Текст книги "Граненое время"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
29
Вспаханная степь отдыхала, набиралась сил.
А Захару было не до отдыха. События развивались быстро: в понедельник Витковский сказал ему, по какой причине должен уехать из совхоза, во вторник было получено решение обкома – «освободить Витковского по личной просьбе», – а в среду он уже сдал совхоз новому директору – Сергею Вострикову.
Со стороны казалось, что Витковский сделал свое дело и ушел: расчистил, наконец, дорогу молодому талантливому человеку, которому можно спокойно передать бразды правления. Случилось так, что именно Шахов ускорил события: он выступил в центральной газете с большой претенциозной статьей о сроках сева в восточных районах. У него сразу же появилось столько оппонентов, собравших воедино все его тяжкие грехи, что никакие Осинковы уже не могли помочь ему. Почувствовав, что Шахову не удержаться на коне, Порфирий Осинков поторопился о т м е ж е в а т ь с я и сам еле-еле удержался в сельхозотделе.
Потому-то, может быть, Витковского и отпустили так легко, что он оказался среди героев дня. Когда он предложил вместо себя Вострикова, все согласились. Пока лишь немногие знали истинную причину ухода старого директора.
И он спешил, хотя никому еще не удавалось опередить народную молву.
Витковский уехал на станцию ночью, без торжественных проводов. Накануне Захар принял от него последний партвзнос, сделал отметку и нехотя вернул билет владельцу.
В первое же воскресенье Захар отправился вместе с Полиной Яковлевной на стройку: ему не терпелось встретиться с братом именно сейчас, пока не остыл.
– Откуда у тебя это толстовское непротивление? – без всяких обиняков спросил он Василия, когда они после обеда вышли в другую комнату. – Черт знает, что такое! Как ты мог молчать, тем паче в наше время?
– Не горячись, Захар. Давай объяснимся... Помню такой случай на Ингульце. Большое украинское село дважды переходило из рук в руки. Стремясь окончательно выбить нашу пехоту с восточной окраины села, немецкие автоматчики погнали впереди себя женщин. И тогда наш батальон вынужден был отойти на вторую линию, не дожидаясь приказа, хотя этот батальон не раз стоял насмерть... Примерно так получилось и с Витковский: если бы не Журина...
– Если бы не Журина, ты бы вообще все простил Витковскому!
– Торопишься с выводами.
– Он самолично застрелил на фронте ни в чем не повинного человека, а ты, младший по чину, видел это и молчал.
– Не верно. Я не молчал. Я схватывался с ним под тем же Харьковом, зная, впрочем, что он может сделать со мной что угодно: разжаловать в рядовые, послать в штрафную роту. Он был сам себе прокурором...
Братья стояли лицом к лицу: младший подтянут, привычно собран, на вид значительно моложе своих сорока шести лет, и старший – совсем седой, медлительный по-стариковски, но цепкий на слово. Они очень рано, безусыми юнцами вступили в партию, не отшагав и половины уставного срока в комсомоле. И партия, не делая им скидок на их молодость, сразу же развела их на разные посты: старшего – в сельский райком, младшего – в военную школу. Но у Синевых была одна постовая ведомость, один пароль, одно желание – служить партии как можно лучше. Заслуги у каждого свои, но ответственность не может быть у одного больше, у другого меньше: ответственность коммуниста измеряется не высотой служебного положения, а всей его жизнью.
– Согласен, мы с тобой за все в ответе, в равной степени, – сказал Захар и присел к столу. – Но есть люди, которые должны нести не только моральную ответственность. Почему же я должен принимать от них партвзносы? Тут бы полагалась совсем другая плата.
– Да черт с ним, с Витковский, пусть мучается, если у него остался хоть атом нерасщепленной совести. Кончим о нем.
Захару стало жаль брата, который и без того немало пережил за последний год: то эти открытые стычки с Зареченцевым, то этот тайный поединок с Витковский. С него действительно уже довольно.
– Не жалеешь, что приехал сюда, к нам?
– А ты думал, что, я поеду в Краснодар, поближе к Сочи? Там без меня нахлебников достаточно.
