Текст книги "Семь тетрадей. Избранное (сборник)"

Автор книги: Борис Щербаков

День рожденья

 
Мы начинаем, мальчики, сдавать,
Что делать, юный пыл – и он не вечен,
И на торте труднее задувать
Годами расставляемые свечи.
Все тяжелее, радостно дыша,
Задуть их все и тем поставить точку
И, не боясь столового ножа,
Отрезать всем по сладкому кусочку.
Мы начинаем что-то забывать
И мы не можем, как бы мы ни бились,
К себе на день рождения позвать
Ту чистоту, с которой мы родились.
И тот восторг, которым сгоряча
Делились мы со всеми без стесненья,
Встает на торт еще одна свеча,
Еще одна свеча перерождения.
Хвала и честь тебе, который смог
Расставить их над самой сладкой частью.
Подуй – струится синенький дымок —
Погасли все.
Ну что же, к счастью…
К счастью?
 

«Из чрева матери, беспомощен, но жив…»

Матери

 
Из чрева матери, беспомощен, но жив,
Я появился куклой голопузой,
Девятимесячное бремя разрешив
Лишь для того, чтоб снова стать обузой.
 
 
Тревожить сон, до одури крича,
А по утрам плеваться манной кашей,
Уверовав, что даже сгоряча
Никто меня за это не накажет.
 
 
Летело время, в юные года
Не терпится, не ждется и неймется.
Какой тут сон для матери, когда
Болит душа и сердце страхом жмется?
 
 
И ждет звонка, который дарит ночь.
Пришел, здоров и жив, – ну, наконец-то!
Спокойней все-таки, когда б не сын, а дочь,
Спокойней все-таки, когда бы вечно детство.
 
 
Из-под крыла, исполнен юных грез,
Я вылетел. А мать? Махнув рукою,
Вернулась отдыхать от многих слез
И предалась душевному покою?
 
 
За что тебе достался этот ад?
Дар Гименея что дары Даная!
А если я хоть в чем-то виноват,
Прости меня, пожалуйста, родная.
 
 
Я эту кашу всю готов сжевать,
Чтобы вернуться, – если б можно, – в детство,
Но где, скажи, найти такое средство
Тебя заставить не переживать?
 
 
Я волен дать мечтам досужим волю,
Но даже через много взрослых лет
Я буду для тебя такой же болью,
Какой я был, спеша на этот свет.
 

«Мне надо быть безжалостней и злее…»

 
Мне надо быть безжалостней и злее
К себе, сбивая мученика спесь,
Все чаще отрешенностью болея,
Я забываю, почему я здесь.
 
 
И как, сломив души сопротивленье,
Пошел вперед, себе не крикнув «стой».
И как честолюбивое стремленье
Расправилось с невинной чистотой
 
 
Души, которой не было белее,
Нет, нет на мне тернового венца,
Мне надо быть безжалостней и злее
К себе. И беспощадней до конца.
 

«Богобоязненно и скромно…»

моей бабушке Гарсковой Е.И.

 
Богобоязненно и скромно,
Как на коленях у Христа,
Жил человек души огромной,
Как вся земная доброта.
 
 
Жила святая добродетель,
Всю жизнь как в сказке прожила,
Другим не причиняя зла.
Как трудно жить на этом свете,
Творя лишь добрые дела!
 
 
Но жизнь, похожая на сказку,
Ушла за временем седым.
И умерла она. На Пасху.
Как и положено святым.
 

Цыгане
(поэма)

 
Давай лихую пару,
И в снежный ураган
Поедем, братцы, к «Яру»,
Послушаем цыган!
 
 
Но где же эти песни
О предрассветных снах,
О ярости и мести
Да вольных табунах?
 
 
И где ты, табор, где ты?
Огонь твоих костров?
При них сидели деды,
Нам не хватило дров…
 
 
Того ли ждал, того ли
Ты ждал, цыган, в душе,
Чтоб жить тебе без воли
На пятом этаже?
 
