Текст книги "Семь тетрадей. Избранное (сборник)"

Автор книги: Борис Щербаков

Рязанские раздолья

 
Да, луна здесь больше в сто раз,
Потому что на Севере, что ли?
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
 
 
Пусть от неба в глазах дрожь,
Пусть там фиников всяких вволю,
Как бы ни был Египет хорош,
Он не лучше рязанских раздолий.
 
 
Даже с Эйфеля видя крыш
Черепички, я думал с болью:
Как бы ни был красив Париж,
Он не лучше рязанских раздолий.
 
 
Небоскребы – один восторг,
Высотища в полет соколий,
Как бы ни был хорош Нью-Йорк,
Он не лучше рязанских раздолий.
 
 
Вдоль по берегу – пальм бордюр,
Пью из воздуха цвет магнолий,
Как бы ни был мил Сингапур,
Он не лучше рязанских раздолий.
 
 
Я, наверное, был один,
Полагая в разгар застолий:
Как бы ни был хорош Берлин,
Он не лучше рязанских раздолий.
 
 
Пусть там даже растет мандарин,
Пусть там пагоды, что же, коли
Как бы ни был красив Пекин,
Он не лучше рязанских раздолий.
 
 
Нефть рекой средь бескрайних нив
И мустанги в зеленом поле —
Как бы ни был Техас красив,
Он не лучше рязанских раздолий.
 
 
Ах, как жаль, что не там я, что ж,
Ну да полно страдать по доле!
Как бы ни был мой стих хорош,
Он не лучше рязанских раздолий.
 

В лужах
(гастрономическая лирика)

 
В лужах, палитру свою керосинью
Выплеснувших, как ведро из окна,
В лужах, смеющихся солнечной синью,
Бродит, как пиво, шальная весна.
 

Я четвертовал себя

 
По прошлому плача шибко,
По будущему скорбя,
Я сделал большую ошибку —
Я четвертовал себя.
 
 
Советам чужим не веря,
Желая не быть, а жить,
Я все в человечий череп
Не мог никогда уложить.
 
 
Я с этой идеей сжился,
И, сердце свое скрепя,
Я все ж, наконец, решился
И четвертовал себя.
 
 
И сразу четыре части —
Какую кому раздал.
Но ни одной из них, к счастью,
Я никому не продал.
 
 
В стенах пятидневных будней
Тихо живет одна,
Мягкая, словно студень,
Просматривается до дна.
 
 
Другая, добрей и слаще,
Моими друзьями живет.
Кто ищет ее – обрящет,
Кто хочет ее – найдет.
 
 
А третья – как острое шило,
И трогать ее не моги.
Пускай же ее, решил я,
Страшатся мои враги.
 
 
И, им день рождения справив
И все же себя любя,
Я сделал ошибку, оставив
Последнюю для себя.
 
 
И вот сижу с ней, братцы,
Ночами ее стерегу.
Никак не могу разобраться
И вряд ли когда смогу…
 

Зеленый снег

 
По ковру из опавшей листвы,
Как по снегу, бегу.
Мне бы не потерять головы
На зеленом снегу.
 
 
Как не хочется мне уходить
От осенней мечты.
Я прошу: отвернись, не гляди,
Как увянут цветы.
 
 
День холодный прозрачен, как лед,
Тишина на земле.
Только ветер устало поет
Об ушедшем тепле.
 
 
Обними меня, не отпускай
И дыханьем согрей.
Знаю, будет зима, и пускай,
Только лучше б скорей.
 
 
Чтобы не было только беды,
Я тепло берегу.
Только не остаются следы
На зеленом снегу.
 
 
Мягко стелет упругая топь
Повороты дорог.
Что мне сделать, скажи, чтобы вновь
Не был я одинок.
 
 
По ковру из опавшей листвы,
Как по снегу, бегу.
Только не остаются следы
На зеленом снегу.
 

Снег идет

 
Снег идет, веселый и живой.
Топает по мягким, белым лужам,
Хлюпает по мокрой мостовой,
Сам, как кажется, порядочно простужен.
 