– Мы-то с тобой, Василий, еще поработаем, – сказал старший и заговорщицки глянул на меньшого.
– Положим, тебе Краснодар не помешал бы. Партийная работа старит так же, как земляные работы, например. Плохо выглядишь, Захар, напрасно отказался от путевки.
– Брось ты эту панихиду, не то жен позову с кухни!
Но женщины явились сами, решив, что мужчины о своем уже поговорили и теперь можно сообща потолковать о делах семейных.
– Живем рядом, встречаемся раз в месяц, – сказала Полина Яковлевна, устраиваясь подле Василия Александровича. – А в старину считалось, что деверь невестке лучший друг.
– В старину и невестки почаще заглядывались на деверей, – в тон ей заметил он.
– Молодец, не растерялся! – похвалил его Захар.
– Тетя Поля, а что это такое – деверь? – спросила Рита.
– Не знаешь?
– Откуда ей знать, – сказала Ольга.
– Я в ее годы разбиралась в родственных связях.
– Сравнила! – подхватил Захар. – У вас в семье было тринадцать человек – чертова дюжина! А теперь большими семьями не живут. Не принято. Где твои зятья, где внучата?За тридевять земель! Тут, пожалуй, все перезабудешь, в том числе и свой титул тещи.
– Так я тебе объясню, Риточка. Деверь – это брат мужа, золовка – это мужнина сестра.
– Тут без лифта, черт побери, не взберешься на этакую верхотуру! – посмеивался Захар. – Брось ты забивать ей голову.
– Спасибо, тетя Поля, – поблагодарила Рита и вышла из комнаты.
– Уже невестится, – сказал он ей вдогонку.
«Глупости! Дети, настоящие дети. Знали бы, что у меня на сердце...» – мысленно обратилась она к Роберту, который бросил ее на произвол судьбы. (Рита, Рита-Маргарита, ты еще и не представляешь себе, как жизнь искусно отодвигает в прошлое все, чему не суждено сбываться.)
А те, кого она звала детьми, только и ждали, когда выйдет из комнаты молоденькая девушка. Для них потери в юности – это еще не потери. Хуже, много хуже, если ударит молния в гущу леса.
– Ты бываешь у Журиной, как она там? – спросила Полина Яковлевна Ольгу, едва Рита прикрыла дверь.
– Наталья Сергеевна не любит перекладывать свои беды на плечи других.
– Напрасно она такая замкнутая. Ведь разделенная радость – двойная радость, а разделенное горе – полгоря.
– Друг мой, если бы у нее было оно одно...
Братья не вмешивались в разговор жен. Старшая, как обычно, не в меру горячилась, младшая терпеливо выслушивала, не перебивала.
– Какое несоответствие, – сказал Захар, обращаясь к брату. – Характеры у нас с тобой – две копии с отцовского, а жены у нас, что называется, небо и земля.
– Интересно, кого же ты считаешь небом? – немедленно спросила его Полина Яковлевна.
– Ну, ясно, Ольгу. Чужая жена – всегда небесное создание!.. – Ему хотелось растормошить их всех какой-нибудь шуткой-прибауткой. Нельзя же весь день говорить о грустном.
Еще вчера Рижский залив был тихим: по его зеленоватой глади, от берега до горизонта, пролегали вьющиеся меж отмелей торные проселки, – полное сходство со степью, дремлющей под осенним солнцем. А ночью разгулялся сильный скандинавский ветер; он сломал все дороги в море, и утром ни один рыбацкий катер не снялся с якоря. Ветер крепчал с каждым часом, достигнув к полудню такой силы, что даже рыбаки попрятались в своих игрушечных сборных домиках, разбросанных среди прибрежных дюн.