 
Поди и нынче снится
Тебе, что нет их, лет,
И конь летит, как птица,
В клубящийся рассвет.
 
 
Твоя ль гитара плачет,
Все прошлое гоня,
Да конь в глазах маячит.
Как можно без коня?
 
 
Пришел бы ты, сказал им,
Цыганам (или нет?):
Что ж жметесь по вокзалам,
Цыганя горсть монет?!
 
 
Где воля ваша, братцы,
Зачем вы так слабы?
Так трудно удержаться
В седле своей судьбы.
 
 
Но нет, не тех мне жалко
И не по тем скорблю,
Кто продается в парках,
Как «тени», по рублю.
 

«И временем, и, кажется, пространством…»

 
И временем, и, кажется, пространством
Я ограничен. В этом ты права.
Искать для скорби верные слова
Я принужден с завидным постоянством.
Что делать, если доля такова,
Но только так, поверь, со дна колодца
Увидеть можно на небе с пятак
Зажатый в камень шар густого солнца.
Что делать, если можно только так.
Я ограничен временем – ну что же,
Пока я связан в музыке стиха
Лишь тем, что я за время это прожил.
Молясь за ту, что времени дороже, —
В том нет греха.
 

«Проходит дождь…»

 
Проходит дождь…
А за стеной дождя
Еще урчит гроза, хоть силы на исходе.
Как жаль,
Но говорят, что в жизни все проходит,
И даже дождь,
Нисколько чувства не щадя.
 
 
И даже дождь…
Смывая грязь и муть.
Тревожный сердца ритм,
Когда под утро снится,
Как счастье рушится,
И хрупкая граница,
Уходит вдаль,
Туда, откуда счастье не вернуть.
 
 
Проходит все…
Пустая чья-то жизнь
И горечь чьих-то слез
В немом прикосновенье,
Как жаль,
Но неужели нет его, мгновенья,
Которому кричать:
«Остановись!??»
 
 
И есть и нет…
Мгновенье, подожди
Должно ли ты под силой
чистых чар остановиться?
Зачем тебе, любовь,
Иметь границу
И прятаться в нечастые дожди?
 
 
А дождь прошел, и прошлое уже
Ложится в памяти невероятно чистым шумом.
Как жаль,
Но, кажется, я так и не скажу вам,
Что он унес,
Вернее, что он дал душе.
 

«Волк после заточенья в зоосаде…»

 
Волк после заточенья в зоосаде
Был волею людей отпущен в свет
И оказался в стаде.
Ах, боже мой, чего там только нет!
Такие лакомства,
Вот повезло! И крупно.
И ну кидаться волк, глаза горят,
Так много мяса, все доступно,
Ешь всех подряд.
Но он никак не мог решить,
Какую первой съесть овцу,
Метался от барана к агнецу,
И к ночи с голоду подох —
Среди овец!
Вот чем, друзья, грозит нам
Слабость подготовки.
Где правильный подход?
Оценка обстановки?
Принятие решенья, наконец?
Что ж, надо нам признать,
К чему сатира:
Из волка бы не вышло командира.
 

«Все же это помнится…»

 
Все же это помнится:
До колен грязна,
Половодьем полнится
Первая весна.
 
 
Будет зелень слушаться
Песни ветерка,
А пока вот – лужицы,
Белый цвет пока.
 
 
Вишня цветом красится
Под пчелиный ток.
Упади мне на сердце,
Белый лепесток.
 
 
Улыбнись мне, скромница,
Солнцем покажись,
Как все это помнится:
Чувства, встречи, жизнь.
 
 
Каждый шаг – в бессмертие
Каждый взгляд – роман.
Ах, весна! Поверьте ей,
Это не обман.
 
 
Верьте с откровенностью
В счастье на века,
Мучьтесь тихой ревностью
Из-за пустяка.
 