 
Он шагает, будто часовой,
В гулкой тьме, бросая всюду тени.
Снег идет, веселый и живой,
Топает по улицам осенним.
 
 
Он во всю свою шальную прыть
Шлепает по-детски там, где хочет.
Что ему, дурному, эта стыть,
Эта слякоть, тьма угрюмой ночи?
 
 
И хотя я так спешу домой,
Захотелось именно сегодня
Вместе с ним пройтись по мостовой,
По домам и гулким подворотням.
 

Фантастика
(гастрономическая лирика)

 
Не надо быть ни Бредбери, ни Лемом,
Чтобы рассвет увидеть наяву.
Слоеный, как пирог с клубничным кремом,
Специально испеченный к Рождеству.
 

Божественное
(гастрономическая лирика)

 
Хвала не Богу, не Аллаху и не Кришне
За то, что снег – как зернышки крупы,
За то, что солнце, как желток яичный
В сыром белке небесной скорлупы.
 

Ночная охота

 
Деревья устали до пятого пота,
И ветви их вздулись, как вены.
Но все продолжалась ночная охота —
Охотникам не было смены.
 
 
Деревья устали обшаривать небо,
И небо пощады просило.
А в небе металась смешно и нелепо
Луна, нагулявшая силу.
 
 
А ветви вздымались в порыве едином,
Добычу сетьми накрывая.
Но снова она по их жилистым спинам
Катилась, покуда живая.
 
 
Беснуется снова охотничья стая,
Цепляя ветвями друг друга.
Досадуя сильно – добычу спасают
Просторы небесного луга!
 
 
И нету светилу полночному ходу
Тропинками неба ночного.
Лишь утро закончит пустую охоту,
Чтоб ночь начала ее снова.
 

Серьезно

 
Любить – это значит стараться навек
Сберечь нераскрытую тайну.
Ходить, да не просто, – а на голове
И думать, что это нормально.
 
 
Любить – это значит свихнуться всерьез,
Без всяких к тому отговорок,
Чтоб каждый друг другу был дорог до слез,
До боли сознания дорог.
 
 
За сердце любимой душою платить,
Платить и не требовать сдачи.
Любить – это, вобщем-то, значит любить,
И больше ни черта не значит.
 

Последний шанс

 
Над городом повис протяжный гуд.
Он пел и пел, натужно, глухо, грубо.
В усталом небе – дыма черный жгут
И свечками стоят стальные трубы.
 
 
Толпа текла по сбитой мостовой
Одним движеньем – люди, чемоданы,
Поднятые над чье-то головой,
И снова люди, мысли их и планы.
 
 
А мысль одна – попасть туда, попасть,
Уехать, убежать, успеть, умчаться.
Пока толпа совсем не взорвалась
(Когда-то надо этому начаться?).
 
 
Толпа теснилась теплой толчеей
В предчувствии того, что что-то будет.
Ползла дорога грязной чешуей
Туда, куда стекались эти люди.
 
 
Спасение стояло на парах.
Последний шанс. Всех в мире истин мера.
В глазах людей – усталость или страх?
Отчаянье иль искренняя вера?
 
 
Но вот протяжный гуд немного сник,
И страх еще сильнее заметался
В глазах толпы. Настал последний миг.
Трамвай рванулся. Мир Вам, кто остался.
 

Пирамиды

 
Из камня ли слагали пирамиды,
Стремящие вершины в небеса?
Висячие сады Семирамиды,
Колоссов и другие чудеса?
 
 
Из камня ли слагали постаменты,
Сдаваемые вечности внаем?
Слагали, как красивые легенды,
Как гимны о величии своем?
 
 
История течет необратимо,
Ей, вобщем-то, до жизни дела нет.
Так, скажет ненароком – проходи, мол,
А хочешь, так оставь на память след.
 
 
А лучший след – какое-нибудь чудо,
Навроде маяков и пирамид.
Из камня ли немые эти груды,
Недвижные и мертвые на вид?
 