Огромные волны перегоняют друг друга, со всего размаха падают плашмя и тут же спешат подняться, чтобы любой ценой настигнуть тех, кому посчастливилось вырваться вперед. Сосны на дюнах, точно судьи этого марафонского бега волн, часто взмахивают упругими ветвями, как флажками, когда волны пересекают черту финиша – белую полоску пены на утрамбованном песке. В низком небе кружит чайка. Она то разворачивается круто, так, что ветер чуть не опрокидывает ее, и тогда она отчаянно машет одним крылом, чтобы удержаться в воздухе, то снова, выровняв распластанные крылья, взмывает над свежей бороздой глубоко распаханного моря.
Море кипит, темно-зеленое от водорослей, оставляя на песке крошечные блестки янтаря. Море гудит, как паровой котел, когда стрелка барометра вот-вот коснется красной риски. Море мечется, ищет выхода, зажатое лесистыми берегами Видземе и Курземе. Неспокойное Балтийское море...
Вернувшись в Ригу, Витковский искал уединения, но тишины не переносил. И как хорошо, что сегодня, после большого осеннего штиля, разыгрался наконец сильный шторм, – все полегче стало на душе. Он старался нигде не бывать, ни с кем не встречаться, особенно после того, как один давнишний его приятель по военной службе, прочно обосновавшийся на Рижском взморье, стал усердно нашептывать всем, что, якобы, он, Витковский, испугался трудностей и бежал с целины. «До чего же мельчают люди от безделья!» – узнав об этом, брезгливо поморщился он. Но Зое и Владимиру сказал, что пришлось уехать из степи по состоянию здоровья, что его мучает гипертония. Пелагея Романовна не выдала его – зачем детям знать такую правду об отце?
Полнейшая апатия – вот страшная болезнь, против которой он не знал лекарства. Спал тревожно, утром вставал с тяжелой головой от дурных снов: похоже, что тени прошлого начинали преследовать его. Он видел то лейтенанта Круглова, столкнувшегося с ним лицом к лицу на поле боя, то обезумевшего от страха солдата-новичка, которого лейтенант спас ценой своей жизни.
Когда Витковский не находил себе места у себя на даче, он шел на лесное кладбище, в сосновый чистый бор, и дотемна просиживал там у могилы женщины, которая когда-то была его женой. Хорошо или плохо, что она не дожила до этих дней?
Далекое прошлое подступало к нему все ближе, а недавнее вспоминалось трудно, отрывочно, как после контузии. Встреча с Натальей Журиной сыграла роль детонатора, взорвав все его связи с внешним миром, и он, отброшенный взрывной волной на этот безлюдный берег штормового моря, оказался в полном одиночестве...
Он долго бродил сегодня по берегу залива, идти было трудно, – во всю ширину пляжа раскатывались волны, оттесняя его к зыбким дюнам. Ветер усиливался. Вековые сосны на дюнах поскрипывали. Гребни волн, казалось, доставали до низких туч, горизонт исчезал из виду. Исчезла и смелая чайка за пластами вспененной воды, грузно падающими на отмели. Не сразу после такой бури отстоится, посветлеет Рижский залив. А посветлеет ли на душе у него, Витковского? Суд совести – праведный, но не скорый. Лучше уж какой угодно приговор, чем до конца жизни быть подсудимым у своей совести.
Семья Братчиковых разделилась на три семьи: Варя и Владислав, получив квартиру, переехали в новый дом, а Надя вышла за Федора. «Молодежь отпочковалась», – говорила Мария Анисимовна, долгие годы заменявшая племянницам родную мать. Она частенько бывала то у одной, то у другой, приглядывалась к молодым хозяйкам со стороны и все советовала, как надобно жить самостоятельно. За Надю она меньше беспокоилась, чем за Варю: Надя серьезная, а Варя, пусть и рано выскочила замуж, до сих пор водит дружбу с девчонками и ничегошеньки не умеет делать по хозяйству.
– Сама избаловала младшую, – говорил Алексей Викторович.
– Избаловала, избаловала, – охотно соглашалась она и продолжала баловать.
Не потому ли так. и обрадовалась Мария Анисимовна, когда на прошлой неделе Варя сообщила ей доверительно:
– Я, кажется, беременна...
– Очень хорошо. Станешь матерью – остепенишься. Пока у женщины нет детей, это еще не женщина, а ветерок в поле!
