Текст книги "Семь тетрадей. Избранное (сборник)"

Автор книги: Борис Щербаков

Заксенхаузен

 
В жизни бывают
Годы-паузы,
О которых пишут потом тома.
Если по-русски,
То Заксенхаузен
Значит —
«Саксонские дома».
Зеленью
Так и окутан каждый
И перекрестьем —
На каждом фахверк.
По-бюргерски
И пузаты, и важны,
Крышами
Поднимаются вверх.
Чувствуется,
Что дома из породы
Тех, которые
У всех на виду.
Я там был
Летом прошлого
Года,
А не в сорок втором году.
А про дома —
Это все враки,
Дома как дома,
Названью не верьте.
А в сорок втором
Здесь стояли бараки
Лагеря,
Служившего
Символом смерти.
Время здесь
Брало передышку,
Для кого на год,
Для кого навсегда,
Беря в сторожа
Патрульную вышку
И током жгущие провода.
В лагерных робах
Мешались народы,
И, что напишут еще
Не раз —
Здесь гуманисты
Фашистской породы
Занимались
Облагораживанием рас.
В лаборатории —
Шкафик – стеклянные дверцы.
Рядом каменный
Хирургический стол
И инструмент,
От которого сердце
Взрывается,
Словно тол.
Вот оно, место кровавых оргий
Человекоподобного зверья,
После которых
Были забиты морги
От стенки до стенки,
От «А» до «Я».
Говорят, что тот,
Кто командовал ими,
Живет и поныне,
Но вот беда:
Сплоховал я,
Забыл его имя,
А может, и встретились бы когда…
Мне бы тогда
И не нужен маузер,
Я б самой весомой
Из всех валют
Расплатился за Заксенхаузен,
За эти домики,
За их уют.
Сполна бы я
И от всего сердца
Расплатился за тех,
Кто «уюта» не снес,
За изуродованного старого немца,
Который не мог говорить без слез.
Путая русские и немецкие фразы,
Говорил,
Обрывая канву.
Но так понятно
Мне еще ни разу
Не было,
Сколько я ни живу.
Говорил про печи,
Говорил про дыбу,
Про то, что это был
За Саксонский дом.
Про то, как Карбышев
Превратился в глыбу,
Заживо заморожен льдом.
Рассказывал так, что
Мороз по коже
О том, чего, кажется, и не может быть,
Чтобы чувствовали и мы тоже,
Что это
Нельзя забыть…
В жизни бывают
Годы-паузы,
Жизнь останавливается сама.
А по-русски,
Так Заксенхаузен —
Всего лишь
«Саксонские дома».
 

«Где ж ты, летняя многоголосица…»

 
Где ж ты, летняя многоголосица,
И цветущее марево где?
Дни уносятся, дни уносятся
В золотое небытие.
 
 
Небо плещется в тихом озере,
Глубиною своею сквозя.
Неужели нельзя без осени,
Неужели никак нельзя?
 

Сентябрь

 
Некогда!
А сентябрь дороги выстелил,
Паутинкой
Качается на весу…
Мне некогда
Пошуршать листьями
Даже здесь,
А не где-то в лесу.
Некогда!
И не пройтись вечером
Мягкими змейками
Лесных дорог,
Некогда – и все,
И выдумывать нечего,
Время любит,
Чтобы все в срок!
А в срок мне нынче
Одни коридоры,
Бумаги и дел болота.
Это еще что,
Это не страшно, —
А скоро,
Милостью
«Аэрофлота».
И вовсе никак
Не пошуршать листьями.
Вечное лето —
И хоть умри!
А я бы ими дорожку выстелил
Во все мои
Сентябри!
 

Северный Йемен
1977–1980 гг.

«Я от них независим!..»

 
Я от них независим!
Что мне в этих строках?
Но квадратики писем
Задрожали в руках.
 