 
Вглядитесь в эти выбитые склоны,
Они тысячелетьям счет вели.
Не красочное имя фараона
Венчает эти метины земли.
 
 
По этим склонам, граням, – как хотите, —
Людская жизнь текла, как кровь течет.
И пирамида, – вы ее спросите, —
Наверно, помнит всех наперечет.
 
 
Всех, кто одной могучей вереницей
Тянул ярмо. А вы бы так смогли б?
Величье в том, чтоб вместе с ними слиться,
Осилив твердь и тяжесть этих глыб!..
 
 
Она, конечно, всех прекрасно помнит,
Кто единялся с молотом своим
И высекал гранит в каменоломне,
Тщеславием нисколько не томим.
 
 
И тех, кто строил долгие дороги,
И кто однажды, вдруг нарушив строй,
У вечности споткнулся на пороге
И был раздавлен каменной горой.
 
 
История, она не дорожила
Таким сырьем, как жизнь ее рабов.
Она брала их мускулы и жилы,
Чтоб гимн сложить величию богов.
 
 
Для пирамид, размеренно и вяло,
Считает время годы, будто дни.
Так все же из какого матерьяла
Воздвигнуты, сработаны они?
 

Весна

Пролог

I

 
В солнечной прозрачной акварели,
Там, где синь чиста и глубока,
Слышу звуки мартовской свирели,
Теплые, как талые снега.
 
 
В солнечной прозрачной акварели
Я поверил каждому штриху,
Как соблазну сладостному верят
И как верят тайному греху…
 
 
В этой вере – вся шальная сила,
Молодость – как брызгами волна!
А весна вовеки б не простила,
Если не поверить ей сполна.
 
 
Да, сполна признать ее всевластье,
Встретив звоном ратного щита.
Так встречают день большого счастья,
День, когда сбывается мечта.
 
 
Главное, надежды б не сгорели
Чувства не помялись бы, пока
В солнечной прозрачной акварели
Неба синь чиста и глубока.
 

Весна

Основная часть

II

 
Из солнца вылупился солнца смешной птенец.
Ну, наконец!
И молодым своим задором
Заставил петь все в мире хором.
 
 
Из неба вылупилось солнце.
Счастливый глаз.
В который раз
Оно властительно и смело
Взялось решительно за дело:
«А дай-ка, – думает оно, —
Я этот мир ополосну.
Таким чумазым все равно
Он не рискнет идти в весну».
И вот открыт весенний душ,
И мир, немного погодя,
Ложится в ванну теплых луж,
Резвясь, как малое дитя.
И вот он чистый, как трамвай,
Влетает, грохотом горя,
В такой земной весенний рай,
Где радость плещет через край,
Где все случается не зря,
Как в сказке,
В которой нет несчастных,
В сказке,
Где нет людей напрасных.
В сказке,
В которой все добрее,
В сказке,
Где люди не стареют,
В сказке,
Которой имя мы придумали —
Любовь…
Из неба вылупился солнца смешной птенец,
Зиме конец.
И я иду как на парад,
Ему черезвычайно рад.
 
 
А солнце целый день без лени
Прохожих ловит на блесну
Своих улыбок, настроений,
На откровенную весну.
А люди в принципе просты,
Им дай немного теплоты —
Они без чьей-либо указки
Клюют и ловятся как в сказке.
Весна… весна!
 

Ода себе

 
Земля полна лишь мудростью гигантов,
Таких, как я, отмеченных судьбой.
Плеядами немеркнущих талантов,
Несущих крест незримый над собой.
 
 
Мой стих глубок и так проникновенен,
В нем только суть земного бытия,
Не будь я выше, буду откровенен,
Заплакал бы над строчками и я.
 
 
Вопрос не только в силе интеллекта:
Мне равных нет, замолкни, Цицерон,
В искусстве слова – я достойный лектор,
Великолепен я со всех сторон.
 
 
И если ослепительная внешность
Иным не служит признаком ума,
То я скажу, и это не поспешность,
Я как царица Савская сама!
 