 
Говорят: забудется
И как сон уйдет,
Время пчелкой трудится,
Год сдвигает год.
 
 
Говорят, что стерпится
И пройдет, – ну, да.
Все на свете вертится,
Время – никогда.
 
 
Я отмерю дань ему,
Но хочу одно:
Чтобы мне когда-нибудь
Стало все равно.
 
 
Стало б все без разницы,
И забыть я смог…
Упади мне на сердце,
Белый лепесток.
 

Дорога домой

 
Мы едем, и день продвигается с нами,
И солнце пустыни над нами уже не
Сияет, стреляя из высей в упор.
И каменный Йемен встает сторонами
Бойницами окон и стен возвышеньем
Под грудами грубо отесанных гор.
 
 
И вот за последней петлей поворота
Внезапно и вдруг возникает граница,
Откуда до дома уже по прямой.
Под сердцем щемящее счастье полета…
Какая дорога с тобою сравнится,
Усталого полдня дорога домой.
 

«И снова виноват – хоть нет улик…»

 
И снова виноват – хоть нет улик,
Часы для оправданий улетели.
И не тревожа сон, приду на миг
И поцелую край твоей постели.
 
 
И вновь уйду, а ты меня прости
И доброй будь к безрадостным неделям,
А мы весь груз, который нам нести,
Уж как-нибудь, да навдвое поделим.
 
 
Пусть будет суд – я ставлю жизнь на кон,
Я промолчу на том суде суровом,
Но этот поцелуй, пусть будет он
На том суде моим
Последним словом.
 

Вопрос

 
Старик был хмур,
Он рано поседел.
Не так легко, слепой фортуне веря,
Искать всю жизнь и находить чужой удел,
Не ведая, что свой уже потерян.
 
 
Старик был хмур.
Но чем ему помочь?
Когда б вернулись прожитые годы…
Кто даст залог тому,
Что он прогонит прочь
Тщеславие и жажду многих лет свободы?
 
 
Кто поручится, что, начав свой путь
Сначала, вновь он будет рад уроку
И сможет не колеблясь повернуть
На ту свою, тернистую дорогу?
 

«Но лишь рассвет забрезжит…»

 
Но лишь рассвет забрезжит,
Холодный и пустой,
Забьется шепот нежный —
Пойми, прости, постой…
 

«Недалеко, на самой кромке дня…»

 
Недалеко, на самой кромке дня
Горит костер.
Садись к нему и грейся.
И наблюдай под треск его огня
Стоянье звезд, планет ночные рейсы —
Спектакль судеб…
Кто-то им вершит,
Бесстрастно сохраняя неизбежность,
И наблюдай, как в заводях души
Из глубины рассвета луч забрезжит.
Но это что?
Я стал, как прежде, слеп!
И видеть этот мир не в состоянье.
Судьба, судьба… Ах, если б только мне б
И в эту ночь счастливое стоянье
Моей звезды! Я б все увидеть смог
И все понять в сплетенье душ и судеб.
Горит на кромке дня мой огонек,
Горит… и в том залог, что это будет.
 

Движенье

 
Время прошло,
Как свинец, просвистело,
Все, что движением полнилось вдруг,
Замерло, встав у немого предела,
Тем завершив нескончаемый круг.
Нет бесконечности – выдумка, ересь.
Вот он – у времени под пятой,
В тьму пустоты зачарованно вперясь,
Видит конец бесконечности той.
Вот он – опять бесконечно случайно
Вдруг появился на свет,
Криком нарушил святое молчанье:
Была пустота – и нет.
 
