, поглядел назад, потом вперед, потом опять назад, охваченный двумя противоречивыми желаниями, и затем, как бы решившись на что-то, пустился во всю прыть по спуску к поселку…
Побережье насторожилось
Остается сказать немного.
Всем известны события, которые последовали за этим безоблачным историческим утром 22 июня 1941 года. Здесь, на Севере, в районе зимовки четырех товарищей, они начались даже несколько раньше, чем в других местах.
Муш доставил послание Локоткова. И в тот же час о появлении фашистской подводной лодки в территориальных водах и на путях движения рыболовецких караванов стало известно всем, всем. Тревожная радиоморзянка полетела по эфиру, оповещая о коварных замыслах врага. Карбасы и рыболовные траулеры поспешно возвращались в гавани. Побережье насторожилось.
К терпящим бедствие зимовщикам немедленно была выслана помощь. На розыски рейдера вышли катера-охотники пограничной охраны, эскадрильи боевых самолетов. Они отвечали ударом на удар. Пытавшегося укрыться в морской лазури хищника сопровождали взрывы глубинных бомб. Так сюда пришла война…
ПТ-342 (МАЛЫШ)
1
Глубокая, суровая осень 1941 года. В те дни на полях Подмосковья происходило величайшее сражение – битва за Москву.
Короткий ноябрьский день погас. К ночи вновь поднялась злая холодная поземка. Резкие порывы ветра сотрясали оголенные ветви кустов и деревьев, с протяжным завыванием проносились по широкому заснеженному пространству, завивая быстро бегущие белые струйки, отчего казалось, что все поле дымится, как после пожара, и занося снегом трупы убитых гитлеровцев, остовы искореженных и сожженных немецких танков. С сухим шуршанием в окоп сыпалась колючая снежная крупа.
Вечером, когда наступило недолгое затишье и солдаты получили наконец передышку для еды и сна, рядовой Миронов, большой охотник до разных новостей и слухов, сказал, обращаясь к своему соседу, молчаливому и замкнутому бронебойщику Двинянинову:
– Слыхал? В тридцатую роту собак привели. Сказывают, и нам тоже скоро дадут…
Тимофей Двинянинов – солдат старшего возраста, человек положительный и солидный, с крепким крестьянским умом и неторопливыми движениями, которые, однако, в нужную минуту сочетались у него с большой быстротой действий, – отозвался не сразу. По свойственной ему привычке он сначала попытался мысленно прикинуть, какую практическую ценность могло иметь сообщенное Мироновым известие, для чего нужны собаки в окопах, и лишь после этого безразлично, даже как бы нехотя, низким басом, слегка охрипшим от постоянного пребывания на морозе, осведомился:
– На что они тут понадобились?
– Танки, слышь, взрывать будут.
– Это как же? Гранатами что ли? – заинтересовался молоденький боец, сидевший со своим котелком в двух шагах от них.
– Вот этого не знаю, а врать не хочу. Так, бают, обучены.
Двинянинов не спеша дочерпал из котелка до дна, обтер усы и, спрятав ложку в мешок, принялся скручивать махорочную папироску.
«Тут люди воюют, а он о собаках…» – равнодушно подумал он, ощущая в себе тяжелую усталость, какая бывает после боя.
Пятый месяц идет война. Пятый месяц… Двинянинов уже потерял счет дням, проведенным под огнем противника, ежеминутно встречаясь со смертью. Не унимаются фрицы, не прекращается ожесточенное сражение. Только ночью немного и передохнешь. Но и ночью непрерывно вспыхивают по горизонту орудийные зарницы, далекий тяжкий гул сотрясает стенки окопов.
Опять целый день лезли танки. За танками бежала орущая, пьяная пехота. Ее косили из винтовок, пулеметов, расшвыривали и рвали в клочья взрывами гранат. Бой продолжался от рассвета до потемок.
Двинянинов сидел в своем тесном, выдвинутом вперед окопчике и ждал, когда танки подойдут ближе, чтобы вернее пробить броню. Вокруг шла стрельба, рвались снаряды и мины, а он сидел и ждал, и это бездействие ожидания было тягостнее всего.
Потом начала гулко хлопать и его бронебойка. И с этой минуты все звуки боя перестали существовать для Двинянинова. Он только успевал следить за собственными попаданиями, а что делалось позади, справа, слева от него, он не знал.
Первая пуля, посланная им, угадала в покатый выступ лобовой брони и не пробила, а только чиркнула по ней, выбив желтую искру. Он стал целиться старательнее прежнего, принуждая себя не торопиться и не думать о том, что могут убить. Танк, обходя воронку, вырытую снарядом, начал разворачиваться. Двинянинов отчетливо увидел черные с желтой каемкой кресты на его броне, большую жирную свастику, похожую на сплетение змей, и тут ему удалось угостить непрошеного пришельца несколькими, одно за другим, удачными попаданиями. Сначала он повредил ходовую часть, потом пробил бак с горючим. Громыхающее, плюющееся огнем и железом чудовище окуталось густым черным дымом и остановилось. Мотор заглох. Танкисты стали выскакивать из люков и падали, сраженные насмерть.
