355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Бурлак » Граненое время » Текст книги (страница 3)
Граненое время
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 21:21

Текст книги "Граненое время"


Автор книги: Борис Бурлак



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Ах, Захар, Захар, и чего тебя потянуло в эту степь под старость лет? Неужели еще не навоевался на хлебном фронте? Так может не остаться времени и для рыбалки, которая все откладывалась из года в год в надежде, что скоро станет повольготнее со временем..

Василий опустил руку на плечо брата, и тот сразу открыл глаза, уставился на него, как младенец.

– Приветствую вас, Захар Александрович! – громко сказал Василий и рассмеялся, удивленный этим детским выражением его лица.

– Черт побери, а я ждал тебя завтра!

Обнимая и целуя брата, Василий почувствовал, как худ и жидковат Захар. Теплая волна мужской жалости к родному человеку, теперь уже единственному после смерти отца, вдруг переполнила душу Василия. Он разогнулся, присел на угол раскладушки.

– Итак, службе конец? – спросил Захар.

– Двадцать восемь лет за плечами.

– И много, и мало!

– Потому и приехал дорабатывать.

– Хвалю, Вася.

– А вот тебе не мешало бы и отдохнуть.

– Только начни отдыхать, как сразу обнаружатся все недуги! Ну-ка пусти, надо вставать, раз гость пожаловал...

С тех пор, как Василий ушел на военную службу, они встречались очень редко.. А когда-то Захар был, что называется, духовным отцом его. Захару еще довелось участвовать в последних схватках с левыми и правыми, и он, Василий, вырос в накаленной атмосфере того далекого времени, когда брат возвращался с партсобраний на рассвете. Захар, бывало, гордился даже тем, что приучил братишку с ребячьих лет к чтению «Правды».

Все это припомнилось вдруг Василию Александровичу, который с затаенной грустью поглядывал на брата. Да, сдал, сильно сдал Захар. Всю жизнь на партийной работе, где никто не учитывает никаких сверхурочных. Больше трех десятилетий работал на износ и теперь вот отказался уйти на пенсию.

– Живу пока один, но скоро пожалует моя Поля-Полюшка, – говорил Захар, готовя на скорую руку холостяцкий завтрак – яичницу-глазунью с ветчиной. – Как там нежатся твои на Рижском взморье?

– Спасибо, все здоровы.

– Наконец-то мы соберемся вместе.

– Это признак старости.

– Тоже мне старик! Что значит армейская закалка, можно позавидовать!

Василий Александрович действительно выглядел молодцом: по-юношески строен, гибок, на лице лишь самые первые морщинки и в глазах нисколько не поубавилось того ровного, спокойного света, который выдает людей отменного здоровья. Ему сейчас было как-то и неловко рядом с постаревшим братом. Ничего не поделаешь, разница почти в десять лет сказывается во второй половине жизни двойной разницей.

После чарки они разговорились посвободнее. Василий Александрович всегда был резковатым в своих суждениях, а теперь эта резкость стала еще заметнее.

Раньше Захар оправдывал его запальчивость комсомольским возрастом, думая, что она пройдет со временем. Но, оказывается, не только не прошло, а усилилось: он не признавал теперь никаких полутонов, высказывался категорически, безапелляционно.

В свою очередь Василий Александрович отметил для себя, что брат не то чтобы заделался этаким добрячком, но во всяком случае стал сдержаннее в своих оценках событий быстротекущей жизни. И они, прислушиваясь друг к другу, объясняли эти перемены каждый по-своему. Захар считал, что долгая военная служба неминуемо наложила на брата сильный отпечаток: привык командовать, вот и рубит с плеча. А Василий Александрович решил, что брат, как видно, до сих пор переживая ломку некоторых старых представлений, невольно сглаживает острые углы. Он даже подумал сейчас о том, что Захар, наверное, потому и освобожден с поста секретаря райкома, что оказался не в полном ладу со временем. Эта мысль явилась ему неожиданно, – он едва не спросил об этом прямо, безо всяких обиняков.

Они проговорили целых два часа, и все о делах общих, а не личных, будто виделись чуть ли не каждый месяц.

– Ну, мне пора в свой партком, – сказал, наконец, Захар.