 
Мне покорилась кисть, как виртуозу,
Непревзойден я в области пера,
Мои поклонницы бросали б слезно розы
К ногам, когда б я пел в Гран-Опера.
 
 
В мой смертный час Вселенная сомкнется
В глубоком трауре, и будет мир скорбить.
Ну как, пока такое сердце бьется,
Ну как меня, друзья, не полюбить?
 

Есенину

 
Физиономия, как у детки,
Глуповата чуть-чуть и робка,
И взирает на нас с этикетки,
Что со спичечного коробка.
 
 
Мне б без всякой фальшивой дрожи,
Тихо эдак, спросить, не кричать:
Что, за этим ты жил, Сережа,
Чтобы спички тобой венчать?
 
 
Чтоб брелки, от печати плоски,
Продавали, как лик святой,
Чтобы в каждом табачном киоске,
Бесшабашный и молодой,
 
 
Ты взамен запрещенной рекламы
Украшал своей трубкой брошь,
По которой страдают дамы,
Унимая блаженную дрожь?
 
 
Чтобы голосом раскаленным
И набухшим чуть-чуть в вине
Кто ни попадя пел о кленах
И о матери в шушуне?
 
 
И вдруг на́ тебе: с этикетки
Ты кокетливо клонишь глаз,
Мол, желаете ль сигаретки?
Я специально припас для Вас…
 
 
Ты прости, эти брошки, песни…
Я не дал бы за них и гроша,
Это очень нечестно, если
Продается твоя душа.
 
 
Эх, махнуть бы с плеча по роже
Тем, кто выдумал эту брошь!
И я знаю, что ты, Сережа,
И простишь меня, и поймешь.
 

«А я не вспоминаю этот май…»

 
А я не вспоминаю этот май,
Его последних слез, последних встреч его.
И ты его, мой друг, не вспоминай,
Пусть и тебе в нем вспомнить будет нечего…
 
 
Пустая и нечестная игра
Окончилась, как майская симфония.
Мы разошлись из зала кто куда,
Но долго, долго жил на этом фоне я.
 
 
И, жадно вспоминая каждый звук,
Не мог спастись я от виденья странного:
Твое лицо в изломе тонких рук,
Как будто в рамке, возникало заново.
 
 
А музыка, она звучит во мне,
Другая, непохожая на прежнюю.
Да, пусть горит тот самый май в огне,
Со всей его возвышенностью вешнею.
 
 
А я не вспоминаю этот май,
Его последних слез, последних встреч его,
А ты, мой друг, как хочешь, понимай,
Пусть и тебе в нем будет вспомнить нечего.
 

Крокодильи слезы

 
Прошел и праздник, радость утекла.
Держась за раму (и не без опаски!),
Уборщица смывает со стекла
Веселые и праздничные краски.
 
 
Какой-нибудь зеленый крокодил
И Дядя Степа в вытертой фуражке.
Конечно, Карлсон толст и очень мил,
Под стать родному чуду – Чебурашке.
 
 
А тряпка мокрая летит вперед-назад,
Ворчит уборщица, купая тряпку в тазе…
Ну что за люди, прям, как детский сад,
Намазали, навешали, а грязи!..
 
 
Ругая всех, кто дюже наследил,
(Намазали, пускай и смыли б сами),
Она не видела, что страшный крокодил
Заплакал настоящими слезами.
 
 
Пускай его в одно мгновенье смыли,
И что с того, что он ненастоящий,
Вы знаете, что в жизни крокодильей
Вчерашний день, вчерашний праздник значит?
 
 
Вот и она, наверное, не знала,
Когда сурово, без особой ласки,
Она, кряхтя, ругалась и смывала
Со стекол эти праздничные краски.
 
 
А я б оставил, пусть бы он пожил,
Глядел на нас печальными глазами.
Ведь просто жуть – ненастоящий крокодил,
А плачет настоящими слезами.
 

Окраина Москвы

 
Где я живу – окраина Москвы,
Но только здесь на «ты» бывают с миром,
Когда по веткам радостным пунктиром
Струится зелень будущей листвы.
 