Да, только сейчас Варвара поняла, что Рита Синева уже не годится ей в подруги, что надо искать ровню. Она с улыбкой вспоминала, как свысока относилась даже к Наде: это было наивное старшинство первых лет замужества.
Вот теперь она действительно с каждым днем становится старше своих ровесниц – по праву будущей матери.
Братчиковы остались одни. Алексей Викторович возвращался домой позже обычного. Глубокой осенью на стройке прибавляется неотложных дел: надо подвести начатые дома под крышу, или, как говорил он, закрыться, чтобы с наступлением холодов продолжать внутреннюю отделку; надо поспешить с земляными работами на новых объектах, чтобы создать кое-какой задел на зимние месяцы.
Зима была уже не за горами. По ночам она спускалась с запорошенных отрогов уральского предгорья, и степные проселки звенели от ее размашистого шага. Речки, затаившись в омутах, одевались в кольчуги первого ледка. Березовые рощицы кутались в теплые полушубки утреннего инея. Заморозки становились все крепче, все настойчивее, лишь днем разогревало, – тогда каменщики сбрасывали свои заскорузлые ватники, а машинисты башенных кранов и экскаваторов широко расстегивали вороты рубах.
Но кого же обманет ноябрьское солнце, если зима только и ждет удобного случая, чтобы нагрянуть на строительную площадку.
Сегодня Братчиков весь день потерял с Зареченцевым, который заехал по пути, возвращаясь с «Асбестстроя». Встретились как мало знакомые друг с другом люди, вяло поговорили о делах и расстались сухо. На прощание Зареченцев все же посулил триста тонн цемента и два вагона арматурного железа. Раньше бы Алексей Братчиков принялся благодарить его за помощь, но сейчас и спасибо не сказал за неожиданный подарок. Странный все-таки человек этот Вениамин Николаевич: у него всегда такой вид, словно он делает одолжение, раздавая эти свои подарки из фондов государства. Привык зарабатывать популярность на дефицитных материалах. Но вряд ли теперь этим способом покроешь дефицит поистраченного авторитета.
Проводив Зареченцева, умчавшегося по морозцу на Сухую речку, Алексей Викторович, может, впервые остро ощутил гордость прораба. Жизнь редко кого балует бесплатно и уж если предъявит свой счет с процентами под старость лет, то совсем плохо: не остается времени, чтобы расплатиться полностью. Не завидовал он сейчас Зареченцеву, хотя тот еще продолжал раздавать п о д а р к и: кому – цемент, кому – кирпич, а кому – внеочередное повышение в должности. Нет, этим не откупишься. Все равно тебе, Вениамин Николаевич, не сегодня-завтра придется посторониться.
Он долго ходил по стройке, в который раз прикидывая, что ему удастся сделать до конца года. Взбираясь по шатким трапам на главный корпус бетонного завода или на котельную, он не чувствовал крутизны подъема. Там, внизу, белели в осенних сумерках кварталы микрорайонов, виднелись на отлете первые колонны обжиго-восстановительного цеха и терялось в вечерней мглистой степи узкое полотно железной дороги, разостланное по ковылю. И город, и комбинат едва начаты, а он уже видел их завершенными.
Стройку так же трудно начинать, как новую книгу: будто все продумано, все ясно, но ясность эта обманчива до той поры, пока не приступишь к делу, – вот тогда-то, в муках и находках, проступает живая, реальная даль замысла.
«Только бы хватило пороха», – думал Братчиков, мысленно прикидывая остаток активных лет.
– Почему сидишь без света? – спросил он Марию Анисимовну, шумно войдя в дом.
– Жду тебя.
– Впотьмах ждут доброго молодца, а не мужа! – Он прошел в столовую, зажег люстру.
– Что это ты, гостей, что ли, готовишься встречать?
– Авось заглянет кто-нибудь.
И он не ошибся: на огонек слетелись обе племянницы с мужьями. Надя с Федором только что вернулись с юга и решили, не откладывая до завтра, проведать стариков.
Вслед за ними пришли Варя с Владиславом.
