Текст книги "Граненое время"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
11
Витковскому нравились такие люди, как главный агроном Сергей Востриков, который не первый год занимает круговую оборону. Вострикова никто не поддерживал в области: все его опыты противоречили выводам местных ученых, вернее, одного ученого, захватившего агрономическую власть в свои руки. С виду эта власть была демократической, она осуществлялась посредством рекомендаций. Но стоило кому-нибудь не согласиться с этими рекомендациями, как человек оказывался в опале.
Сергей Востриков держался стойко. Когда его статьи перестали печатать в областных газетах, он начал писать в совхозную стенгазету. Когда ему вежливо (из-за недостатка времени!) не предоставляли слова на собрании партактива, он до утра просиживал над сравнительными таблицами своих опытных делянок.
И вот против него снова ополчился Порфирий Осинков, прибывший в Целинный район в качестве уполномоченного по хлебозаготовкам. Осинков считал, что Востриков – бездарь и карьерист, только портит людям кровь, особенно Шахову, настоящему ученому и непререкаемому авторитету, с мнением которого считаются все. (Даже странно, что Шахов до сих пор не профессор.)
Осинков не раз заговаривал с директором совхоза о главном агрономе. Витковский ловко уходил от разговора. Наконец ему надоело играть в прятки, и он с раздражением спросил:
– Что вы от меня хотите, Порфирий Григорьевич?
– Я хочу, чтобы вы знали, кто такой ваш Востриков.
– То есть?
– Ну, что в области недовольны легкомысленными экспериментами Вострикова, которые идут вразрез с официально принятой агротехнической системой.
– Разве борьба с овсюгом – легкомысленный эксперимент?
– Под видом борьбы с овсюгом Востриков проповедует безотвальную зябь, поверхностную обработку по стерне, трехразовое дискование весной и прочие вещи. Это уже совершенно противоречит рекомендациям товарища Шахова.
– А кто этот Шахов? Кандидат сельскохозяйственных наук. Так Востриков тоже кандидат.
– Сравнили, Павел Фомич!
– Кстати, я слышал, что вы предлагали присвоить Шахову ученую степень доктора без защиты диссертации.
– Однако вы информированы. Это все Востриков нашептывает вам...
– А вы, Порфирий Григорьевич, забываетесь!
– Да я по-дружески, Павел Фомич, – Осинков сконфуженно заулыбался, не зная, как достойно закончить сей неприятный разговор.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Витковский. – А-а, легок на помине! Присаживайся, Сергей Яковлевич. Вот, товарищ Осинков... вы знакомы?
– Порфирий Григорьевич одно время преподавал в нашем институте, – сказал Востриков..
– Вот как! Теперь все понятно: учитель интересуется успехами своего бывшего ученика.
Если бы не эта должность (завсельхозотделом), Осинков бы сейчас бросил что-нибудь порезче в лицо Вострикову и демонстративно вышел. Но должность не позволяла ему устраивать демонстрации.
– Отчитывайтесь, Сергей Яковлевич, – сказал Витковский. – Какие у вас намолоты с опытных участков?
– На три-пять-семь центнеров выше.
– Так чья же тогда наука лучше, Порфирий Григорьевич?
– Я предупреждаю, товарищи, вы рискуете, – сдержанно заметил Осинков.
– А разве вы не рискуете, железной рукой утверждая одни и те же рекомендации для всей области? На фронте и то полагалось командирам действовать по своему усмотрению, исходя из условий местности.
Осинков уже начинал жалеть, что испортил отношения с Витковским из-за какого-то мальчишки. До сих пор генерал-майор относился к нему как подчиненный, и приятно было на виду у всех чувствовать себя этаким «штатским генерал-лейтенантом».
– Я уезжаю в тобольскую группу совхозов, – поднимаясь с дивана, сказал Осинков.
Это прозвучало так, будто на его плечах действительно вся область и он не может тратить столько времени в одном хозяйстве.
– Заглядывайте на обратном пути.
– Вряд ли. С Тобола прямо в райком. Послезавтра туда приезжает бригада ЦК. – Он выждал, какое это произведет впечатление на Витковского, и добавил: – Теперь увидимся только на пленуме обкома.