 
Когда плывут надменно и высоко
Пушистые, как лето, облака.
Пока трава не вылезла. Пока
Березы плачут капельками сока.
Здесь людям восхищаться суждено
Великим обновлением природы.
И я из той счастливейшей породы,
Которые с природой заодно.
 
 
Я так решил. Не знаю я, как вы,
А я люблю, когда капель за ворот,
Я рад, что здесь деревня, а не город,
Я рад, что здесь – окраина Москвы.
 

Английскому клубу

…и снова жил фанфарами премьер

 
Когда б я не был слишком глуп,
Как большинство из нас. Во-первых,
Я б не пошел в английский клуб,
Чтоб уберечь от срыва нервы.
 
 
Я б эту чушь не городил —
Порыв, который столь бесплоден!
Я б этой дружбы не водил
И был бы более свободен.
 
 
И, во-вторых, я – Боже мой! —
Мог сэкономить силы, если
Я возвращался бы домой
И отдыхал в уютном кресле.
 
 
Не повторял, рыча как лев,
Осточертевшие репризы
И не сносил бы божий гнев
И режиссерские капризы.
 
 
И, взяв покой за номинал,
В премьерный день не суетился,
И, хохоча, не вспоминал,
Как кто-то что-то ляпнул, сбился…
 
 
Но я, представьте, слишком глуп,
Здоровью я не знаю цену,
И я пошел в английский клуб,
И я ступил на эту сцену.
 
 
Да, я не знаю, что покой
Определяет чувство меры.
Я сумасшедший, я такой,
Я снова жду огни премьеры.
 
 
Приду вечор, когда пора
Домой усталому вернуться,
Прожду часочка полтора,
Глядишь – актеры соберутся.
 
 
Но что спасало нас тогда
От перекала и от стрессов?
Но вот, сияя как звезда,
Приходит радостный Нерсесов!
 
 
За ним, для паперти рожден,
Сам Мясоедов к нам. Еще бы!
Значком цековским награжден
Он за отличную учебу!
 
 
На час покинув дом-музей,
Великий Циликов – о Боже! —
Спешит в компанию друзей.
Исаков будет, но попозже.
 
 
Что там в дверях за дивный свет?
Не солнце, не заря пожаров,
Но то с порога шлет привет,
Торгуя чем-нибудь… Можаров!
 
 
И, наконец, она… Всегда
Мы так и ждем ее советов.
Наташа. Торопова. Да —
Хозяйка наших менуэтов.
 
 
И вот он, клуб. Так юн и свеж.
Но где же милая Людмила?
Пускай Ивановна… Но где ж
Она, что нас объединила?
 
 
Она, которой Щербаков
Уже писал однажды оду,
Она, любимица богов.
Мы ждем явления народу.
 
 
Она, храня душевный такт,
Давно пришла, но «бэз» явленья.
Как разумеющийся факт,
Как наше чудное виденье.
 
 
Такой святой энтузиазм,
Как у строителей Турксиба!
Как ей понятен наш маразм!
Ужель не скажем ей «спасибо!»?
 
 
Ужели сможем позабыть,
Какого б звания и чина
Нам не пришлось себе добыть,
Ее – причин первопричину?
 
 
И коль мы вместе с давних пор
(Пускай у всех свои сужденья),
Ужель не сможет дружный хор
Ее поздравить с днем рожденья!
 
 
Конечно, сможет. Это ж клуб!
Такую мы избрали долю.
Когда б я не был слишком глуп,
Я б нынче не дал сердцу волю.
 

Диалог с топором
(юмореска)

 
Вино и флаги – все, как встарь,
Гуляют все – банкет оплачен.
Подавлен бунт, а сам главарь
Был окружен, разбит и схвачен.
 
 
Он знал, конечно, что теперь
Его последняя премьера.
Но ждет идея, – верь не верь, —
Последствий мрачного примера.
 
 
Правитель, замыкая круг,
Зловеще горбил эполеты.
Сложив на древко кисти рук,
Палач насвистывал куплеты.
 
 
Какой прекрасный диалог!
Палач, смыкая брови-дуги,
Его умело приволок
На эшафот, скрипя с натуги.
 