– Не забываете п е р и г е й щ и к о в! – искренне обрадовался Алексей Викторович, приглашая молодежь к столу. – Ну-ка, Федя, рассказывай, как там живут люди за хребтом Кавказским?
Варю Кавказ не интересовал. Ей было о чем поговорить с тетей Машей наедине, пока дядюшка балагурит с этими молодоженами.
И поздней осенью, когда в степи идут бесконечные дожди, гидрогеологи продолжают искать подземные реки и озера, стараясь побольше сделать до наступления зимы.
Наталья придирчиво следила за выполнением графика разведочных работ (главный инженер экспедиции по-прежнему норовил снять с ее буровых лишний станок или лишнего мастера). Приходилось жаловаться в партбюро – секретарь всегда поддерживал. Он был деликатным человеком. А после отъезда Витковского относился к ней еще внимательнее, ни о чем не спрашивал, делая вид, что ничего не случилось. Есть же такие на редкость сердечные люди, которые помогают жить на свете.
А жить Наталье стало труднее: с приходом осени развеялись, пропали текучие видения счастья, и куда ни глянь, всюду синий горизонт, чистый, далекий, но холодный. Жизнь просматривается до самого конца, оттого и все чаще оглядываешься назад. У каждого найдется позади несколько полновесных лет или пусть даже месяцев, воспоминаниями о которых заполняются возникающие время от времени пустоты в жизни. До недавней поры Наталье казалось, что прошлое ее исследовано памятью до последнего дня, что весь запас тепла израсходован полностью в первые годы одиночества. Однако, оказывается, в прошлом оставалась часть скрытой энергии, с помощью которой она снова встала на ноги.
Когда ее вызвали в райвоенкомат и вручили орден Отечественной войны, она не расплакалась, чего там больше всего боялись. Она сдержанно поблагодарила комиссара и вышла на воздух, боясь задержаться лишнюю минуту, боясь взглянуть на орден, которым был посмертно, спустя восемнадцать лет, награжден лейтенант Круглов.
Если человеку худо, то и неожиданная радость – лишь добавка к горю. Дома Наталья, не раздеваясь, бросилась в кровать, чтобы нареветься досыта, пока не приехала со стройки добрая Ольга Яновна. Даже тогда, в сорок третьем, ей было легче: может быть, потому, что шла война – и еще одна потеря казалась неизбежной и логичной, или потому, что она не знала подробностей гибели Михаила.
Вспомнив о Витковском, Наталья вытерла слезы и долго смотрела в глубину осенней ночи, где шумели под окном сухие стебли георгинов. По улице прошел чей-то «газик», полоснув белым лучом по крайнему окну. Она вскочила, испугавшись, что это о н. Но машина исчезла за поворотом, мигнув тревожным красным огоньком, и темень опять сомкнулась.
Наталья отказалась от отпуска. Ей сейчас лучше было на работе. В геологической экспедиции готовились к годовому отчету: год выдался не богатым новыми находками, если сравнивать их с открытиями прежних лет, однако все же удалось расширить границы рудного месторождения, которое протянулось теперь на юг, соединив металлическим мостом Россию с Казахстаном. Кое-кто поговаривал о переводе в другие экспедиции, считая, что тут дело сделано. А Наталья и не думала уезжать отсюда, она твердо решила остаться здесь, где прошли, быть может, лучшие годы. Что искать в других местах? Если счастье, то его ищут в молодости, если славу, то она нужна счастливым, если правду, то уже нашла ее. В Зауралье хватит работы надолго, и пусть главные находки позади, не важно: ведь и у тебя главная часть жизни за плечами. Когда-то Наталья любила постранствовать, поскитаться с геологоразведочными партиями – весь Южный Урал исходила вдоль и поперек, – а теперь захотелось обосноваться в обжитом месте.
Наталья старалась меньше думать о себе. К чему унижать себя бабьей жалостью. Надя и Ольга Яновна втайне удивлялись ее характеру, не зная, чего стоит ей эта выдержка: иной раз, после их ухода, она забывалась лишь под утро. Без дружеского участия плохо, однако иной раз с дружеским участием бывает вдвое хуже.