– Что ж, до свидания, Порфирий Григорьевич. У нас тоже дел по горло. И прошу вас оставить в покое Вострикова. Пока я директор, он будет главным агрономом. Так и передайте, пожалуйста, Шахову. И еще скажите ему, чтобы он все же здоровался со своими коллегами при встречах на улицах и в общественных местах.
Осинков метнул сердитый, предупреждающий взгляд в сторону главного агронома и, торопливо кивнув директору, пошел к выходу.
– Поеду по бригадам, Павел Фомич, – сказал Востриков.
– Добро, Сергей, действуй. Нам бы хлеб вовремя вывезти, а науку-то мы вытянем при любой погоде!..
Вчера Витковский позвонил в райком и доложил секретарю, что совхоз сдал первый миллион пудов. Его сообщение, выдержанное в слегка парадном тоне, не произвело впечатления на секретаря. Выслушав, тот коротко сказал: «Давай второй миллион, Павел Фомич». И положил трубку.
Витковский обиделся. Он решил не надоедать районному начальству своими телефонными звонками, – пусть сами, если надо, разыскивают его во всех бригадах.
Трудно дался ему этот миллион. До ближнего элеватора сорок километров, а грузовики, присланные на уборку из разных городов, больше простаивали, чем работали: то покрышки никуда не годятся, то кузова не оборудованы для перевозки хлеба, то какой-нибудь шофер напьется и потеряет сутки.
– На тебе, боже, что мне не гоже! – сердито говорил он Синеву и слал тревожные телеграммы прямо в область, минуя райком.
Лишь в самый разгар жатвы прибыла колонна новеньких машин под командованием инженера-конструктора Горьковского автомобильного завода.
– Есть все же бог на свете! – обрадовался Витковский. – Теперь мы, Захар Александрович, на коне!
Эти работали день и ночь. Иной раз и сам конструктор садился за баранку и отправлялся на приемный пункт, расположенный на узкоколейке (туда тянулись торные проселки даже из Казахстана). Ох, уж эта узкая колея на целине! Игрушечные поезда не успевали вывозить хлеб на главную магистраль.
Вскоре всюду образовались пробки, и грузовики пришлось направлять на дальние элеваторы, к черту на кулички.
Вот теперь-то Павел Фомич представлял себе отчетливо, что значит миллион пудов пшеницы.
Чтобы убрать ее, потребовались сотни машин, до тысячи рабочих, которые не знали отдыха в течение трех недель.
Но чем дальше, тем медленнее подвигалось дело: начали перепадать дожди, уборка шла рывками. Захар успокаивал директора:
– Было бы что убирать! Во всяком случае, два миллиона сдадим, это уж ясно. Помните, вы сомневались насчет выполнения чужих обязательств?
– То есть?
– Да, помните наш разговор о предшественниках, очень щедрых на обещания?
– А, вот в чем дело! Что ж, нам с вами повезло.
– Повезло, повезло. Говорят, за хорошим урожаем не разглядишь плохого работника. Когда хлебушка уродится вдоволь, то тебе прощают все: и слабую лекционную пропаганду, и отсутствие наглядной агитации, и всякие там ошибки в расстановке кадров. Больше того, тебя просят поделиться опытом, ставят в пример другим, хотя именно тебе-то и следует учиться у других.
– Понятно. Был бы дождик, был бы гром – и зачем нам агроном!
– Тем паче, в наших засушливых местах. Два-три приличных урожая подряд могут и посредственного деятеля зачислить в номенклатуру.
– Посредственность остается посредственностью, она долго не продержится нигде.
– Как сказать. Лиха беда попасть, что называется, в руководящие круги, а там уж и засуха не скоро выживет из мягкого-то кресла.
«Любопытный мужик, – думал Витковский, приглядываясь к Захару. – Зря его обидели, заменив мальчишкой. Он бы еще развернулся напоследок в своем райкоме».
Захар нравился ему этой своей деревенской рассудительностью. Что ни случись на уборке: выйдет ли из строя сцеп комбайнов или попадет под ливень ворох пшеницы на току, развезет ли дороги и прекратится вывозка зерна или завернут обратно машины с какого-нибудь приемного пункта, – Захар всегда вовремя встретится с ним, предостережет его от скоропалительных решений. Секретарь парткома был надежным громоотводом.