 
Что за дело до точек?
До «пиши» и «пока»?
Расплывается почерк,
и танцует строка.
 
 
Я глотаю от жажды
Всю их радость и грусть,
Я читаю их дважды
И учу наизусть.
 
 
Я болею от писем,
А привыкнуть пора б,
Я ж от них независим,
Их хозяин и раб…
 

Надо успеть

 
Нам многое надо успеть,
Нам многое надо услышать,
А может быть, даже и спеть,
Пускай этой песне не выжить,
Пускай громогласная медь
Ее похоронит бесследно.
Нам многое надо успеть,
Хотя бы в симфонии медной.
Скрипичным ключом «поскрипеть»,
Хотя бы на что-то сгодиться.
Нам многое надо успеть:
Во-первых, нам надо родиться;
Родился – молчи, не трезвонь,
Рождаются дважды и трижды,
Родился – ищи свой огонь,
В котором однажды сгоришь ты,
В котором заказано тлеть.
Нашел – начинай торопиться,
Неси в свою тесную клеть
И дай ему крови напиться.
Плесни, подкорми, не жалей,
Он ей примененье отыщет,
Он станет от этого злей,
Он станет от этого чище.
Второе – нам надо успеть
В скале отыскать себе камень,
А это не шуточки ведь —
Придется своими руками
Зубилом ему придавать
Устойчивость заданной формы.
Мозоли и раны? Плевать,
Уж коли дошли до сих пор мы.
Не выйдет – опять не грусти
И в этом ищи утешенье.
К нему бы веревку найти,
Так очень удобно, на шее…
И больше не стоит корпеть,
Как плюхнешься верно и грузно.
И третье – нам надо успеть
Найти полноводное русло,
В котором потоками вод
Река устремляется в море
И жизнь берегами встает,
Садами в весеннем уборе,
Лугами – во всю свою цветь,
Теплом, наполняющим душу…
И вовремя надо успеть
Вскарабкаться как-то на сушу.
А выбрался – слава и честь!
И жизнь начинаешь сначала,
Хотя уже песен не счесть
И, кажется, все прозвучало.
Ты смог и услышать, и спеть,
И опыт значительный нажит,
Но сколько же надо успеть!
Успеешь ли?
Время покажет.
 

Опыт определения точки кипения

 
Теперь я газеты читаю вслух,
Теперь я с задором и нощно, и денно
Уничтожаю осатаневших от скуки мух
Или взглядом пытаюсь поддерживать стены.
И потолок, удивительно чист и бел,
Но это еще не все! Это все цветочки.
Предстоит еще много не менее важных дел,
Прежде чем я дойду, так сказать, до точки.
Когда обрушится благодати шквал
И раздастся с небес голубое пение,
Наверное, существуют десятки шкал,
Определяющих эту точку кипения.
И не найти их, – а это тяжелый гуж.
Но никто обязанности с меня не снимет
Пересчитать температуру кипения душ
По Кельвину и Фаренгейту и иже с ними.
 

Поезд

 
Просыпаюсь – как мираж,
Мчит мой резвый скорый,
Незнакомый пейзаж —
Долы, горы?..
 
 
Не могу ж я быть слепым?
Что же это значит:
Все назад летят столбы —
Не иначе?
 
 
И по каждому столбу
Видно километры.
Паровозную трубу
Лижут ветры.
 
 
И назад летит дымок
Скоростью мустанга…
«Но проспать-то я не мог
Полустанка!?
 
 
Я же ждал его в ночи,
Верил, понимаешь?»
А соседи: «Не кричи,
Спать мешаешь…»
 
 
Мне бы слезть с него в пути
И вернуться встречным,
Только поезд мой летит
Рейсом вечным.
 
 
Он летит через года,
Так что рельсы гнутся,
Чтобы больше никогда
Не вернуться.
 