 
Гон спозаранку, сил напряженье,
Импульс – и начата песня движенья,
Все поначалу – движенья неловки,
Только вперед – без остановки,
Силы нужны – дни сочтены
Тех, кто встал отдохнуть у стены.
Дальше поток – лестница тел,
Кто это отдохнуть захотел?
Кто остановится у черты?
Только не ты, только не ты.
Кто остановится у беды?
Только не ты – не ты!
Поздно ложась, рано вставая,
Жизнь на подножке пустого трамвая.
Сбоку, как стон, – крик пустоты.
Кто остановится? Нет, не ты…
Солнце в зените, сил напряженье,
Годы, как стыки на рельсах движенья.
Счастье мгновенно, боль быстротечна,
Все бесконечно, жизнь – бесконечна.
Только вперед – быстро, с упорством,
Слава поверженным милям и верстам.
И вдруг: кто это у границ пустоты,
Разве не ты?
 

Колыбельная

 
Спи, родная, сладко.
Не тревожься снами.
Пусто во сне, как в жизни,
Счастье будет с нами.
 
 
Пусть кружится ангел,
Ангел белокрылый
Над твоей улыбкой,
Беспечальной, милой.
 
 
И еще хочу я, —
От тебя не скрою, —
Чтобы были ночи
Только для покоя.
 
 
Чтобы только радость
Утро приносило…
Спи, родная, крепко,
Набирайся силы.
 
 
Спи, родная, крепко,
Не тревожься снами.
И во сне, как в жизни,
Счастье будет с нами.
 

Сожаление

 
Мы уйдем,
Растворимся каким-нибудь мигом
За солнечный бликом
В погожую зимнюю рань.
Мы себя отдадим фотографиям, песням и книгам,
И не может богаче быть временем скорбная дань.
 
 
Мы уйдем —
Оставляя другим это место,
Под звуки оркестра,
Если будет немного везти.
Те, другие, конечно, такой же закваски и теста,
Той же крови
И той же, наверно, кости.
 
 
В чем-то хуже,
А в общем, наверно, безгрешней,
И без страха за прежний,
Не ими содеянный грех.
Безупречно красивы,
Внутри и, наверное, внешне.
В общем, жаль, что, по-моему, мы не из тех.
 

Тяжелая истина

 
По утру,
При стечении публики
Продают, как поленицу дров,
За звенящие, липкие тугрики
Худобоких и грустных коров.
 
 
По далеким и близким селениям
Их собрали, как пленников, в ров.
На базаре царит оживление,
Продают – покупают коров.
 
 
Вместе с радостями и бедами
Их заводят в базарный овраг.
До конца своих дней им неведомо:
Тот, кто кормит – убийца и враг.
 
 
И дорожка, что гладко им выстлана,
Никуда не ведет, никуда…
Вот такая тяжелая истина,
Вот такой бессердечный удар.
 
 
Но коровы не мучатся драмами,
Набирают на пастбищах вес,
Ибо их продают килограммами,
Можно с костью, а можно и без.
 

«Подожди, не входи…»

 
Подожди, не входи…
Опустевшая в сумерках комната.
Тишина и круги, – это сердце стучит, – и круги
От чего-то упавшего
В вертело черного омута.
И никто не подаст
Утонувшему счастью руки.
И никто не подаст —
Ни руки, как гроша подаяния,
Ни минуты – продлить эту
Скорбную музыку дня,
Дня, уставшего так
От великого солнцестояния,
От разлуки,
От боли, которой он дарит меня.
Подожди, не входи.
Это душные сумерки бесятся,
Это город хрипит,
Воет тысячей злых голосов.
Сколько времени жить?
Два ли, три ли, четыре ли месяца?
Кто придумал ее,
Гильотину из стрелок часов?
И никто не подаст…
Но зачем мне пощада прощения?
Неужели опять? Виноват?
И судьба повторяется,
Что ж…
Пусть кончается день,
Как закончился путь возвращения.
В этот розовый грот,
Где сегодня меня ты не ждешь.
 