Но он же отвечал ударом на удар, когда молнии Витковского обрушивались на головы людей, ни в чем не провинившихся. Вот сегодня произошла очередная перепалка, которая надолго вывела из равновесия директора совхоза.
Пришел в контору огородник Терентьев, прозванный за скромный нрав «Тише воды, ниже травы».
– Ну, в чем дело? – спросил его в сердцах Витковский, еще не остывший после поездки по бригадам.
– Мне бы матку раздобыть, Павел Фомич.
– То есть какую еще матку?
– Обыкновенную, Павел Фомич.
– Ни черта не понимаю, говори толком.
– Из-за матки все дело стало, без нее ж никак нельзя, Павел Фомич, сами знаете...
– Да в чем дело, наконец?!
– Я объясню, – сказал Захар, сдерживая улыбку. – Терентьеву нужна лесина для потолочной балки. Он строит домик из самана. Мы кое-чем помогли ему, осталась эта матка.
– Без нее не обойдешься, Павел Фомич. На матке весь дом держится.
– А, мать ее так, эту матку? У меня хлеб гибнет на полях. Понятно? Тоже нашел время строиться!
– Старшего сына надо отделять, Павел Фомич, женится он. Всему свой черед.
– Черед, черед! Знаешь, где остались наши матки? В землянках под двумя накатами. Забыл?
– Нет, помню, – с вызовом ответил. «Тише воды, ниже травы». – Но я под теми накатами не отсиживался, я мок в траншеях.
Витковский побледнел, медвежковато попятился к столу.
– Терентьев!..
И «Тише воды, ниже травы», испугавшись своей дерзости, торопливо нахлобучил старую кепчонку и молча вышел из просторного директорского кабинета.
Захар встал, подошел к Витковскому.
– Зачем обидели человека?
Тот промолчал, сел за стол, начал закуривать, глядя в окно, за которым начиналось скошенное поле, старательно, по-ученически разграфленное валками до горизонта.
– Терентьев приехал сюда вместе с комсомольцами, не жалуясь на свои раны. А вы пожалели для него лесину. Нехорошо. Мне стыдно за вас, Павел Фомич.
– Знаете что, оставьте ваши комиссарские наставления. Понятно?
– А откуда у вас эти бонапартистские нотки?
– Синев! Вы забываетесь, Синев!.. – Он вскочил, сердито захлопнул створки окна. – Не пытайтесь меня разжалобить! Я тоже сюда приехал, не считаясь ни с какими ранами, физическими и моральными. Вам не нравятся порядок и дисциплина, которые я хочу утвердить в совхозе? Тогда мы с вами расходимся принципиально. Вы давно смирились с этим разгильдяйством: горожане убирают хлеб, а совхозные обыватели отсиживаются на огородах, строят домишки, сидят с удочками на озерах или лущат семечки на завалинках. Нет, я никому не позволю снимать сливки с целины! Понятно? Можете писать на меня в любые инстанции.
– Сами справимся, если понадобится.
– То есть?
– То есть сами поправим кого угодно.
– Оставьте ваши таинственные намеки. Понятно? Меня не раз ломал сам Верховный и...
– И не сломал, хотите сказать? Но, во всяком случае, ему удалось кое-чего достигнуть.
– Я не желаю больше с вами разговаривать.
– Эх; Павел Фомич, если бы мы были случайными знакомыми, а то ведь нас с вами познакомил обком.
– Не стращайте, я не из пугливых.
– Знаю.
Витковский чуть было не бросил по старой военной привычке – «идите!» – но вовремя сдержался.
– Я не собираюсь никого стращать, Павел Фомич. Но мы все же единомышленники и должны понять друг друга, как подобает коммунистам. Нельзя так относиться к людям. Вы человек крутой, с вашим характером легко оттолкнуть людей. А что мы без них? Один в поле не воин, если он даже генерал. Вы за порядок и дисциплину. Так я ведь тоже против любого беспорядка. Но есть дисциплина, и есть видимость дисциплины. Бойтесь всякой видимости, Павел Фомич...