Сонет № 2
(дерматология)

Игорю Турилову

 
Для творчества простора нынче нет…
А если вдруг предаться новой теме
И, скажем, посвятить один сонет
Экссудативной многоморфной эритеме?
Донесть до всех, стихом поведать всем, —
Действительно, ну как расскажет проза
Об очагах хронических экзем,
Стрептодермии и лейшманиоза?
Успех – венец упрямому старанью,
И жизнь внезапно вспыхнет новой гранью,
Неведомой и близкой вместе с тем,
И так как все в природе органично,
То как считать уродливо циничной
Одну из самых новых наших тем?
Она же так и просится в сонет.
Поэзия! Другого слова нет.
 

«Как счастлив тот, кто был рожден…»

 
Как счастлив тот, кто был рожден
Не быть рабом, служить себе,
Как счастлив тот, кто убежден,
Что нет оружия в борьбе
Страшней, чем правда или честность,
Кого не давит в жизни страсть
Заполучить себе известность,
Или хотя бы уж украсть
Глоток ничейного озона
Пред тем, как обратиться в прах.
И потому, вполне резонно,
Боязнь конца и смерти страх
Совсем неведомы ему…
А зависть? Ей он не обучен,
Он не завидует тому,
Кого возвысил чистый случай,
Тому, кому Господь подал,
Тому, кто силой зла возвышен,
Как счастлив тот, кто никогда
Не знал, не видел и не слышал,
Как больно может ранить лесть,
В ком тлеет божия искра,
Кто верит в то, что был и есть
Закон добра, закон добра.
Счастливей мир его, живей,
Он не отступит в страхе перед
Молвой, он совести своей
Как другу преданному, верит,
Он силе отповедь дает,
Душой нисколько не кривя.
Как счастлив тот, как счастлив тот,
И как тогда несчастлив я…
 

Взрыв

 
И вдруг в тиши закатной пасторали,
Где облака покорно догорали,
Из жерла гор возник прощальный взрыв,
Своим огнем закрыв
Полнеба и никак не меньше.
Взорвалось солнце, нисходя в могилу.
Да, есть же неспокойные светила:
Бунтуют, рвутся, – и не лень же…
Меж тем ведь логика проста,
Все завтра встанет на места
С рассветом.
И вроде все. Закончить бы на этом,
Вопрос для пущей ясности закрыв,
Но как красив был тот
последний взрыв,
Что даже слов в итоге не хватило
Сказать как следует о нем!
Прости, полночное светило,
Тебе не жить таким огнем.
 

Эпиграмма

 
Ваятель век работал в глине
И потихонечку привык,
Что в мире очень много линий,
Но больше все-таки кривых.
Уже потом вполне серьезно
Он за прямые начал бой,
Но начал это слишком поздно,
Уже на финишной прямой.
 

Клоун

 
Он был в трико блестящее закован,
Спокоен с виду, но под гримом бел, как мел.
Никто не знал, что на канате просто клоун,
А сам канатоходец заболел.
 
 
Конечно, если честно, – что за драма!
И, если нужно, номер мог быть снят,
Но вот беда – срывается программа,
К чему тогда под куполом канат?
 
 
В него ж давно никто уже не верил.
Коверный, шут! Куда ему до этих дел?
Но он берет давно забытый веер
И лезет восполнять собой пробел.
 
 
Никто не знал, что на канате просто клоун,
Что он ходил когда-то, но давно…
Откуда он, зачем он здесь и кто он, —
Зевакам было как-то все равно.
 
 
И то, что он доказывал чего-то,
И что кому-то нужен этот риск.
И крупные, как слезы, капли пота
Летели вниз и разбивались вдрызг.
 
 
И он прошел, упрямо глядя прямо,
Немножко вверх и лишь однажды вниз.
Он не упал. Когда закончилась программа,
Он сам себе кричал от счастья «Бис!»
 

«По спинам гордых гор вдали…»

 
По спинам гордых гор вдали
Прошлись упругих молний плети,
На мутных лужах пузыри
Распрыгались, как дети.
 