 
Он бить мечтал не просто так,
А между третьим и четвертым,
Где кровью пучится желвак,
Ярмом веревочным натертый.
 
 
Смельчак был смел. Но в этот час
Он зубы сжал, чтоб страх унялся,
И что он мог сказать сейчас,
Когда топор уже поднялся?
 
 
Он верил Богу и отцам,
Не зная, что когда нужнее,
Что гнев, разлитый по сердцам,
Уже не гнев, а пострашнее…
 
 
Но был он с этим не знаком,
И – кровь на белую рубаху —
И, хрустнув шейным позвонком,
Упал, как окорок, на плаху.
 
 
И вот когда, от крови ржав,
Топор закончил скорбный номер,
Суставы мягкие разжав,
Он душу выпустил и помер.
 
 
Дрожала сеть кровавых жил,
И горла вытянулся провод.
Всю убедительность вложил
Он в этот самый веский довод.
 
 
А всю любовь, какую смог,
Оставил нам в последнем слоге,
Чтоб этот вечный диалог
Не доходил до аналогий.
 

«Бить собак – это очень плохо…»

 
Бить собак – это очень плохо,
Что-то вроде как совесть и душу
Выколачивать до последнего вздоха,
Как боксерскую грушу.
 
 
Только, будто подушка из пуха,
Люди бьют человечьего друга,
Бьют ногами по мягкому брюху,
Где соски розовеют упруго.
 
 
Потому что смешно и забавно,
Если горлом кровавая каша,
И клыки разжимаются плавно,
И немного торжественно даже.
 
 
Убежала б, да ноги из ваты,
И завыла б, да только не может.
Ну, а люди, они ль виноваты,
Если сила пьянит и корежит?
 
 
Сила – все, если разума кроха,
И не кажется вовсе, будто
Бить собак – это очень плохо
И нечестно еще почему-то.
 
 
Что придумать глупей и злее,
Что страшнее такого увечья?
Выколачиваем, себя не жалея,
Выбиваем все человечье.
 

Дождь
(эскиз)

 
Вчера, по берегу бродя,
Я вдруг увидел чудо:
Сначала иглами дождя
По нежной глади пруда
 
 
Вершило небо мерный труд.
И вдруг – разверзлись хляби
И выткал дождь вчерашний пруд
До серебристой ряби.
 
 
Тяжелый полог темноты
Отпрянул в изумленьи,
Когда упругие кнуты
Взорвались в исступленьи.
 
 
И все смешали – боль и крик,
И нету глади больше!
Мне показалось в этот миг,
Что пруд погибнуть должен
 
 
Под самой резкой из атак
Небесной батареи.
Но дождь – на фокусы мастак,
И он судьбы скорее.
 
 
И снова он расправил пруд,
Согнал в затоны пену.
И вновь взялся за долгий труд,
Уже в ночную смену.
 
 
Все было точно так, – ей-ей, —
Я в том готов поклясться.
Я б написал о том точней,
Но вряд ли мне удастся.
 

Рыбки

 
Я тихих заводей боюсь, —
и как их только терпят реки,
Когда уже не дуют в ус,
Когда все чинно и навеки.
 
 
Когда в бессилии своем
Вместить и выдержать теченье,
По одному, а то вдвоем
Себя сажают в заточенье.
 
 
И всюду тишь, покой и блажь, —
Программа сверена заранее, —
И разделяет вечер наш
Спокойный диктор на экране.
 
 
Хрусталь, ковры, паркет, фарфор,
(Вот только слоники пропали).
И жить, как жили до сих пор,
Как пили-ели, жили-спали…
 
 
Посадим рыбок в унитаз,
Покормим сверху сытной крошкой.
Глядишь, они полюбят нас,
Как мы себя.
…Слабей немножко…
Перелопатив, как навоз,
До боли тонкие науки,
Мы будем без метаморфоз
Тащить свой век, скрипя от скуки…
 
 
Пусть я об лед, как рыба, бьюсь,
Хочу тонуть! И снова плавать!
Но одного всегда боюсь —
Попасть в недвижимую заводь.
 