Захар рассуждал неторопливо и уже мирно, с мягким акцентом былой райкомовской назидательности. А Витковский делал вид, что вовсе не слушает. Он стоял у окна, бесцельно смотрел в поле, начинавшееся прямо за центральной усадьбой совхоза. По волевому наклону его подбородка с этим следом порошинок Захар догадывался, что все в нем кипит сейчас, что он готов снова взорваться каждую минуту. «Да, не хотел бы я встретиться с таким на фронте», – нечаянно подумалось Захару Синеву.
Но Витковский больше не взрывался. Он молчал упорно, выказывая полное пренебрежение к тому, что говорил секретарь парткома. Однако все-таки не выдержал и стал собираться в дорогу: позвонил в гараж, вызвал машину.
Тогда Захар сказал ему с порога:
– Ладно, потолкуем в другой раз. Мы с вами в одинаковой мере отвечаем за людей. Вот что связывает нас. И тут уж, Павел Фомич, ничего не поделаешь, придется и разговаривать, и договариваться. Остывайте, я пойду.
И Захар ушел.
«Черт меня принес сюда из Риги», – впервые пожалел Витковский, присматриваясь к тому, как ходко шагал секретарь парткома по главной улице поселка.
Еще до увольнения в запас он подумывал над тем, что ему придется делать дальше. Идти в ДОСААФ не хотелось: это все равно, что от высшей математики возвращаться к четырем действиям арифметики. Когда ему предложили отдел кадров, он отказался наотрез (еще не хватало, чтобы возиться с анкетами!). Можно было, наконец, пойти внештатным инструктором в горком. Но, во-первых, само слово «внештатный» не нравилось Павлу Фомичу Витковскому, и, во-вторых, не его это дело. Нет, партработника, даже и внештатного, не получилось бы из него, Витковского. И он обрадовался, узнав, что знакомый генерал из штаба округа решил отправиться в Сибирь, директором совхоза. Эта идея показалась ему столь привлекательной, что он немедленно послал заявление в Москву. Ждал ответа с нетерпением, как тридцать лет назад, когда поступал в кавшколу зеленым пареньком. Вызов пришел через полмесяца. В Москве он сказал: «Не мемуары же мне писать на сорок восьмом году жизни. Пусть пишут гипертоники, а я еще немного поработаю». Ему предложили «географию на выбор». Он остановился на Урале. Почему? Трудно сказать. Возможно, приглянулось это громкое название совхоза – «Гвардейский». Или, может быть, потому, что Сибирь была связана для него с тяжелыми воспоминаниями. Так или иначе, а в Алтайский край он не поехал, не говоря уже о Краснодарском крае, который считал сплошным курортом (ехать так ехать подальше от Черного моря). Еще в пути Павел Фомич услышал по радио о своем новом назначении. Он выслушал это сообщение, прочитанное диктором с чувством, и приосанился, как в те дни, когда его имя частенько мелькало в приказах Верховного Главнокомандующего. Прошлая слава, опережая его, настраивала на воинственный лад. Но какие новые победы ждут отставного генерала впереди? С этим смешанным чувством удовлетворения и глухого беспокойства и сошел он с поезда в степном городе, откуда предстояло добираться уже на машине до целинного совхоза...
Проводив Захара взглядом до его коттеджа, Витковский позвонил технику-строителю и распорядился выдать огороднику Терентьеву лесоматериалы.
«Весь в братца», – думал он о секретаре парткома. Тот прошлый раз настоял на своем, и машины совхоз так и не получил со стройки. Теперь этот тоже, выходит, настоял на своем. Брат брату головой в уплату. С этим, может быть, даже потруднее, чем с тем. Тот идет напролом, и лобовые атаки отбивать попроще. Этот действует куда деликатнее, с улыбочкой, с шутками-прибаутками. Первый случай, когда сегодня открыто решил припугнуть, а то все убеждает, агитирует. Привык агитировать. До отказа набит одними прописными истинами. Играет в демократию, вместо того чтобы укреплять дисциплину твердой рукой. Ну, ничего, ничего, пооботрется в совхозе. Пусть его единокровный командует на стройке, помыкает всеми там как хочет, но он, Витковский, не Братчиков.