 
Гроза пройдет, а грусть-печаль
Куда, родная, денется?
Молчи, молчи, не отвечай.
Уж очень грустно, девицы…
 
 
Такая странная весна,
Такой чудной весенний вечер,
Что у открытого окна
Дышать мне почему-то нечем.
 
 
Весна пройдет, а грусть-тоска
Куда от горемыки денется…
Весна придет, ну а пока
Уж очень грустно, девицы…
 

Как хорошо в Японии…

 
Как хорошо в Японии!
Страна – цветущий сад.
Герани и бегонии
Медвяный аромат
Висит над спящим городом
Пьянящий как вино.
И девочка, завернутая
В фантик кимоно.
Все розово и зелено:
Аллеи, фонари,
И кем это проверено,
Что врут календари?
Да вы бы сами поняли
И подтвердили мне…
Что хорошо в Японии…
…В картинке на стене.
 

О крыльях

 
Да, не все попадают в соколы,
Вот иной постоянно был
У Всевышнего близ да около…
И пожалуйте – пару крыл.
Но и этому он не радуется,
С этих пор обращаясь в слух,
Он прислушивается,
Он приглядывается!..
Неспокойная жизнь у мух…
Обижается, ищет помощи,
Пара крыл, говорит, не та.
Мне бы жить, говорит, в долах солнечных,
Где пронзительная чистота.
Мне б стремительное движение,
Мне б срываться с заоблачных круч…
Но… нельзя побороть притяжение
Столь родимых навозных куч.
 

Вчерашний вечер

Шуракову Е.Г.

 
Когда в туманной дымке утро снится,
Я, сам не свой (а может быть не я?),
Очнулся от ночного забытья,
Оставив сны за утренней границей.
Я не хотел им верить, не хотел.
В упрямой памяти оставить их, сберечь их.
Но, словно тень, за дымкою темнел
Вчерашний разговор. Вчерашний вечер.
Неслышно за окном спустилась ночь.
Она всегда располагает к откровенью.
Я возвращался к этому мгновенью
Во сне, но чем я мог себе помочь?
Он начинался так же неизбежно,
Тот разговор. И вот он, этот миг,
Когда он мне сказал слегка небрежно,
Что, в общем, к одиночеству привык.
И я не понял или не заметил
В его словах неслышимый намек
И с глупой, ленной важностью изрек:
«Ну, так уж и привык! А как же дети?»
Он помолчал, пожалуй, только миг,
И пауза возникла в разговоре,
Ну а потом он как-то сразу сник,
Когда рассказывал о самом горьком горе.
Я знал давно о том, что он майор,
Что он летал, имел жену и дочку,
И где он жил до этих самых пор,
Пока попал на нынешнюю точку,
Я знал, что в нем едино сведены
И доброта, и детское во взрослом, —
Смешной чудак, не выдавшийся ростом,
На голове барашки седины.
В нем все чудно и все на редкость славно,
И он сказал, ловя в окошке ночь:
«Похоронил, я бляха-муха, дочь
Уж год назад, а кажется, недавно…
Одни с женой остались, – верь не верь, —
А что нам надо с ней, скажи на милость…
Была Маринка… Впрочем, что теперь,
Такая ерунда, брат, получилась.
Все началось-то, главно, с пустяка.
Сначала побелели, вроде б, губы,
К врачу б, Маринка, говорю я ей,
Сводить тебя, да некогда пока…
А тут, опять ученья, тренировки,
Куда-то по заданию лечу,
Когда вернулся я с командировки,
То первым делом, значится, к врачу.
Как раз была весна, растаял снег,
Иду, а солнце, вроде, и не греет,
Врач оказался стареньким евреем,
Душевный был, хороший человек.
И вот мы с ним дорожкою шагаем,
Я слушаю, и все внутри горит:
«Мы, – говорит, – лейкоз предполагаем,
Но случай очень редкий», – говорит.
В ту ночь я так и думал – не засну,
И мысль меня давила, сердце мяла:
«Она ж ведь только-только разменяла
Семнадцатую девичью весну!»
Могли бы, черт возьми, и ошибиться,
Назначили исследований воз,
Пришлось тогда Мариночке ложиться.
Диагноз и на этот раз – лейкоз.
Ну, матери, об этом я молчу,
А то бы в обморок свалилась – и готова.
Мариночке, естественно, ни слова
И – ходом – к знаменитому врачу.
Профессор, генерал, седые брови,
Завел меня в просторный кабинет.
«Я, – говорит, – собаку съел на крови,
Могу сказать, что шанса выжить – нет.
Ну, – говорит, – не буду вас стращать».
Я слушаю, а сердце так и ходит:
«Ну, может быть, еще протянет годик,
А больше не могу и обещать».
И начались лекарства и больницы
И даже дома тщательный уход…
Мне и сейчас нет-нет, да и приснится
Ужасный сон длиною ровно в год.
Я эту тайну год держал со мною,
Скрывал и от нее, и от жены,
Что мы должны расстаться, мы должны…
Не далее чем этою весною.
И так-то жизнь – что луковица сладка,
А тут – и не пожила даже всласть,
Шутила все: «Счастливая я, папка,
Что первого июня родилась».
Счастливая… Семнадцатой весны-то…
Такая, значит, песня, что твой стон…
А памятник из красного гранита
Я сделал сам, поставил на бетон.
А главное, с чего невыносимо —
Я не могу понять: какой лейкоз?
Ведь вроде бы у нас не Хиросима,
Тут не хватают, бляха-муха, доз…
Он потушил замызганный бычок,
Он был спокоен, только боль в глазах сквозила…
Откуда у тебя такая сила,
Смешной, всегда веселый добрячок?
Я был готов на подвиги решиться,
Помочь ему, ободрить, только он
Сказал со вздохом: «Ну, давай ложиться,
А то еще приснится страшный сон».
 