– Так ты ничего и не поведал о себе, – упрекнул его Василий Александрович.

– Да ведь и ты хорош!

– С тебя беру пример.

– Ладно, теперь-то у нас будет время для семейных пресс-конференций.

Василий Александрович подвез брата до совхозной конторы, и они расстались до первого воскресенья.

4

А с Братчиковым Синев встретился в обкоме. Прямо в кабинете первого секретаря они обнялись и расцеловались. Они не защищали Брестскую крепость, не умирали долгой смертью в немецких лагерях, но смерть всегда стояла у них за плечами, у огневых позиций противотанковых батарей. Секретаря обкома тронула эта встреча, он сказал:

– Мои напутствия, видимо, излишни, сработаетесь, раз вместе воевали.

Когда-то они клятвенно обещали друг другу встретиться после войны при любых условиях, и уж, конечно, не потерять друг друга из виду, переписываться как можно чаще. Так оно и было сначала. Но потом связь их начала ослабевать, а в сорок седьмом году оборвалась совсем. Трудно сказать, кто виноват – Синев или Братчиков. Пожалуй, виноваты оба в равной степени. А впрочем, что значит переписка с ее житейскими пустяками в сравнении с молчаливой мужской дружбой, способной выдержать какую угодно проверку временем?

Всю дорогу от областного центра до строительной площадки они говорили о своих однополчанах. Спрашивал Алексей Викторович, отвечал Синев. «Где теперь наш весельчак капитан Астафьев?» – «Убит в Восточной Сербии, при взятии Ягодины». – «А начальник штаба старший лейтенант Мелехин?» – «Погиб под бомбежкой на Балатоне, во время третьего контрнаступления немцев». – «Был у меня в батарее сержант Коля Хаустов, ты его должен знать, стихи писал в дивизионную газету». – «Подорвался на мине, когда мы после победы совершали марш от Праги к Клужу. Сошел с дороги за цветами...»

Убит, погиб, подорвался на мине, умер в госпитале, сражен выстрелом из-за угла... А Братчиков целых пятнадцать лет числил их всех в живых.

– Как Витковский, узнал тебя? – спросил в свою очередь Синев.

– Нет, конечно. Пришлось напомнить ему о переправе через Кубань. Все-таки молодец Витковский. Не усидел и месяца без дела. Нравятся мне такие.

– Прошумел во всех газетах.

– Зато ты преподнес сюрприз в виде своей персоны. Даже брату, в совхоз, ничего не написал.

– Я звонил Захару – из Москвы и из обкома.

– Странно, он словом не обмолвился.

– Уговор был на сей счет. Не хотелось втягивать старых дружков в эту историю с моим назначением, чтобы обошлось, так сказать, без протекционизма!

– Когда мне сообщили, что нашелся какой-то там служака-рубака, то я было приготовился к схватке, – без меня меня женили!.. А тебя не смущает, что твой бывший подчиненный оказался теперь твоим начальником? Военные – люди честолюбивые.

– Могу служить под твоим началом хоть водовозом.

И остаток пути они проговорили о войне, о ее уроках.

Братчиков слушал Синева с жадным любопытством: запасники всегда наивно сомневаются, как бы там без них не забыли уроков прошлого...

* * *

В июньский полдень в степи останавливается все: и солнце, и ветер, и облака. Сурки прячутся в своих норах-катакомбах; дремлют, раскрылившись, беркуты на каменистых горках; отлеживаются в зарослях чилиги, бобовника и вишенника матерые лисицы; даже трескотня кузнечиков в выжженной траве стихает. Природа знает свой мертвый час. И люди, повинуясь ей, устраиваются в тени передохнуть немного, пока не спадет жара и ветер не тронется с Уральских гор, подгоняя уставшие от долгих странствий сухие тучки, поторапливая солнце, изленившееся на летнем большом привале.

Синев застал Братчикова одного в пустом здании управления строительства (оно только что было сдано в эксплуатацию).

– Я уже решил, что ты тоже спишь, – сказал Братчиков. – Даже главный инженер избаловался.

– Чтобы не мешать тебе собраться с мыслями.