Однако почему же он все-таки уступил сегодня. Откуда у него-то, Витковского, эта внутренняя слабинка? Раньше он ее за собой не замечал. Ну, Братчикову, в конце концов, простительно: он еще на фронте привык служить под началом у Синева. Но ведь ты-то сам знать не знал этого бывшего секретаря райкома, а отступаешь шаг за шагом. И что это за племя такое синевское, что повело себя после войны слишком уж свободно? Да ну их к дьяволу, братцев-демагогов!..
Витковский вышел на крыльцо, чтобы успокоиться немного.
Оранжевое солнце не спеша закатывалось за лиловую тучу, висевшую над степью, которая едва просохла после вчерашнего дождя. Мутно-желтые ручьи солнечного света, не успев соединиться, исчезли в глубоких ущельях пасмурного неба. Завтрашний день не сулил ничего хорошего.
Ему вдруг захотелось сегодня же, сейчас увидеть Наталью Журину, – в последнее время он не раз удивлялся этому порыву. Сунул в карман запасную коробку папирос и вышел из дома. «Газик» долго не заводился, и, когда он выехал, начинало уже темнеть.
Хорошо, что в степи нет ни регулировщиков, ни дорожных знаков. Павел Фомич развил скорость до восьмидесяти километров, догоняя ошалевшего от света фар тушканчика. Наконец, тот вильнул в сторону. Тогда он сбавил ход, закурил.
Павлу Фомичу казалось, что он хорошо знает Журину. Это было тем более странно,что встречались они очень мало и говорили о ничего не значащих вещах. Покойную жену, Юлию Васильевну, так и не удалось понять до конца, она была ему не то что бы чужой, но безразличной, а рядом с Журиной он испытывал – впервые в жизни – состояние душевного уюта.
Однако, что он ей скажет, бесцеремонно явившись в ее дом поздно вечером? Не объясняться же в любви ни с того, ни с сего, как объясняются теряющие голову молодые люди.
Павел Фомич еще сбавил ход перед въездом в поселок геологической экспедиции. Осторожно вырулил на улочку, растянувшуюся вдоль протоки, и, подъезжая к знакомому палисаднику, хотел было уже свернуть с дороги и не свернул, проехал мимо, косо полоснув лучом верхней фары по крайнему окну, в котором призывно светился зеленый абажур настольной лампы. Недовольный собой, он переключил скорость и вмиг вылетел на западную окраину поселка. Но тут же развернул машину обратно. Снова поравнявшись с ее домом, Павел Фомич понял, что опоздал, – свет в огне погас. Что ж, это к лучшему.
И он помчался в самые дальние бригады – все равно бы не уснул сейчас.
Наталья тоже думала о нем в этот тихий душный вечер. Больше того, она ждала его, хотя смешно, конечно, чтобы он приехал к ней так запросто, после нескольких, вообще-то случайных встреч. Она даже готова была поверить наивной женской примете, что сильные чувства начинаются с неприязни. В самом деле, как сухо, почти враждебно отнеслась она к Витковскому тогда, на берегу протоки... Наталья подошла к открытому окну. Неужели где-то опять горит нераспаханная степь, – воздух был чуть горьковатым от примеси дымка. Наверное, далеко за Тоболом, в тургайской стороне. Не так весной, как осенью неожиданны эти степные пожары. То и дело перепадают частые дожди, травы никнут, дороги раскисают, и в каждом отпечатке конского копыта стынут по утрам подковные отливки. Но стоит на денек-другой выглянуть солнцу, как приподымется, отряхнется ковыль, и вот он уже сухой, как порох: брось только спичку – и вспыхнут пламенем трескучие метелки. Земля сырая, а травы полыхают жарче, чем весной. Отшумит такой пожар на исходе бабьего лета, и не успеет степь покрыться свежей зеленью, как нагрянут заморозки.
Так и поздняя любовь: займется нежданно-негаданно, на четвертом, а то и на пятом десятке лет, высветит всю жизнь, день за днем, обдаст жаром молодости, разольет по телу тревожный звон – и тебе уже не в тягость твои годы...
Когда белый луч скользнул по окну, Наталья погасила лампу, всмотрелась в темный пролет улицы. Красная точка удалялась в направлении стройки. Только отошла к двери, как снова этот режущий свет «вездехода», и снова побежал, теперь на запад, беспокойный огонек стоп-сигнала.