Сказка

 
В детских сказках капитаны
Бороздят моря,
Но о берег бьются волны,
Брызгами горя.
Есть еще такие страны,
Где растут одни бананы
И полно зверья.
 
 
И почти в такой же сказке,
Где от солнца блекнут краски,
Оказался я.
 
 
В детских сказках караваны
Меряют пески,
А вдали в тумане – горы
Жутко высоки.
И земля вокруг, как блюдо,
Что на трех слонах.
По песку плывут верблюды
В жарких снах.
 
 
И почти в такой же сказке,
Только что не с ними в связке,
Оказался я.
 
 
Рядом с морем, с кораблями,
В солнечном краю…
Там в горах бананов рощи,
Ну а здесь чуть-чуть попроще,
Чем рисуют люди в сказках
О земном раю.
 
 
Море морем и напрасно
Называют его Красным.
Море синим и обычным
Показалось мне.
 
 
Только вот кораллы прячет
Под накатом волн горячих
На заветном дне…
Жар течет неумолимо
Потом по спине,
Пыль на пальмах,
Город слепнет
В солнечном огне.
 
 
Соль висит в дыханье вязком,
Сорок три в тени…
Господи, от этой «сказки»
Сохрани…
 

Встреча

 
Мы встретились не в сутолоке бальной,
А там, где дремлет день в зеленой полутьме,
Где пахнет временем и чьей-то сладкой тайной
Об этом теплом августовском дне.
 
 
Не верь годам… Они не знают правды.
Все это было. Память, оживи
Бульвар, скамейку, липы, вязь ограды
И мир вокруг, дурной и добрый от любви.
 