И как назло, Витковский прислал письмо, которое бы годилось для его последнего слова перед военным трибуналом. Вряд ли он на что-нибудь надеялся, ему просто нужно было высказаться. Она долго не отвечала, потом черкнула несколько строк, и он оставил ее в покое. Суд кончился. Пусть время приведет в исполнение приговор, который не подлежит обжалованию...
Ночью на мокрую землю выпал снег, пушистый, невесомый. Наталья расчистила во дворе дорожки к воротам, дровянику и к берегу протоки. Посветлевшая, с робким румянцем на осунувшемся лице, отправилась в контору экспедиции.
Она пришла раньше всех, открыла старинный сейф, где хранились тайны южноуральских недр, и с удовольствием принялась за дело.
Ей еще не верилось, что она сегодня утром, выйдя на крыльцо, невольно улыбнулась от слепящей белизны вокруг, улыбнулась первый раз за эту осень, необыкновенно затяжную для здешних мест.
Федор был на седьмом небе. А Наде по-прежнему все казалось, что в ее чувствах к Федору определенно чего-то не доставало.
Мария Анисимовна, бывало, говорила:
– Смотрю я на тебя и думаю: какая-то ты мерзлая, Надюшка. Долгонько придется тебе оттаивать, когда все-таки выйдешь за кого-нибудь.
Она только посмеивалась.
Но в первые дни замужества не раз вспоминала тетушкины слова, по-своему, по-женски мудрые.
Федор, чуткий к Надиной сдержанности, спросил ее однажды:
– Да любишь ли ты меня вообще?
Она вспыхнула, но сказала с нарочитой развязностью:
– Это я оттаиваю. Понимаешь?
– Не понимаю.
– Гордись, Федя! – она легонько обняла его, чтобы не дулся понапрасну.
Да разве он не гордился ею? И умом, и начитанностью. И ее глубокими задумчивыми глазами, и этим окающим уральским говорком, и осанкой потомственной казачки, и легким, летучим шагом, даже этой милой морщинкой на переносице. А она? То руку отведет мягко, но настойчиво, то неожиданно вздохнет прерывисто. Да что с ней?
Он вспоминал, как они зарегистрировались, как просидели до утра в тесном кругу Братчиковых (Надя была против шумной свадьбы, потому что у Журиной было горе), как они прожили вместе целые сутки, – и все уже, конечно, считали их мужем и женой. А они были еще чужими... И когда он не смог больше повиноваться ей, она долго лежала молча. Потом сказала с нескрываемой обидой:
– Какой ты, оказывается, своевольный, не знала.
Он не ответил. Он чувствовал себя неловко перед ней за свою мужскую грубоватость.
Надя думала, что она просто не привыкла еще к этому. Говорят, что любовь и привычка – враги. Однако без привычки в жизни, наверное, не обойтись. Когда-то она наивно полагала, что достаточно и одного мгновения, чтобы быть счастливой годы. Где же оно, твое чудесное мгновение? Нет-нет, только не это, совсем не то, что сейчас случилось...
Надя уже теряла нить своих сбивчивых мыслей, когда Федор обратился к ней:
– Пожалуйста, не сердись на меня. Ладно?
«Чудак ты, Федя»... – еще успела она подумать и тут же забылась в крепком, непробудном сне до самого утра.
Она чуть не опоздала в управление строительства. Прибежала за две минуты, когда все уже были на местах. Как ни старалась она делать вид, что ничего особенного в ее жизни не произошло, у нее не получалось. И как ни старались товарищи по работе сохранять обычные отношения с ней, она то и дело ловила на себе их многозначительные взгляды. К этому тоже придется привыкать, никуда не денешься.
Благо, что вскоре они с Федором уехали в отпуск – с глаз долой.
И теперь, оглядываясь назад, Надя уже более спокойно рассудила, что – нет, женское счастье соткано не из одних поэтических мгновений. Есть в нем и тревоги, и заботы, и огорчения, без которых вообще не бывает никакого счастья...