«Запутался, что ли, кто?» – подумала Наталья, зная, что строители и целинники ездят напрямую, по грейдеру. Она легла в постель, закуталась простыней, полежала минут десять и, выругав себя, приняла снотворное.
А Витковский, обогнав тяжелые грузовики, остановился на развилке проселочных дорог и пропускал машину за машиной, как, бывало, на фронте перед наступлением. Незнакомый шофер притормозил, стал жаловаться.
– Часами простаиваем на Ключевой, у весов затор, ссыпать зерно некуда!
– Я им покажу... – Витковский крепко выругался и повернул на юг, в сторону Казахстана.
В пути ему не попалось навстречу ни одного порожнего автомобиля. И он все время прибавлял скорость, разгневанный до последней степени.
Бросив «газик» у конторы хлебоприемного пункта, он обошел длинную череду машин – их скопилось больше сотни. Водители спали в кабинках или резались в домино и карты на дощатой эстакаде, ярко освещенной фонарями. Он поднялся на эстакаду, прошел в будку-лабораторию (на него никто не обратил ни малейшего внимания).
– В чем дело? – спросил он плотную рослую девушку, сладко дремлющую за столиком. – Почему не берете пробы?
– Успеется, все равно принимать некуда.
– Где заведующий пунктом?
– Оставьте меня в покое, товарищ.
– Что?!
Девушка спокойно взглянула на него, нехотя поднялась из-за стола.
– Сейчас же, сию минуту приступайте к работе. И пошлите за вашим завом-разгильдяем! – Пригнувшись, он вышел из лаборатории и, проходя мимо шоферов, увлеченных своей игрой, бросил на ходу: – А ну, живо по машинам.
– Какой начальник выискался, – лениво огрызнулся один из них.
Тогда он остановился, крикнул:
– Живо!
– Ты не больно командуй, мы тебе не подданные...
Но шоферы уже вставали, загородив собой того, кто огрызался.
– Вы что, в игорный дом приехали?! Нам дорога каждая минута, а вы козелком забавляетесь!
– Так не принимают же.
– Загораем с вечера.
– Поневоле и запьешь от скуки.
– Шарашкина контора!.. Мы, что ли, виноваты?
К нему, расталкивая водителей, уже пробирался заведующий хлебоприемным пунктом, тучный мужчина средних лет, с которым он не раз встречался на бюро райкома.
– Здравствуйте, товарищ Витковский, – учтиво поклонился заготовитель.
– В чем дело? Почему у вас опять затор?
– Все склады забиты доверху. Не успеваем отправлять по этой «Дуровской железной дороге». К нам на Ключевскую хлынул поток зерна, а от нас вытекает слабый ручеек.
– У вас есть бетонные площадки, есть брезенты!
– Осталась одна свободная площадка на всякий случай.
– Перестраховщики!
– Я отвечаю за сохранность каждого зернышка. Я не допущу, чтобы хлеб, погиб, как в пятьдесят шестом.
– Знаю я, как вы отвечаете за каждое зернышко. В бакалейной лавке наказывают за обвес в сто граммов, а вы здесь обвешиваете на сотни тонн. Разжирели на дармовых харчах!
– В таком случае я снимаю с себя ответственность.
– Вы давно ни за что не отвечаете. Ну, живо!
– Я буду жаловаться! Я позвоню в райком!.. – не унимался тучный заготовитель, сопровождаемый толпой шоферов, которые с ядреными шутками-прибаутками расходились по своим местам.
Головная машина тронулась, и все пришло в движение. Грузовики лишь на минуту приостанавливались у лаборатории, пока там брали пробу, и двигались дальше, к весам. Витковский стоял на дощатой эстакаде, словно принимал этот своеобразный ночной парад. Ветер развевал его крылатую плащ-накидку.
Было уже далеко за полночь, когда он, убедившись, что пробка на Ключевой наконец-то ликвидирована, отправился на ток седьмой бригады.