Автоэпитафия

 
Мои города сожжены дотла,
Я гарь их вдыхаю сам.
И если судьба как собака зла,
То даже костей с моего стола
Не будет сегодня псам.
Лохматые
Крутятся до сих пор,
Им кажется, все как игра.
А если судьба, как последний вор,
Нарушила чести своей уговор
И выкрала все со двора?
В развалинах нынче лишь стая ворон
Считает доходы казны.
Недобрые ветры из дальних сторон,
Зима и разлука – и я разорен,
И нет, и не будет весны.
Зачем же я жил, сохраняя удел
И страстью к наживе горя?
Я делал без устали тысячи дел,
Боролся и падал, старел и седел,
Но все получилось зря.
Без солнца деревья в саду не растут,
И жизнь без любви пуста.
Пусть годы, как слава, тенями уйдут,
Я здесь начинался и умер я тут,
В тени своего креста.
Я, мудрость и власть получая в завет,
Оставил одну лишь власть.
Не смог через жизнь пронести тот свет,
И вот эта звонкая музыка лет,
Как волос, оборвалась.
Я слов не оставил – и даже дела
Не смогут продолжить меня.
Мои города сожжены дотла,
И в сердце отравленная стрела
Вонзилась, как в камень, звеня.
 

«Мой искуситель златоглавый…»

 
Мой искуситель златоглавый,
Не дай мне стать твоим пажом,
Не тешь меня минутной славой,
Не льсти успеха миражом.
 
 
Как слеп я был к тому, что видел,
И к звуку слышимому глух!
Лишь для тебя, мой сладкий идол,
Я был и зрение, и слух.
 
 
Я принимал обвороженно
На веру каждый твой завет.
Я слышал речи искаженно
И отраженный видел свет.
 
 
С самим собой противоборство
Снискало мне успеха дым.
Но что за чудное упорство:
Как за водой – с ведром худым?
 
 
Мой светлый ангел, ты причастен
К тому, что станем мир иным,
Но не томи небесным счастьем,
А дай наполниться земным.
 
 
Но не минутным счастьем – вечным
И неподкупным, как судьба,
И ты из расы человечьей
Получишь верного раба.
 

«Послушай, дождь…»

 
Послушай, дождь,
Я так сегодня много
Хочу сказать – ты тайну сохранишь.
Тебе, наверно, тоже одиноко,
Раз ты спешишь нарушить эту тишь.
 
 
И шелестишь доверчиво по листьям,
Послушай, дождь,
Ты всюду и нигде.
Но почему ты стал до боли близким,
Как честный друг, опорою в беде?
 
 
Да, ты умеешь тайну не нарушить
И уберечь доверенную боль…
Умеешь рядом быть – и просто слушать.
А это, верь, умеет не любой!
 
 
Я одинок —
Но на кого мне злиться?
Кого винить?
Кому ответит ночь?
Она молчит – она велит забыться,
Кто как не ты
Мне может в том помочь?
 
 
С тобой легко,
Свободно, отрешенно.
И ветер чист,
И мир не так убог.
Все кажется давным-давно решенным,
Не стоящим печали и тревог.
 
 
Ты смоешь грязь —
И завтра будут лужи.
И где ты будешь завтра,
Где и с кем?
Послушай, дождь, сегодня лишь послушай,
А завтра я, как прежде, буду нем.
 

Признания пессимиста

 
Я признаюсь себе
В вечности и в мгновении.
Я признаюсь себе —
Как же мысли тесны вдруг стали!
Я признаюсь —
Но в исповедальном рвении
Откровение заменяет детали.
Я признаюсь и в том, что
Жизнь на усердии беличьем
Крутится колесом, вперед, а потом
Вдруг – наоборот.
В том, что мы забываем
Оставить в памяти мелочи,
Без которых и зрячий слеп, как крот.
В том, что перед глазами
Только ступеньки-жердочки,
По которым дробью делим свой бег.
В том, что в самодовольно-циничной
Мордочке
Иногда так слабо улавливается человек.
Я сознаю,
Что не мной оно все-таки создано.
Я сознаю, что гораздо
Вольготнее там,
Где высокое солнце катается
В небе над соснами
Или там, где шмели посвящают
Свои серенады цветам.
Я признаюсь:
Да, я смертен – не звездным призванием
Отмечен мой путь.
И совсем он не на небеса.
Но почему так просто:
Выход людским стараниям
Только в скорости вращения колеса?
Кажется – вот вершина,
Но кто позабыл о времени?
Годы… вершина тает —
В их исчисленьи упрямом.
Я признаюсь себе
В вечности и во мгновении,
Нет у нас пути в сторону.
Есть только прямо…
 