Но пока Двинянинов возился с этим танком, из-за кустарника, росшего по краям пригорка, неожиданно выдвинулся другой. Он был очень близко и шел прямо на вспышки двиняниновской бронебойки с явным намерением раздавить бронебойщика в его окопчике.
Двинянинов поспешно перенес прицел на него, но тотчас понял, что поздно. «Не успеть», – вспыхнуло в сознании. И действительно, времени оставалось ровно столько, чтобы только лечь врастяжку на дне окопа, тесно прижавшись к глинистой стенке и притиснув к себе ружье. Пронеслась тревожная мысль: край окопа обвален близким разрывом мины – неужели не выдержит?…
Страшно лязгая и скрежеща гусеницами, танк навалился на окоп. Обдало запахом бензина и отработанных газов; окоп наполнился удушливым синим дымом, потемнело и стало трудно дышать. Несколько капель какой-то жидкости упало за ворот, почудилось, что кровь; оказалось – масло для смазки.
Внезапно снова сделалось светло: танк перевалил через окоп и пополз дальше. Грунт был мерзлый, и это спасло бронебойщика.
Чувствуя, как бешено колотится сердце, Двинянинов вскочил и схватился за гранаты. Его опередили. Другие бойцы забросали уползающую гадину в хвост бутылками с зажигательной смесью. Синие язычки побежали по броне, танк загорелся и вскоре весь был объят пламенем. Пехоту, следовавшую за танками, отсекли ружейно-пулеметным огнем и частью истребили, частью заставили залечь.
Наконец, бой закончился. Уцелевшие гитлеровцы отошли на исходные рубежи. Наступила тишина, прерываемая лишь одиночными выстрелами.
С наступлением темноты немцы стали бросать осветительные ракеты. Ракеты взвивались в вышину, прочерчивая по темному небу огненный след, и медленно снижались, заливая землю неживым тревожащим светом, отчего свод над головой казался еще чернее, а земля – затаившейся, притихшей, скрывающей смертельную угрозу…
Настало время короткого, чуткого отдыха. Обладая крепкими нервами и завидным здоровьем, Двинянинов обычно засыпал сразу же, как выдавалась подходящая минута; но сегодня не спалось.
Запахнувшись в теплый полушубок, Двинянинов полусидел-полулежал в глубокой нише, вырытой в земле, готовый по первому сигналу тревоги вскочить и припасть к прикладу своего тяжелого, напоминающего старинную фузею, ружья. При колеблющемся свете ракет лицо его, сосредоточенно-суровое, будто высеченное из желтоватого камня, с крепко сжатым ртом и нахмуренными бровями, то с необычайной резкостью возникало из мрака, то вновь пропадало во тьме.
Двинянинов все еще остро переживал тот страшный момент, когда танк своим железным брюхом наехал на окоп и его гусеницы пролязгали над самой головой. Трудно забыть ощущение полной беспомощности и мгновенно охватившего отчуждения – как будто ты уже перестал жить! – которое пришлось изведать в ту минуту…
«Что уж тут собакой сделаешь? Ежели пушка – другое дело…» – рассуждал он, мысленно обращаясь к Миронову.
Ему вспомнилось, как они, сибиряки и уральцы, прибыли сюда. Эшелон разгрузился в предместье столицы; солдат посадили на грузовики и повезли через Москву. Тимофей видел Москву не в первый раз. Незадолго до войны он ездил на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Тогда Москва была оживленной, шумной, залитой светом тысяч электрических огней. Теперь он увидел ее совсем другой – суровой, нахмуренной, под снегом, без обычного веселого оживления на площадях и улицах. На окраинах рыли противотанковые рвы, устанавливали заграждения и надолбы на случай, если гитлеровским танкам все же удастся прорваться к городу. Витрины магазинов были забиты досками, заложены мешками с песком. По улицам непрерывно шли войска. Тракторы тянули тяжелые длинноствольные пушки, громыхали танки.
Все говорило о грозной опасности, нависшей над столицей. Это настроение передалось и вновь прибывшему пополнению. Бойцы притихли, не стало слышно обычных солдатских шуток, сознание важной ответственности легло на солдатские сердца.
Было утро седьмого ноября. На Красной площади напротив Кремля, вопреки хвастливым утверждениям гитлеровского командования, что Москва вот-вот будет взята, что она уже почти взята, выстраивались войска для парада. Ровно в десять затрубили горнисты, шеренги выровнялись, замерли…
А с парада – сразу в бой…