Накрапывало. Обложной тихий дождь усиливался постепенно, исподволь. Резиновые щеточки «дворников» мерно скользили по ветровому стеклу, едва успевая смахивать мельчайший бисер сентября. Дорога потемнела, а неубранная кукуруза засверкала в лучах фар свежим глянцем листьев. Осень. Неспокойно было и на душе у Витковского... Э-э, Павел! А не устал ли ты мотаться по целине, спорить с бывшим секретарем райкома, наводить порядок на элеваторах? Возможно, не по силам тебе эта работенка? Тогда возвращайся в Ригу, к своим ребятам, да и живи на даче: по утрам почитывай газеты в садике, раз в месяц ходи за пенсией в Госбанк, раз в год наведывайся к врачам, чтобы измерить давление крови. Хуже всего жить на проценты былых заслуг, – так и герой может незаметно заделаться рантье.
Машину начало забрасывать: дорога совсем раскисла. Поразительно, как это степные накатанные дороги, сплошь покрытые, словно бетоном, великолепной коркой чернозема, за какой-нибудь час осеннего дождя превращаются в сплошное месиво – ни проехать, ни пройти. «Опять встанет весь автопарк», – огорчился Витковский, увидев впереди застрявшие грузовики.
– Что же вы, ребята, сплоховали? – выйдя из машины, спросил он водителей.
– Здесь гиблое место, товарищ директор.
– То есть?
– Солонцы. Лучше повернуть обратно, пока не поздно.
– Нет, нет. Надо пробиваться к Ключевой.
– Тогда попробуем еще разок.
Головной «МАЗ» попятился, чтобы взять разбег. Под колеса набросали кукурузных стеблей, расчистили колеи дороги.
– Только дружнее, ребятки! Не надеяться друг на друга. Ну, взяли! – И Витковский сильно уперся плечом в заднюю стенку кузова.
Мотор взревел, колеса забуксовали, швыряя во все стороны комья грязи. Еще одно усилие – «МАЗ» сбычился, как никелированный зубр на его капоте, и двинулся вперед, выбираясь из трясины.
– Следующая!
Но следующую выручить не удалось. Вода закипала в радиаторе, парок поднимался над спинами шоферов.
– Без трактора не обойтись, – вынужден был отступить и Витковский.
В это время со стороны Сухой речки лихо подкатил «газик»-вездеход Алексея Братчикова.
– Выручай, сосед, – поздоровавшись с ним, сказал Витковский.
– Вижу, вижу, что надо помогать. Сейчас пошлю за трактором, здесь рядом.
Они закурили, отошли в сторонку.
– Как поживаете, Павел Фомич? Давненько не виделись.
– Проклятые дожди замучили. А на весь совхоз одно зернохранилище. Как они собирались вести хозяйство, черт их знает! Миллион пудов вывез, начал вывозить второй миллион, – и вот тебе, пожалуйста, осенний мелкий дождичек.
– Как там Захар Александрович?
– Что ж, массово-разъяснительная работа не зависит от погоды. Громкие читки только и проводить в ненастье – полный сбор!
– Одним словом, не сдается старик?
– Петух! Нет-нет да и налетит или сбоку, или сзади... Послушай, Алексей Викторович, не возьмешь ли ты шефство над моим совхозом? Деньги на строительство складов мне дают, обещали дать материалы, а строить некому.
– Надо подумать.
– В долгу не останусь. На будущий год завалю твой «Никельстрой» овощами, залью молоком...
Подошел трактор.
– А ну, живо, ребята!
Витковский сам командовал буксировкой. Он стоял на обочине проселка и подгонял шоферов. Он даже не сторонился, когда мимо него, вскидывая фонтаны желтой воды, проходили машина за машиной, грузно оседая на солончаковых выбоинах. Только резко поворачивал голову вправо, где скрывались за белесой сеткой утреннего дождя вырученные из беды автомобили. Он был весь в движении, хотя не сделал и полшага в сторону.
«Все тот же, тот же», – подумал Братчиков. Но, будто назло, старая лента воспоминаний оборвалась на самом нужном месте. Он долго искал обрыв. Вдруг перед ним, как на экране, четко высветилось точно такое же – хмурое сентябрьское утро сорок третьего года. (Не повстречайся ему Витковский на дороге, под дождем, и он бы, наверное, окончательно потерял из виду еще один обычный день войны. Да это и понятно: с течением времени остаются в памяти лишь те дни, по которым отсчитываются годы.)