– Что мысли, надо собираться с силами. А нас вот все подводят и подводят: опять срезали заявку на цемент, недодали одиннадцать тяжелых самосвалов, задерживают рабочие чертежи котельной.

– Худо. Объясни мне, Алексей, это случайные заминки или так всегда бывает в начале стройки?

– И в начале и в середине, и в конце! Стройка, братец, не армия, где всего вдоволь, где все точно в срок. Мы здесь вечно мобилизуем внутренние резервы. Но что в этой степи можно мобилизовать? Сурков да сусликов!

– Цемент я достану. Поеду в облисполком и выпрошу.

– Давай, давай. Только не забудь нарядиться в парадную форму с полковничьими погонами, со всеми орденами и медалями, – и прямо к председателю. Жаль, что Витковский пошел в совхоз. Какой бы это был толкач!

– Ты, что же, сомневаешься в моей пробивной силе? Я же артиллерист.

– А самосвалы добудешь? Одиннадцать наших самосвалов завернули на медный рудник.

– Постараюсь выручить и самосвалы. Вот за чертежи котельной не берусь – не понимаю в теплофикации.

– С проектировщиками я сам воюю второй месяц.

– Выходит, что у нас с тобой полное разделение труда.

– Не разделение труда, а отделение от труда... Поедем-ка, посмотрим, что делается на трассе и на Сухой речке.

По всей строительной площадке разливался звон от гулких ударов по обрезку рельса, что был подвешен рядом с аркой палаточного городка. Алексей Викторович приостановился, взглянул на свои часы. Бригады выходили на работу ровно в 15.00. Опаленные июньским солнцем, – кто в комбинезонах нараспашку и с подвернутыми до локтя рукавами, кто в одних спортивных майках, – неунывающие парни с шутками и смехом шли к разбросанным вокруг кварталам недостроенных домов. Кое-где мелькали синие, белые косынки девушек, и почти за каждой из них, на приличном расстоянии, тянулся хвост первых ухажеров, еще скрывающих друг от друга свои симпатии к бригадным королевам. А ведь совсем недавно здесь, в междуозерье, немело сердце от безлюдья.

Вдоль черной ленты железнодорожного полотна, туго натянутого над ковыльной степью, шоферы проторили автомобильный шлях. «Газик» то и дело притормаживал, уступая дорогу встречным грузовикам: оттуда, с запада, двигались машины с кирпичом, сборным железобетоном, лесом-кругляком. Синев был настроен благодушно, ему нравились и этот дружный подъем демобилизованных солдат после обеденного перерыва, и это оживление в степи, напоминающее фронтовые будни. А Братчиков хмурился.

Свернув на проселок, ведущий к Сухой речке, они спустились к ее притоку и увидели на обочине трехтонку, груженную дверными и оконными коробками. Остановились, окликнули хозяина. Никто не отозвался.

– Давай поищем разгильдяя!... – Братчиков крепко выругался, для чего-то взял длинную палку, валявшуюся близ дороги, и пошел с ней по берегу ручья, как сапер с миноискателем.

Водитель, с виду совсем мальчик, был всецело поглощен своим занятием в тальнике: он доставал из-под коряги отличных раков и, не разгибаясь, наугад бросал в корзину.

– Полюбуйся-ка на работничка! – сказал Алексей Викторович Синеву.

Раколов испуганно выпрямился, застигнутый врасплох, выронил из рук добычу.

– Для кого же эти деликатесы, позволительно спросить?

Парень торопливо перевел взгляд на Синева, ища у него поддержки.

– Раки-то?.. Для себя.

– Врешь! Начальнику автотранспортной конторы решил угодить? Знаю я его, гурмана! Я ему покажу, где раки зимуют!

– Никакой он не дурман. И это не для Филимонова вовсе, – неловко оправдывался парень, выбираясь из воды.

– Там ждут столярку, а ты чем занимаешься? Знаешь, во что обходится каждый этот рак? Сто рублей, не меньше! Уволить тебя мало за эти штучки.

– Не увольняйте, больше не буду, даю слово... – взмолился раколов. – Ну, объявите выговор, самый строгий, удержите за простой машины.

– До чего доработался – рад строгому выговору! – на ходу уже бросил Братчиков.