Читаю гёте

 
То ли ветер смял неласково листья
В своем неуемном полете?
То ли чувства смяты
Истиной истин?
Читаю Гёте.
 
 
Отчего человек сильней и выше,
Чем могучие самые горы?
Оттого, что любовью живет и дышит,
Впитывая во все поры?
 
 
Грешники не гуляют по райским кущам,
Огонь чистилища
Пятки жжет им.
В назидание всем живущим…
Читаю Гёте.
 
 
Оставьте, ханжи, тирады нападок,
Остановить ли Земли вращенье?
Остановить ли грех,
Что настолько сладок,
Что в раю ему нет прощенья?
 
 
Ищем любви и находим в пламени,
Чище слезы и слаще меда.
Все мы – камни в ее великом здании —
Читаю Гёте…
 
 
Любовь – это значит однажды уйти,
Апрельский сон не тревожа.
Любовь – быть посохом в долгом пути,
Любовь – делить свое ложе…
 
 
Любовь – воплощение силы земной,
Спасение в водовороте.
Так владей, любовь, до последнего мной —
Читаю Гёте.
 

Сонет о сонетах
(по правилам сложенья)

 
Сложу сонет о том, как просто это.
За формой не темнеет содержанье.
Лишь точность и немного прилежанья —
И зазвенела музыка сонета.
 
 
Который век вращается планета…
Как спасся ты, сонет, от подражанья,
Как стал дороже, а с подорожаньем
Лишь засверкал, как чистая монета.
 
 
Четыре строчки так и столько ж эдак —
Какое ж, право, легкое занятье
Слагать сонеты – сладкозвучен слог их.
 
 
Как ты писал тогда, мой давний предок?
И как смогло волшебное понятье
Дойти до лет, таких тебе далеких?
 

Утро

 
Великое повторенье – утро.
Как многолико,
Сколько прохлады – опять
И солнечных бликов.
Сколько звуков – опять,
После ночного молчания,
Утро приходит – опять,
Как бы случайно-нечаянно,
Зацепив за горы рассветом,
Будит город,
И росу – тоже нечаянно —
Стряхивает себе за ворот.
Ох!.. И гремит машинами —
Совсем не нарочно,
Кому-нибудь – не положено,
А утру, пожалуй, можно.
Девочка, просыпайся, успеешь
Ты еще в жизни понежиться,
Но только утром, сейчас —
Очарование свежести,
Но только утром – опять
Румянца такое горение,
Просыпайся – опять,
Все в тебе – повторение.
Ласка рук и улыбка —
Пусть будет все заново.
Ничего в тебе незнакомого,
Ничего странного.
И вот ты снова со мной,
Но как, когда это сбудется?
А утро снова шумит,
Утро трудится.
И дарит пока другим
Свет своего настроения.
Жаль, что пока не пришло время
Твоего повторения.
 

На балу

 
Идет веселый бал – огни и шум, как в сказке.
Скользит волшебный блеск по мрамору полов.
Мелькают тут и там смеющиеся маски,
И льются тут и там потоки сладких слов.
 
 
Чудесный этот бал и, главное, веселый.
Туда пускают всех – кто беден, кто богат.
Лохмотья, сюртуки, манишки и камзолы.
Для всех поет, гремит, кружится маскарад.
 