 
И как потом спустился синий вечер,
И оборвался сон, уже в который раз,
И как мне жаль, что не было ни встречи,
Ни тайны, ни тебя (простите – «Вас»)…
 

«Рано поутру встрепенется горлица…»

 
Рано поутру встрепенется горлица
И, стряхнув с себя голубой свой сон,
Полетит туда, где землей неволится
Непересекаемый горизонт.
 

Кувшин

 
Была жара, и люди пили,
Худое горлышко душа,
Пока в кувшине не осталась
Одна кувшинная душа.
 
 
Когда пустой кувшин разбили,
В надежде воду отыскать,
Нашли лишь глиняное сердце —
Он не успел его отдать.
 

От третьего лица

 
Ну вот, и слов запас
В усладу мысли роздан.
И он последний раз
Щемящий душу воздух
Вдохнет и на закат
С далекой сердцу грустью
Усталый мягкий взгляд
С небесных круч опустит.
Прощаясь до поры,
Как свежесть сил вернется
И скатится с горы
Слеза слепого солнца…
Но он не станет брать
Ни неба, ни заката,
Лишь пухлая тетрадь —
Все, чем душа богата, —
В его багаж войдет
Среди находок прочих,
И ляжет долгий год
На шрамы долгих строчек.
 

Синяя сказка

 
Не бойся, малыш, что ты вдруг заплакал?
Испугался, что вольные волны сильны?
Ведь море – это большая синяя собака
Дышит у ног твоих
Белой пеной волны.
Лижет твои маленькие ноги
Синим языком,
Шершавым от песка.
Видишь, малыш,
Она устала с дороги,
Ты не бойся, погладь ее и приласкай.
И она приплывет к тебе,
Тепло и доверчиво,
Станет лучшим другом твоим,
А потом,
Когда придет пора
Расставаться к вечеру,
Махнет на прощанье
Синим своим хвостом.
 

В поезде

 
Не смотреть бы мне, проезжая,
На портреты чужих городов,
Где и синь над ними чужая,
И весенняя пена садов.
 
 
Даже улицы – неродные,
В них ни радости мне, ни слез.
Города, где не был доныне,
Отражаются в стуке колес.
 
 
В отражении том далеком
Чья-то жизнь, успех – неуспех,
За мозаикой чьих-то окон —
Чье-то горе и чей-то смех.
 
 
Даже, может быть, счастье большое
Бликом света бежит по ним,
Только все это мне чужое,
Хоть могло бы быть и моим!
 

Чужие дни

 
Я еще до конца не понял,
Что такое «чужие дни».
Нет ни радости, нет ни боли.
Ты уж, стало быть, извини.
 
 
Дни, как четка, щелчок – и нету,
Только ниточка – все в руках.
Самолет облетел полсвета,
Разрезая путь в облаках.
 
 
И остались за синим небом
Ты… и… снова и снова ты,
Ты моя голубая небыль,
Время радости и беды.
 
 
А теперь – эти дни, как четки,
Эта вечная череда,
И равны, и ясны, и четки,
Устремляются в никуда.
 
 
Отчего же внутри заныло
И бессилием взгляд свело?
И луна – мотылек бескрылый
Разбивается о стекло.
Отчего так? А не оттого ли,
Что уж очень хочется смочь
И, собрав все резервы воли,
Перейти через эту ночь?
 
 
Не забудь меня там, за небом,
Сердца капельку мне оставь.
Ты – моя голубая небыль,
Ты – моя дорогая явь.
 