– Не забудь корзинку, – вполголоса сказал Синев и пошел вслед за начальником строительства.

– Ты мне кадры не развращай, – сказал Братчиков, едва они тронулись дальше, к Сухой речке. – Тебе что, ты свой срок отслужил, а мне целых пять лет до срока, добрячком-то не дотянешь.

Лукавая улыбка не сходила с лица Синева. Хорошо, действительно, когда и в сорок пять чувствуешь себя комсомольцем. (Впрочем, в юности не замечают этого; но люди, пожившие на свете, умеют ценить и легкость шага, и непринужденную игру мускулов, и свежесть восприятия всего сущего.) Он пристально разглядывал степь: белесые зачесы ковыля на лобастых курганах, испещренных, словно оспой, лунками сурочьих нор; густо-зеленая кайма разнотравья в мокрых балках; непролазный вишенник в глубоких и глухих оврагах. Иногда дорогу перебегали сытые сурки, похожие на забавных медвежат. Синев так и подавался весь вперед, провожая их взглядом до норы.

«Газик» вымахнул на пригорок, откуда начинались пшеничные поля, чуть припорошенные бронзовой пыльцой. Далеко слева, в предвечернем мареве, белели игрушечные домики.

– Владения генерала Витковского. Может быть, заедем? – спросил Братчиков.

– В следующий раз.

– Одним словом, первыми не пойдем на поклон? Знай, мол, наших!

Синев посмотрел в ту сторону, где плыли среди хлебов, вытягиваясь в кильватерную линию, белые совхозные коттеджи, за которыми стлались по горизонту длинноволокнистые дымки. Как там Захар? Постарел, постарел. Трудно ему будет с Витковским. Витковский привык повелевать. А Захар – демократ. Неизвестно, что и получится из этой «конституционной монархии». И почему Витковского потянуло на целину? Чтобы поработать за тех, кого нет в живых? Или он все верит в свою фортуну? Или просто не может сидеть без дела?..

Еще полчаса быстрой езды – и они с Братчиковым на участке гидротехнических работ.

Внизу, под отвесным обрывом лениво струилась по голышам вконец обессилевшая река Сухая. Не верится, что в апреле она выхлестывается из берегов, подступает к золотому прииску, что виднеется на буром косогоре, по которому растянулись улочки рабочего поселка.

Степные речки живучие. Иной раз кажется, что летняя жара навсегда перехватила ослабевший ручеек, и он, не в силах пробиться среди гранитной гальки, исчезает под глыбой диабаза, раскаленного полуденным солнцем. Но не отчаивайся, пройди сотню, вторую сотню метров по обнаженному, зарастающему осокой дну: вон березка склонилась над глинистым ярком, в тени ее сочится родничок, потом еще, еще один – целая семейка вырывается наружу и, соединившись, начинает пробиваться дальше, к другой семье. Глядишь, уже образовался сплошной ручей, светлый, ледяной: ему теперь не страшен зной. Умеют, умеют степные речки вовремя уйти под землю, набраться сил и снова прорубить себе дорогу через кустарник острыми клинками своих притоков.

Братчиков стоял на высоком берегу, откуда открывался вид на строящийся гидроузел, и объяснял Синеву довольно сложную схему водоснабжения будущего никелькомбината.

– Предполагается воздвигнуть четыре-пять таких плотин. Это позволит создать резерв порядка двух миллиардов кубометров. Вода пойдет самотеком, комбинированным путем, – по каналу и по трубам водовода, на трассе которого будут сооружены насосные станции.

– Неужели ничего другого нельзя было придумать?

– Думали не один год. Все присматривались, прислушивались к этим ручейкам, буйным во хмелю весенних паводков и слишком скромным, тихоньким в засушливое лето. Был вариант – проложить водовод от Урала. Посчитали: дорого обойдется. «Гидропроект» здесь поработал не меньше, чем в Египте, в районе Асуана.

Братчиков ходко шагал от экскаватора к экскаватору, поднимался в будки машинистов, расспрашивал, как идут дела, подбадривал, обещал каждому свое и, обойдя, наконец, все забои, вскарабкался по крутому сыпучему откосу на гребень вала. Синев еле поспевал за ним, удивляясь его подвижности.