 
Любые «па» идут, любой пассаж возможен.
Конечно, если ты, в экстазе не упал.
И есть один закон – суров и непреложен:
Без маски входа нет на тот прекрасный бал.
 
 
Под ней не видно лжи, ни лести, ни уродства.
Сюда приходят с ней, тоску и муку скрыв.
На ней должно сиять одно лишь благородство,
Уверенный восторг и радостный порыв.
 
 
Кто смазал пируэт, упал, забывшись в вальсе,
Того не замечай, пускай он на полу.
Смотри, не ошибись, не выкрикни, не сжалься —
Не быть тебе тогда на красочном балу.
 
 
Кружится карнавал в единой пылкой вере
В безгрешность диких «па» и в сладостный экстаз.
И ты, обезумев, напрасно ищешь двери.
Их в маске не найти, ведь маски все без глаз.
 

Монолог книги

 
Хотя бы скуки ради, помоги!
Я гибну, в одиноком мире тая,
Лишь черви, мои бедный враги,
Грызут меня со скукой, не читая.
 
 
Хотя б из благородства – задержись,
Пусть подведет тебя твой вкус надменный.
Во мне еще живет чужая жизнь,
С героями, любовью и изменой.
 
 
Скорее все моря покроет лед,
Скорее горы рухнут в Поднебесной,
Чем ты возьмешь мой пыльный переплет
Из этой раки, душной, темной, тесной.
 
 
Здесь много лет ложилась пыль на нас
И паутина не жалела окон.
Без воздуха, без ласки рук и глаз
Мы гибнем в этом мире одиноком.
 
 
Мои герои вычурно просты,
В них все определенно, мерно, строго.
Носители душевной красоты,
Они не терпят торжества порока.
 
 
Они выходят в первые ряды
При выполненьи строгих нормативов,
К тому ж, среди семейной суеты
Кончают институты всем на диво.
 
 
Но ты, читатель, знаешь наперед:
Спокойный день им выдастся не часто.
То план сгорит, то смежник подведет,
То влезет вдруг строптивое начальство.
 
 
Любовь у них достойней всех похвал,
Чиста, как клятва юной пионерки,
А с чувствами – аврал, девятый вал,
В системе шкал взыскательнейшей мерки.
 
 
И так без голосов живут и лиц
Артемы, Николаи и Гаврилы
Внутри меня, в тюрьме моих страниц,
В пыли и духоте моей могилы.
 
 
И кто меня, несчастную, возьмет,
Перевернет из жалости страницы?
Обходят люди новый переплет,
Привыкли суррогата сторониться…
 
 
Такая жизнь до тлена суждена.
Вам не понять… Ведь вы ее не жили.
Чужая жизнь – зачем, скажи, она?
Уж лучше на костер… Горел же Шиллер…
 
 
А может, слава ждет не за горой
И не одним червям страницы сладки?
Читатель, не томи меня, открой
Моих страниц слежавшихся остатки…
 

Разноэкспорт
1980–1985 гг.

«Вчерашний день, часу в шестом…»

 
Вчерашний день, часу в шестом,
Который раз за эти годы
Мне показалось:
Мысль моя рожала.
Я принял роды.
Но оказалось,
Плод был мертворожден.
И понял я, что мой порыв упрямый
Бесславно побежден,
Что не настало время
Вернуться на круги своя,
И в том мое немыслимое бремя,
И в том пока
Судьба моя.
 

О. Далю

 
Печальным был солдат из старой сказки,
Реанимация ему дарила ночь.
Но было поздно, сердцу не помочь,
Оно стучать не станет по указке.
Как чудно время киевской весны!
Пускай тебе уже давно не двадцать,
Как чудно уходить в чужие сны,
Как сладко там навеки оставаться.
И как прозрачна утренняя даль,
И как она полна печальной ласки.
Печальным был создатель старой сказки.
Он умер, нам отдав свою печаль.