 
Забыть про бури и про шторм,
Боюсь, не оттого, что стыдно…
Хороший выйдет рыбкам корм,
Такой безропотный и сытный.
 
 
А эту гладь не всколыхнуть,
И будет взрыв потом напрасным…
Да видно, тут не в рыбках суть,
Ведь им-то заводь неопасна.
 

Вьетнамская лодка

 
Пощипывая негустую бородку
И вкладывая в работу злость,
Мастер из кости вытачивал лодку —
Черная, еле прозрачная кость.
 
 
Мастер – вьетнамец – худой и раскосый,
Щурился, щелкая языком.
Мастер – поэт. Что касается прозы,
С нею резец его незнаком.
 
 
Парус наполнился солнечным ветром,
Бортом зачерпывает волну…
Надо, наверное, быть очень щедрым,
Чтобы дарить и в такую войну.
 
 
Лодка летит по искрящимся рекам,
Через далекую от меня страну.
Надо, наверное, быть человеком,
Чтобы остаться им даже в войну…
 
 
А он работал, чередуя лодки
С тиграми, буддами, прочим старьем,
Когда даже тигры, от пороха кротки,
Были не тиграми, так – зверьем.
 
 
Он твердой рукой вырезал бороздки,
Мечтая, покуда длиться войне,
Чтобы земля была злой и жесткой
Для тех, кто там, на другой стороне.
 
 
Капрал, подтягивая толстый помоч,
Палит с бессилья по облакам,
Капрал не знает, какую помощь
Приносит людям эта сухая рука.
 
 
Узнает во всю луженую глотку,
Чертыхаясь изрядно, проклянет
Того, кто вырезал эту лодку,
Кто спины перед ним не гнет.
 
 
А он, ссутулив худые плечи,
Улыбнется, желтую вздернув скулу.
Человек не должен терять человечье,
Ни на фронте, ни здесь – в тылу…
 
 
Рассвет из серебряных нитей соткан,
В заливе качается, солнцем горя,
Маленькая костяная лодка —
Чудо вьетнамского кустаря.
 

Дамокл и Дионисий
(притча)