– Вот оно, началось! – повторял он каждый раз, когда приостанавливался, чтобы окинуть взглядом всю площадку.

«Чему он рад?» – недоумевал Синев (на него не производили впечатления эти земляные пирамиды в пойме реки Сухой).

С гребня вала было видно, как спускались в забои один за другим тяжелые самосвалы, как, получив свою порцию земли, перемешанной с глиной и песком, они двигались дальше, к торцовому откосу едва обозначившейся плотины, как ненасытные ковши экскаваторов, лязгая и скрежеща, опять вгрызались в толщу изъеденного берега, над которым кружились бездомные стрижи.

– Ловко уминают мякиш, – говорил Братчиков. – Но скоро дойдут до гранитной корочки, тогда без аммонита зубы поломаешь. Скоро, скоро загремят над степью взрывы... А позволительно спросить, чего это ты все молчишь?

– Ума-разума набираюсь. Ты вот, к примеру, ясно представляешь себе, что здесь будет, а я – нет.

– Э-э, братец, это наживное! Молодец, что приехал! Мы с тобой горы сдвинем!.. Не скучаешь по женушке? Не раскаиваешься, а? Только откровенно.

– Как у тебя меняется настроение: то хмурился, то повеселел.

– Одним словом, несерьезный человек! У строителей, дорогой мой, чертова дюжина огорчений и полдюжины радостей на дню. Поработаешь, узнаешь. Бывают и отчаянные минуты, но походишь по площадке, поговоришь с людьми – и нос кверху.

Он так увлекся гидротехническими работами, что на трассу к путеукладчикам ехать было уже поздно: солнце опускалось за дальними увалами, окрасив всхолмленную степь в темно-багровые тона.

Вечерние тени удлинялись, и все вокруг приобретало гигантские размеры: ближние высотки стали горной цепью, берега Сухой – головокружительными скалами, земляная насыпь вдвое, втрое поднялась над бездной пойменного котлована.

«Газик» бежал навстречу теплым восточным ветрам, то ныряя в длинные тоннели балок – и тогда словно вдруг сгущались сумерки, – то вырываясь на голые пригорки, залитые мягким светом кулижек молодого ковыля.

Братчиков включил радио: передавали сообщение ТАСС о запуске космической ракеты. Они слушали молча, не мешая друг другу. Потом, когда заиграла музыка, Алексей Викторович повернулся к Синеву и подмигнул ему.

– Что скажешь, военный комментатор?

– Не выпытывай, все равно ничего не знаю.

Братчиков приподнял лобовое стекло, пригнулся, подставив лицо под упругую струю пахучего степного ветра.

Шофер прибавил ход, чтобы доставить удовольствие начальству, которое с молодым азартом следит за тем, как бегут по накатанной дороге лучи фар, как поигрывают металлические блики в желобках то одной, то другой колеи проселка, как мерцают на обочинах ковыльные метелки – это фамильное серебро степи.

– А знаешь, Василий, ловко ракеты подгоняют всех и каждого. Иной раз, когда старость начинает одолевать, невольно думаешь: Пора, братец, и тебе на отдых. Одним словом, перигей! Но тут как раз космический сюрприз, и ты снова с яростью необыкновенной берешься за дела. Кому же охота оказаться в  п е р и г е й щ и к а х!..

5

Вскоре после той – нечаянной и неловкой – встречи с молодой красивой женщиной Федор пришел в штабную палатку управления треста, чтобы сдать наряд и рапортичку. Обеденный перерыв еще не кончился, и на месте никого, кроме уборщицы, не оказалось. Он присел на раскладной стул, у раскладного столика, решив подождать кого-нибудь из планового отдела. Взял арифмометр, принялся делить фактическую выработку бригады на проставленные в наряде нормы.

– Что вы здесь хозяйничаете, товарищ?

Федор оглянулся, быстро встал, привычно одернул гимнастерку.

Перед ним стояла та самая женщина, которая испуганно прикрывала грудь не то кофточкой, не то полотенцем, когда он влетел к начальнику строительства с телеграммой от Синева.