Время к концу года ускоряет бег, словно зажатое в теснины неотложных дел. Федор уходил на площадку в седьмом часу утра и возвращался домой позже Нади. Он готов был горы сдвинуть, не чувствуя усталости. Его бригада заканчивала большой дом, на который с нетерпением поглядывали будущие жильцы: все квартиры были давно распределены на заседании постройкома. Ну как же тут не подналечь, чтобы порадовать людей в канун Нового года.
Утром, собираясь в трест, Надя пожаловалась ему:
– Мы с тобой не видимся целыми днями.
– Ничего, дни скоро станут прибывать, – ответил он, приглядываясь к ней: как похорошела! (Если бы кто сказал раньше, что Надежда Николаевна Бороздина может быть еще красивее, он бы даже обиделся за нее.) Видно, женская красота, в отличие от мужской, всегда в движении.
Случалось, что это светлое течение его мыслей перебивалось коротким воспоминанием о еще недавно любимом генерале: с ним было связано самое горькое разочарование в жизни Федора Герасимова. И он вынужден был признаться, что лишь теперь по-настоящему понял то, что давно уже осудила партия. Выходит, что правда истории глубже всего постигается через правду твоей жизни. Федор духовно возмужал за последние месяцы – больше, чем за все эти годы противоречивых раздумий. Теперь прошлое виделось ему отчетливо, во всей сложности довоенных событий, которые совпали с его детством. Окончательно растаял мираж Витковского, и Федор, осматриваясь вокруг, чувствовал в себе ту зрелую решимость, что уже не поддается никаким преходящим влияниям.
Сегодня комиссия принимала новые объекты. Федор не любил, когда его отрывали от работы, но был рад встрече с Василием Александровичем Синевым, которого не видел целую неделю. Пока не в меру придирчивая комиссия искала недоделки, как ищут хлеб насущный, они вдоволь наговорились и о прошлом, и о будущем.
– Видишь, Федя, без актов нигде не обходится, – с улыбкой сказал Синев. – На фронте сдавали по акту оборону, когда подтягивались к передовой свежие дивизии. На стройке надо сдавать по акту готовые дома. Словом, наше поколение привыкло все оформлять документами.
– А разве между поколениями не такие же отношения? Я считаю, что они должны быть еще строже.
– Верно. Чтобы некоторые юнцы не разглагольствовали, что старшее сдает младшему дом с недоделками. И чтобы витковские не смотрели на прошлое, как на черновой набросок, который можно исправлять по собственному усмотрению. Нет, Федя, история – не черновик, она сразу пишется набело, и никто – ни бог, ни царь и не герой – не смеет прикасаться к народному оригиналу. Ты должен это знать, Федор, тебе жить.
– Да что вы, Василий Александрович?
– Не бойся, мы, люди средних лет, умирать не собираемся. Но главную скрипку в предстоящие десятилетия будете играть уже вы, молодые.
– А какая между нами разница, если говорить о возрасте?
– Достаточно внушительная. Поживешь – убедишься сам. Так вот, главная скрипка переходит в ваши руки, а мы поближе к барабанам, чтобы, в случае чего, вовремя забить тревогу.
– Это вы, конечно, шутите насчет скрипки и барабанов.
– Нет, вполне серьезно, – сказал Синев, вглядываясь в сторону Уральского предгорья.
Федор тоже посмотрел туда. До южных отрогов главного хребта, казалось, рукой подать: они ослепительно сверкали под зимним солнцем, отбрасывая тени на волнистый, будто крытый шифером, скат подножия. Оттуда, с гор, струилась слабая поземка, – вчерашняя метель никак не могла примириться с погожим днем.
Удивительное дело: горы то отдаляются, когда небо заволакивают тучи, то снова приближаются, когда наступает вёдро. И не нужно теряться, если они вдруг покажутся тебе совсем далекими, но и не следует обольщаться, если они так же вдруг сильно приблизятся в один прекрасный день. Это все игра света на гранях земли.
А чтобы осилить пространство жизни, надо ясно видеть иные грани – базальтовые грани времени.
1961—1964 гг.