 
Дамокл, льстец и лизоблюд
У сиракузского тирана,
Проснулся в это утро рано,
Когда одни рабы встают
Коням подсыпать корму в ясли,
Наполнить амфоры водой,
Потряс несвежей бородой,
Подмоченной в воде и масле.
Зевнул и встал – устал лежать,
Расправил мятую тунику
И, щурясь солнечному блику,
На портик вышел подышать.
Такое небо, как весной,
Во время нежного цветенья
Тенистой рощи за стеной
У городского укрепленья.
И так ей этот цвет идет,
Что небо, кажется, цветет
Таким же мягким белым цветом,
Приятной свежестью дыша.
Как жизнь чудесна, хороша!
И как же тут не стать поэтом?
Ах, как прекрасен этот мир,
Как полон света, жизни весь он!
Но сто крат боле он чудесен,
Когда идет за пиром пир.
Пожалуй… Но не на пирах,
Где бог-правитель Дионисий,
Он может каждого унизить,
Втоптать в навоз, повергнуть в прах.
Тиран. Едина эта власть,
И ей позволено любое.
Весь век довлеет над тобою
Его разверзнутая пасть.
В шелках и злате тяжкий трон,
Любую прихоть и веленье
Исполнят вмиг без промедленья,
В доход казне или в урон…
Дамокл был с давнишних пор
Тяжелой завистью снедаем,
Хотя был всеми уважаем
И «украшал» собою двор.
Но протерев глаза до дыр,
Он вспомнил вдруг вчерашний пир!
И хмель оставил место страху,
И он представил ясно плаху,
На главной площади народ.
И сердце вдруг забилось чаще.
Он поспешил рукой дрожащей
Закрыть во всем виновный рот.
Слова сорвались с языка,
И не вернуть тех слов обратно,
И стало всем сполна понятно,
Сколь зависть эта велика.
Вино, проклятое вино,
Тут виновато лишь оно!
А вдруг да кто-нибудь из тех,
Что на вчерашней был пирушке,
Да сделал «ушки на макушке»
И пользу вынес из утех,
И то, что уловило ухо,
Донес до царственного слуха!
По сердцу – будто острый нож!
Дамокл присел от осознанья,
Что неспроста в коленях дрожь
От одного воспоминанья.
А верно, все же быть беде,
И, протянув ладонь к воде,
Журчащей влажною прохладой
Из пасти каменного льва,
Он снова вспомнил те слова,
Ведь надо ж так, хоть стой, хоть падай,
Сказать: «Завидую царю!»
Хотя бы тут же отказаться,
Мол, боги, что я говорю!
В любви и верности признаться…
Но хмель есть хмель. И вот уж, он,
В печаль и горе погружен.
Сидит и ждет судьбы решенья
За то, что, чуя власть вина,
Не выбирая выраженья,
Всю зависть высказал сполна.
Уже проснулись Сиракузы,
Повозки тащатся в пыли,
Подходят с моря корабли,
Как тяжелы в их трюмах грузы!
Идут, спеша куда-то, дамы,
Смеясь задорно и легко.
Подняв тунику, служка храма
Бежит по камням босиком.
Сверкают красной медью латы,
Проходят воины куда-то.
Ах, как завидует он им,
Дамокл – старый подхалим!
Как голубь, сидя на карнизе,
Он целый день тут просидел.
От ожиданья поседел,
А вдруг узнает Дионисий!
И точно! К вечеру во двор
Въезжает, видимо, посыльный —
Поверх туники плащик пыльный, —
И, не вступая в разговор,
Зовет Дамокла чуть заря
Явиться, да при всем наряде,
Великих дел и пиршеств ради
Пред очи светлые царя.
Всю ночь обдумывал приказ
И не сомкнул до солнца глаз
Дамокл, льстец и лизоблюд
У сиракузского тирана.
Саднило сердце, будто рана.
И вот привет последний шлют
На землю звезды – стражи ночи,
И солнце радостное прочит
Хороший день и светлый мир.
Дамокл отправился на пир.
Весь путь держался молодцом,
В последний раз перед дворцом,
Скривив от слез дрожащий рот,
Взглянул он в солнечные выси
И смело ринулся вперед:
Его встречает Дионисий.
Визиту вроде б удивляясь,
И, как матрону на балу,
Подводит бедного к столу,
И этак гнусно ухмыляясь,
Сажает в кресло, стул сиречь,
А из него ни встать, ни лечь,
Над ним, едва касаясь плеши,
На конском волосе подвешен
Тяжелый, острый царский меч!
Следит недвижимо над ним
Дамокл – льстец и подхалим.
А пир в разгаре, полны блюда,
Вино, не стол – цветущий сад.
Дамоклу ж нет пути назад,
А как бы он хотел отсюда
Подальше ноги унести,
Но только рок не провести.
И он сидит, не ест, не пьет
И страшной кары тихо ждет.
Звучит веселой песней лира
В руках искусного певца,
А он покорно ждет конца.
Дамоклу вовсе не до пира.
Того гляди, сорвется меч.
Туника бедного Дамокла
За этот пир совсем промокла,
Да только б голову сберечь!
Уж лучше б он в кровавой стычке
Главою гордою поник,
Чем жаться эдак с непривычки,
Потеть от страха каждый миг.
И жизнь не жизнь, и пир не в радость,
И так Дамокл сидел и ждал,
Покуда темень не подкралась
И Дионисий вдруг не встал
И твердой царственной рукою
Не дал понять, что все – игра,
Что день прошел и что пора,
Мол, сну предаться и покою.
Дамокл понял все сполна,
Когда округлая луна
Его до двери провожала.
Душа к веселью не лежала.
Он сразу лег. И вмиг заснул.
И меч тяжелый не блеснул
На этот раз над головою.
Урок жесток, но поделом:
Его надежно он усвоил,
Оставив зависть за столом.