– Я вывожу проценты.

– Проценты и без вас выведут, было бы чего выводить. Давайте ваши документы.

– Слушаюсь, – Федор протянул ей рапортичку и наряд.

Не взглянув даже, она сунула их в шкаф, раскрыла толстую папку-скоросшиватель и углубилась в чтение сводок.

– Виноват, разрешите узнать, кому я сдал рапорт?

– Моя фамилия – Бороздина.

– Спасибо. Можно идти?

– Я вас не задерживаю.

Федор обратил внимание на ее профиль: высокий, прямой лоб, прямой нос, своенравный изгиб строгих губ и округлый добрый подбородок.

– Разрешите, товарищ Бороздина... виноват, как ваше имя-отчество?

Она обернулась и, удивленно вскинув брови, с любопытством посмотрела на него.

– Надежда Николаевна.

– В общем, Надежда Николаевна, я хотел извиниться за мое тогдашнее вторжение...

– Забудьте.

– Есть забыть, – Федор четко повернулся, вышел.

«Ну и чудак, – подумала Надя, – Придется спросить у дядюшки, что это за сокровище такое, из каких армейских кладовых».

В воскресенье Федор отправился на берег протоки. Он шел, вспоминая далекую Прибалтику: последний парад дивизии; неспокойное, штормовое море; туманное, подсвеченное солнцем небо над прибрежным лесом... Так он спустился по узенькой тропинке в травянистый сухой овражек и здесь столкнулся лицом к лицу с Бороздиной, возвращавшейся из поселка геологической экспедиции. (Ну разве это не счастливая случайность?)

– Добрый вечер, Надежда Николаевна!

Она будто не сразу узнала его, ответила:

– А, это вы, Герасимов. Добрый вечер.

И посторонилась.

– Вы не сердитесь на меня, Надежда Николаевна?

– Довольно, Герасимов. Получается как в чеховском рассказе.

– В общем, может быть, действительно смешно, – согласился он, уступая ей дорогу. И когда она прошла мимо, он уверенно пошел за нею следом, – будь что будет. Нет, он терпеть не мог быстрых знакомств, назойливых ухаживаний; бывало, его сослуживцы встретят на улице смазливых девчонок – и к ним, а он старается отстать, ему не по себе. И вот сам оказался таким.

Надя шла, не оборачиваясь, опустив голову, точно была одна на береговой тропе. И так же, не оборачиваясь, ни с того, ни с сего спросила:

– Герасимов, вы знаете Витковского?

– А что?

– Знаете или нет?

– Знаю, – сказал он. И про себя подумал: «Да разве такая образованная девушка ровня старшине-сверхсрочнику?»

Он все шагал, не отставая, на расстоянии ее тени, которая шла с ним плечо к плечу. Он был доволен и этой спутницей.

– Идите вы уж рядом, что ли, если нам по пути, – сказала Надя, оглянувшись, когда из-за холма выдвинулся палаточный городок строителей.

Федор пошел рядом, по траве, вспугивая кузнечиков. Те брызгами разлетались во все стороны, и вдруг один из них угодил Наде в лицо. Она приостановилась.

– С вами, Герасимов, без глаз останешься.

– Виноват. Как ведь щелкнул! Ну, ничего, пройдет, только не трите, – говорил он, глядя ей в глаза. Вблизи они казались еще темнее, глубже; в левом вспыхнула искорка-слезинка, упала. – Только не плачьте, Надежда Николаевна! Пройдет.

Строгие губы ее смягчились, на переносице проступила веселая морщинка.

Теперь они шли по большаку, то и дело сторонясь грузовиков. Лесовоз с прицепом, обгоняя, прижал их к самому кювету. Федор схватил Надю за руку и так сильно, что она, круто повернувшись, нечаянно привалилась к его плечу.

– Что вы, Герасимов?

– Виноват. Он мог задеть вас хлыстом.

– Виноват, виноват...

Фу, черт, все-то у него не как у людей: то кузнечик, то лесовоз.