Последнее стихотворение

 
В горной долине, где грифы рыщут
Жертву, чтобы крылом добить,
Я понял вдруг, что духовной пищи
Мне уже для себя не добыть.
Все-таки проще им, бродягам-грифам:
Авось, да вылезет какой зверек,
Им не идти на поклон рифмам,
Не думать, а вдруг что-то не так изрек?
И, как в отставку уходят солдаты,
Я ухожу. Это последний раз.
А сколько замыслов было когда-то,
Сколько сильных и нужных фраз!
Складываю на алтарь богемы
Теперь уже лишний душевный груз,
Больше не будет ни одной поэмы,
Кончилось всевластье вольных муз.
Какая уж тут, к чертовой бабушке, пища?
Все уже сказано на век вперед.
Дует ветер. Потом пылища.
И муэдзин с минарета орет.
Все. Кончаю. Больше нет времени.
Действительно, до каких это пор!
Лучше о том, как тут у нас, в Йемене,
В стране минаретов, пустынь и гор.
Черты века – едва уловимы,
Хотя «пепси-кола» – в изобилье и тут.
А вот шестикрылые Серафимы
На перепутьях никого не ждут.
А я еще помню эти яркие встречи,
Рождение некогда гордых слов.
И главное, мне было значительно легче,
Я был молод. И мир был нов.
И я понимал, что нельзя иначе,
Что в этом сила моя и боль,
Мой слух и зрение. А это значит,
Что я без этого круглый ноль.
И вот в горах, где только грифы рыщут
И ветер жжет, провода теребя,
Я понял вдруг, что я стану нищим,
Если так обкраду себя.
 

Восточный мотив

 
О чем же ты плачешь, послушная музыке сердца струна?
О том ли, что птица не сможет измерить своими крылами
Моря и равнины, которые далью легли между нами?
О чем же ты плачешь, послушная музыке сердца струна?
 
 
Едина расплата. Но только тебе ли сейчас тяготиться виной…
Подобно реке, выбирающей русло себе для теченья.
Я выбрал, – и ныне сношу эту тьму заточенья, —
Едина расплата. Но только тебе ли сейчас тяготиться виной…
 
 
С лучами рассвета тебе посылаю я нежность и счастье любви,
И, чтобы спасенье от горя ты в ласках чужих не искала,
Готов я и сердце разбить о немые бесстрастные скалы.
С лучами рассвета тебе посылаю я нежность и счастье любви.
 
 
О чем же ты плачешь, послушная музыке сердца струна?
Как крепость объятий, надежны, крепки и верны обещанья,
Богатым любовью не время бояться души обнищанья.
О чем же ты плачешь, послушная музыке сердца струна?
 

Перед дождем

 
Парит.
Запах луж и поднявшейся пыли,
Город еще у солнца в плену,
А дождь распускает
Отяжелевшие крылья,
Растягивая своих туч
Пелену.
Ветер то спит,
То летит – беснуется,
Шляпами и бумагой шутя.
Так, что на миг просыпаются улицы
От этого душного забытья.
 
 
Яркое солнце
Среди неба выжжено,
Но люди знают,
Что к чему и почем,
Люди спешат по домам и хижинам,
Чувствуя,
Что и этот день
Обречен.
 

«Вот заснуть бы и не проснуться…»

 
Вот заснуть бы и не проснуться, —
Мне бы только такую ночь!
Мне бы только к тебе прикоснуться…
Этот сон. Не гони его прочь.
 
 
Только б выдюжить и не согнуться,
Горю горькому улыбнуться.
Вот заснуть бы и не проснуться,
Если ты мне подаришь ночь.
 
 
И желанья твои упрямы,
И упруга от ласки грудь,
Не куда-нибудь, только прямо
Ты ведешь меня утонуть.
 
 
Там, за розовыми дверями,
Я пойму, что, пожалуй, зря мы
Иногда до того упрямы,
Что боимся здесь утонуть.
 
 
На губах твоих слезы сладки
От истомы сплетенных тел.
Там, где волосы без укладки,
Я бы губы сплести хотел.
 
 
Эти губы мягки и гладки,
Я беру тебя без оглядки,
Только слезы ли это, сладки
От истомы сплетенных тел?
 
 
Позови меня насладиться,
В этом мареве, в глубине,
Я готов на века забыться
В упоительном мягком сне.
Как легко в тебе заблудиться,
Неужели все это снится —
Ты зовешь меня насладиться
В этой трепетной глубине?