У палатки начальника строительства за дощатым столом плотницкой работы, вкопанным прямо в землю, вся семья Братчиковых сидела за ужином. Сам хозяин задумчиво помешивал ложечкой в стакане. Хозяйка, Мария Анисимовна, высокая плотная женщина, ловко разрезала буханку ситного. Варя, сестра Нади, с умилением посматривала на своего Владислава, который и за столом не расставался с газетами.

– Где ты пропадаешь каждый вечер? – сердито спросила Мария Анисимовна Надю и, увидев Герасимова, остановившегося позади нее, уже ласково добавила: – Нельзя так, Надя.

– А-а, Федор, присаживайся, гостем будешь! – приветливо встретил его Алексей Викторович.

– Надя, Слава поймал сурка! Нелюдимый, комичный, на всех косится! Хочешь, покажу? Он у меня в палатке привязан, – тараторила, суетилась Варя, а сама с хитренькой улыбкой взглядывала на Федора.

Мария Анисимовна принялась ухаживать за Герасимовым, поняв, что это и есть тот самый старшина, который еще подростком был на фронте вместе с ее Алешей.

Федор чувствовал себя стесненно, особенно смущала Варя: быстрая, смешливая, она болтала о разных пустяках и бесцеремонно рассматривала его. Она никому не позволяла возражать, всех перебивала.

– Варвара! – прикрикнул, наконец, Алексей Викторович. – Дай поговорить с человеком.

Она сделала серьезную рожицу, притихла на минуту и снова, как ни в чем не бывало, торопливо и громко начала рассказывать сестре о девушках-чертежницах, приехавших вчера из Ленинграда. Поразительно, как это Владислав мог еще читать в присутствии своей неугомонной женушки.

– Мы хотим поручить твоей бригаде достройку амбулатории-больницы, – говорил Алексей Викторович Федору. – Медикам в первую очередь нужен кров. А то сегодня пришлось отправлять одну роженицу на самолете в район. Достроите больницу, потом сообща навалимся на школу, потом – на столовую. Одним словом, ударные объекты за тобой.

– Слушаюсь.

– Ребята у тебя надежные – артиллеристы. Одним словом, крепкая противотанковая бригада. Так что я на вас рассчитываю.

– Будет выполнено, – не задумываясь, ответил польщенный Федор.

Он заметил, что Надежда Николаевна прислушивается к их разговору, и готов был сейчас не только амбулаторию, целый город выстроить своей бригадой.

Долетели гулкие удары в рельс – отбой. Федор поднялся из-за стола, поблагодарил за угощение.

– Спасибо и вам, Варвара Николаевна.

– Ох, как торжественно! Слышишь, Слава, как надо обращаться с дамами.

– Да перестань ты зубоскалить, – одернула ее Мария Анисимовна.

Утром Федор повел свою бригаду на «штурм» амбулатории-больницы. У него была комплексная бригада, которая, в общем, должна делать все – от кладки стен до покраски полов; но пока что демобилизованные солдаты брали не умением, а старанием. Они работали больше всех: если случались переделки, то не уходили с объекта дотемна, – благо, в начальный период стройки никто и не вспоминает об охране труда.

После работы Федор оставался на объекте на час – на полтора. Он ходил из комнаты в комнату, прикидывая, что делать завтра. Со второго этажа был виден микрорайон будущего города – от временной котельной в центре до сборных финских коттеджей на окраине. Поодаль от строительной площадки белел палаточный городок, основанный два месяца назад. Оттуда доносилась музыка. «А что сейчас делает Надежда Николаевна? – спрашивал он себя, отыскивая глазами палатку Братчиковых. – Сидит и слушает болтовню Варвары?». Федор спускался по готовой лестнице, выходил из недостроенного здания и, постояв с минуту у подъезда, шел в столовую.

– Вечно вы опаздываете, – упрекала Федора молоденькая калькуляторша. – Ладно уж, садитесь, так и быть, обслужим.

– Я привык к самообслуживанию.

– Нет уж, доставьте мне удовольствие!

Он ел молча, ни на кого не глядя.

– Теперь бы в кино сходить, – вздыхала его откровенная поклонница. – Говорят, хорошую картину привезли.

– Я смотрю кино во сне.

– Интересно, какие же вам картины снятся?

– Все больше военные.

– Скучно. А про любовь?

– Спасибо за хлеб-соль. До свиданья. – И он уходил в бригадную палатку, на покой, оставляя в полнейшем недоумении эту миловидную девчонку.

А с восходом солнца он уже снова был на объекте. Только труд исцеляет от всех недугов. Только в труде пропадает то ощущение неравенства, даже унижения, что с недавних пор испытывал Федор, думая с Надежде Николаевне Бороздиной.

Строительство амбулатории подвигалось ходко. Знойное июльское солнце вовсю помогало бригаде Герасимова: не успеют ребята оштукатурить очередную комнату, как уже готова для побелки предыдущая. Раствор твердеет будто под рукой, а краска высыхает на половицах, как вода. Золотое время! Окна открыты настежь, двери широко распахнуты, – и струится по коридорам, настоенный на полынке, душистый, чуть горьковатый вольный ветерок.

Начиналась отделка фасада. Федор сам взялся за краскопульт: надо же попробовать, что за штука. Ого, куда хватил! Приноровился, слегка упираясь в стойку деревянного заборчика, и начал покрывать карниз тончайшей розовой пылью. Она вспыхивала, гасла, снова разгоралась под самой крышей, – кажется, вот-вот займется весь угол дома.

Усердие его было оценено Братчиковым. И когда Витковский, по совету Захара, решил все-таки отпраздновать пятилетие совхоза, среди приглашенных оказался и Герасимов.

Директор выбрал для торжества берег Южного озера. Тут была вековая целина, которую еще не успели распахать. Федор добрый час бродил по ковылю, пока собирались гости: машины все прибывали – со стройки, из геологической экспедиции, с центральных усадеб других совхозов. Приехал Братчиков с Надеждой Николаевной. Вслед за ними подошел автобус геологов. Витковский особо почтительно встретил Журину.

У каждого были свои знакомые, и скоро весь этот шумный табор разбился на небольшие группы. Только Федор чувствовал себя здесь лишним. Он поглядывал со стороны на Бороздину, по-свойски рассуждавшую в компании директора и Журиной. Витковский был в парадной форме, весь высвеченный золотыми бликами. Вот ведь как устроен мир: для женщины, если она тем более красивая, не существует никакой субординации.

Когда гости сели за простые дощатые столы, специально сделанные для такого случая, Федор очутился на самом неудобном месте, откуда он уже не мог видеть ни Надежду Николаевну, ни генерала. Он рассеянно слушал вступительное слово Витковского, приветственные речи, поздравительные телеграммы, и каждый раз начинал аплодировать с опозданием. Хорошо, что на него никто не обращал внимания.

И только выпив две стопки водки, он повеселел, встряхнулся. Теперь бы неплохо, пожалуй, и песню затянуть, да неудобно первым.

Его выручил Алексей Викторович, начавший уверенно, свободно, свою любимую – о Ермаке. Федор выждал немного и присоединился третьим или четвертым. Никогда еще в жизни не пел он так, как сегодня. И эта дикая необжитая степь, и это летнее сверкающее небо, и этот нестерпимый блеск озерного разлива настроили на такой высокий лад, что Федор даже не заметил, как Братчиков уступил ему и как он сам стал запевалой.

Когда песня была спета до конца, Витковский подошел к нему, подал руку, сказал негромко:

– Ну, спасибо, старшина, порадовал...

И Федор как-то сразу отрезвел, опомнился, точно он пел один и для себя, совершенно позабыв о генерале, о Бороздиной, о всех этих людях.

Потом, когда молодежь с удовольствием закружилась на ковыле, лучшем из всех паркетов, и когда пожившие на свете люди заговорили о своем – о видах на урожай, Федор встал и отошел к озеру.

Оно простиралось далеко на север, перехваченное в нескольких местах узкими перемычками камышовых зарослей. На самой его середине, недосягаемой для ружейного выстрела, плавали стайки диких уток. Они резвились, ныряли, взлетали и снова падали на воду, густую, вязкую от зноя. Федор долго любовался этой веселой возней птиц, справляющих свой праздник на виду у празднично настроенных людей.

– Герасимов, вы не собираетесь домой?

Он обернулся. Бороздина пытливо смотрела на него и улыбалась.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю