Текст книги "Короткое время бородатых"

Автор книги: Борис Екимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Утром, проснувшись, Андрей увидел Славика. Тот спал, и лицо его было замурзанным, серым. Андрей хотел разбудить, да передумал: "Пусть спит. Наверное, всю ночь мыкался".

Часам к двенадцати появился на стройплощадке Славик. Ребята его издали увидали, опустили топоры и молча смотрели, как он шел, глядя себе под ноги. А когда разом смолкли топоры, Славик тишину эту сразу почуял, коротко взглянул на ребят.

– Мне приказано тебя к работе не допускать, – сообщил Володя. Будет штаб. И все решит.

Славик выстроил на лице некое подобие понимающей улыбки и глаза сощурил узко, так, что веер морщинок разбежался к вискам. Руки его суетливо прошлись по одежде, охлопывая карманы.

– Ладно, бугор, ладно... Все ясно, – проговорил он и, повернувшись, пошел назад к лагерю.

Андрей догнал Славика.

– Ну, чего ты, – ухватив его за плечо, сказал он. – Мы ведь понимаем, что это нечаянно все получилось.

Славик взглянул на сапоги Андрея. Правый сапог сбоку до самой головки обуглился и дышал на ладан. Местами из него выглядывала портянка. И на телогрейку взглянул, обгоревшие полы которой были обрезаны и подшиты на скорую руку.

Резко повернувшись, он сбросил руку Андрея с плеча и пошел.

Андрей вернулся на стройплощадку.

Снова заколготили топоры, снова началась работа. К вечеру подгоревшее голенище все-таки не выдержало, расползлось, и нога Андрея до самой щиколотки оказалась снаружи. Оторвав от портянки две ленты, он кое-как перевязал сапог и ковылял осторожно.

Настроение было поганое. А тут еще Володя бурчал и на работе, и дома. В вагончике он кинул в угол раскисшие синие тапочки и сказал громко:

– Так пару дней поработаешь и загнешься.

Славик, находясь в комнате, должен был услышать эти слова. И потому Андрей разозлился.

– На тебе пахать можно, а ты все о здоровье плачешься.

– В голоштанную романтику играйте вот с ним, – показал Володя на закрытую дверь. – А я из этого возраста вырос.

– А может, еще не дорос, – сказал Андрей и ушел в свою комнату. Славика не было.

Андрей в столовую сходил, а вернувшись, зажег свет и заметил на серой заватланной Славкиной подушке лист бумаги. Он схватил его: "Ребята! Я уезжаю. Не могу, чтобы на меня волками глядели. Хотя и поделом. Денег, мной заработанных, может быть, хватит, чтобы заплатить за сгоревшее. Сделайте это. Понимаю, как трудно вам будет исключать меня из отряда. А надо. Счастливо вам доработать. Слава".

Андрей позвал Григория, отдал ему листок и стоял, ждал, когда тот прочитает. А потом они сели друг против друга и не знали, что сказать.

– Зря это он, – выдавил наконец из себя Григорий, – зря, – и, утопив голову в костлявые плечи, принялся кряхтеть и ежиться, точно его дрожь пробирала и не мог он ее унять.

– Можно к вам, погорельцы? – спросил в уже открытую дверь Лихарь. Шагнул журавлинно, на полкомнаты, птичьим круглым глазом сверху вниз на ребят покосился и фыркнул оглушительно: – А что, веришь ли, сидите, как погорельцы-сироты, вроде штанов последних лишились и не сегодня-завтра вам помирать.

– Да мы не об этом, – распрямился Григорий и сунул в руки Лихарю Славкину записку.

– А-а-а, – протянул Лихарь, пробежав записку глазами. – Это виновник-то главный. Трусоватый, выходит, малый. Нашкодил и ходу.

– Неправда, – сказал Андрей. – Он парень хороший. И работал, дай бог каждому... А такая штука с каждым могла случиться. Правда, побалабонить любил. Но он не трус, – и, поймав недоверчивый насмешливый взгляд, Андрей загорячился. – Да, не трус! Мы знаем.

Григорий покивал головой.

– Это точно. Да и сами ж вы поймите, Антон Антонович, был бы сволочной мужик, он бы канючил ходил, плакался, боялся бы деньги, заработок потерять. А этот... читали же, что он пишет. И про деньги. И про то, что нам трудно будет его исключать. Нам трудно, – подчеркнул он. – И потом пишет: а ведь надо. Нет, – поднял Григорий глаза на Лихаря. – Он парень стоящий.

– Так какого же, извините, черта... – медленно и почти шепотом начал Лихарь и потом не выдержал, громыхнул: – Какого черта вы его отпустили! Стра-а-а-нная логика у вас! Значит, Ивана вы примолвили, простили драку. А другу своему, не когда-то, а уже сейчас хорошему человеку, вы простить не можете. Пусть мучается, так, что ли? Вот какие мы добрые люди!

– Но мы ж, Антон Антонович, не знали, что он уедет. Если б знали...

– Надо знать, – жестко отрезал Лихарь. – Иначе какие вы к дьяволу товарищи! Какие комиссары!

– Если б знали! – помолчав, снова взорвался Лихарь и Андрея передразнил: – Если б зна-а-али... Поезд когда уходит? Или тоже не знаете?

– В половине девятого.

– Ну вот. Только десять минут, как ушел. Могли бы на атээсе смотаться на станцию. Или сейчас вон садись на атээс, дуй до третьему профилю, напрямую к Комсомольскому полтора часа хода, а поезд туда к одиннадцати часам лишь доберется. Да стоит там полчаса. А вы сидите...

– Поехали! – перебил его Андрей и, вскочив с места, бросился к двери, быстрей, Антон Антонович.

– Быстрей! Ура-а! – вскочил Лихарь и ручищами замахал. – Быстрей! Давай! – но с места не двинулся, а снова на табуретку плюхнулся. – Приехали.

Андрей с Григорием смотрели на Лихаря недоуменно. Они ничего не понимали.

– В конторе у меня сидит ваш голубчик, – проговорил Лихарь спокойно. Сидит. Протоколы переписывает. Собраний. А то, видишь ли, у меня руки не доходят, а приедут, проверят – втык получу.

– А где ж вы его...

– Изловил-то? Где изловил, там его нету. Вот так. А записочку эту давайте уничтожим. А то у вас люди больно остроумные.

– Правильно, – согласился Андрей. – Пойти, что ли, к нему сходить? Штаб-то во сколько?

– В десять.

– Куда ты навострился! – с шутливой серьезностью принялся ругать его Лихарь. – Парня от дела отбивать, от моих протоколов. А-а-а! – вдруг замер он осененный. – Пойдем, пойдем, голубчик, – вскочил он и сграбастал Андрея. – Пойдем. В две руки быстрее получится. Как я сразу не догадался!

А потом вдруг остыл:

– Нет. Не стоит. Пусть один посидит. Ему так лучше.

* * *

Штаб заседал до половины двенадцатого. И до половины двенадцатого Андрей бродил по лагерю, жадно ловил каждое громкое слово, что пробивалось из вагончика штаба. А Зоя то бежала за угол, к окну, то приникала к двери.

– Нормально, точно слышала, – успокаивала она Андрея. – Простили.

Но уже через минуту чуть не плакала:

– Выгоняют-у-т. Вот, ей-богу. Ой, что же делать?

Наконец дверь штаба распахнулась, оттуда вышел Григорий и сказал:

– Порядок, порядок, хлопцы. Порицание, и недельный заработок фьють! присвистнул он и поднял глаза к небу.

А потом, в комнате, Андрей спросил у Славика, не зная, спит тот или нет:

– А страшно было уезжать, Слав?

Тот поворочался и прошептал:

– Тоскли-иво. И знаешь, – перевесился он с кровати, чтобы Андрей лучше слышал. – Как насовсем от вас уезжал. Навсегда. Да оно и верно, если разобраться. Ведь так бы друг на друга косо и глядели. И у вас обида, и у меня тоже. Точно?

– Да, наверное...

Ничего больше Андрей не сказал, он сжался в комок под одеялом и засопел ровно, будто заснул. Ему было стыдно, что не он, и не Григорий, и даже не Зоя – причина Славкиного возвращения. И боялся Андрей, что Славик заговорит об этом. А что ему ответить?

19

Казалось, что самое трудное позади: фундамент, обвязка, столбы основы. И теперь спортзал будет расти, поднимаясь словно на дрожжах. Сделай у бруса с одного конца шип, с другого – паз и клади. Рядом следующий. Положил один брус – на дюйм простенок вырос. Два бруса – вдвое больше. И гони так до самого верха.

Но незнакомое дело просто лишь в чужих руках да на языке.

То брус кривой – не положишь же его – надо прямить, делая надрезы с выпуклой стороны. Но сколько? И как глубоко, чтобы он не "ослаб", надрезанный? То вдруг окажется, что такой на вид красивый, хорошо размеченный и – о, счастье! – аккуратно вырубленный шип не годится, в сторону смещен. А намного подтесывать его нельзя: из шипа получится "пшик" и тогда начинай все сначала. То незаметно для глаза начнет стена "заваливать" внутрь или наружу, и отвес ясно покажет, что работа никуда не годится.

А тут еще этот проклятый дождь, и сапоги – склизь несусветная, того и гляди вместе с брусом брякнешься.

– Одурел ты, Андрюха, – шипел Славик. – Здесь шип нужен, – и ядовито: Может, ты умеешь два паза вместе скреплять, тогда я извиняюсь. Прошу, – и освободил место.

– Хватит, ну тебя к черту с остроумием...

– Ничего что-то не выходит. Парни уже по второму венцу кладут...

– Спокойно, не психовать.

– Бугор, иди-ка сюда. Разберись с этой клеенкой. Уводит в сторону угол, и все.

– Подождите, сейчас.

Лихарь из-за спины спросил:

– Кто, кого, куда уводит?

Андрей обернулся. Лицо Антона Антоновича было мокрым, мокрой была и рука, которую протянул он Андрею:

– Здравствуй, – и громче, для всех: – Общий привет, молодежь! – И снова к Андрею: – Так в чем дело?

– Угол уводит, Антон Антонович...

Лихарь глянул вдоль торца стены, надвинул поглубже фуражку, сказал:

– Брус кривой. Маловато выпрямили. И вот здесь подтесать маленько надо. Снимаем. Ну-ка, раз-два... Еще один рез сделаем. А ты, Слава, пока заготавливай на следующий венец. Только попрямее выбирай.

– Черт их разберет, – обиженно прогудел Славик. – Они вроде все прямые.

– А ты вот так... – Лихарь припал к земле, почти лег возле штабеля брусьев, удерживаясь лишь на руках, прикрыл один глаз.

– Вот так... В торец ему глазом стрельни, и сразу видно.

Славик послушно опустился на землю и, убрав со лба космы, долго глядел одним глазом на брус, словно прицеливался.

– Андрей, пилу, – командовал Лихарь.

– Скоба, "Дружба" у тебя? Да ты оглох, что ли?!

– Видимо, у меня.

– Видимо, невидимо... Этого хохла я скоро драть буду, – угрюмо пообещал Славик. – Обрати внимание, бугор! Он все утянул. И пилу, и дрель.

– Пороть хохла!

– Он просто хозяйственный...

– Пороть хозяйственных!

– Поро-о-оть!

Лихарь смеялся, закидывая назад маленькую головку в щегольской кожаной фуражечке. А взяв топор, лежащий подле стены, тотчас сморщился. Подбросив его, на лету перехватил поудобнее длинной четверней беспалой руки.

Андрей, понимая, что Лихарю держать топор искалеченной рукой неловко, попросил:

– Давайте я...

Но Лихарь будто и не слышал, легко махал топором: ровная тонкая щепа валилась в сторону.

– Ложим, – сказал он, поднимая брус, и закричал: – Бригадир! Иди сюда, с топором.

Когда Володя подошел, Лихарь взял его топор, недовольно чмокнул губами, спросил:

– Плотничал?

– Приходилось.

– По топору видно. Но ты же – бригадир. Почему у ребят не топоры, а колуны?

– Понимаете, Антон Антонович, – замялся Володя, – как работали на лесоповале, так и...

– Ясно, – оборвал его Лихарь. – Покажи людям, пусть переделают. Это же мучение, и точности никакой.

– Давай, Андрей, следующий брус. Славик, готово?

– Момент.

– А ты с метром не суетись, – Лихарь присел рядом. – Тебе, веришь ли, всякий брус приходится метром мусолить. А ты шаблончик сделай. – Лихарь вытащил из кармана толстый, чуть не в руку, плотницкий карандаш и вычертил на листе толи шаблон, тут же топором его аккуратно вырезал.

– Оп-ля! – обрадовался он. – Весело и красиво. Приложил и – фьють. Лихарь засмеялся. – Понял?

– Ага.

– Ну, поехали.

Новый брус лег ровно.

– Ладно, – подал Лихарь Андрею топор, – передаю эстафету боевой, трудовой и прочей славы. Не уроните.

И пошел вдоль стен, высокий, сутулый.

– Сейчас мы этим чертям покажем, – обрадовался Славик. – Чуть-чуть на меня. И еще чуть-чуть. Давай сверли, – и криком бригадиру: – Бугор, у тебя знамя есть?

– Какое еще знамя?

– Красное, конечно, переходящее. С надписью: "Самому лучшему строителю".

– Нету.

– Пойду сегодня командиру жаловаться. Должна же страна знать своих героев. Пусть меня флажком отметят.

– У кого сверлилка?

– Что ты его обухом гладишь, смотреть тошно. Ахни разок посильней.

– Видимо, бугор, придется так и оставить.

– Переверни. Внутренняя сторона будет штукатуриться.

– Ты смо-отри... Какая красота! Бугор! Иди полюбуйся.

– Сам приду полюбуюсь! Я не бугор, я живо порядок наведу, бракоделы.

А дождь все сыпал и сыпал, и мокрое топорище скользило, норовило вырваться из руки. Сухим был лишь мох, которым прокладывали стены, заботливо прикрытый куском толи.

– Парни, гляди, какие невесты пошли!

– Где?

– Вон, у столовой!

– В синем плаще – ножки! Я тебе дам!

– Э-зх, хоть поговорить за жизнь да за женщин.

– А откуда эти подруги?

– Тю! Не знаешь? Три дня как приехали. Из Куйбышева. Я уже познакомился. Окончили школу. Всем классом собрались в Сибирь. Все хвостом в сторону, а они плюнули и вдвоем приехали.

– А где работать будут?

– В столовой.

– Хлебно.

– Молодцы, девахи!

– Ну, хорош, народ, кончай языком болтать, слышно ведь.

– Мы что... Мы о них положительно.

А дождь все сыпал и сыпал, и в поселке было серо и пустынно, только временами взвизгивала лесопилка и приглушенно бормотал движок электростанции, расстилая сизый дым по раскисшей холодной земле.

И ругали дождь, но он был равнодушен к людским словам. И с надеждой искали хотя бы малую прогалину в небе – тоже напрасно.

К площадке подъехал тягач, и Степан, выглянув из кабины, крикнул:

– За брусом поидемо?!

– Андрей, Слава, поезжайте. Только выбирайте попрямей. На двадцать четыре или на тридцать шесть. На восемнадцать не надо, возиться с ним.

Радостно загоготав, ребята помчались к тягачу. Какая-никакая, а перемена в работе. Правда, нагрузить тягач брусом – дело нелегкое, особенно если лиственница пойдет, да сырая – хребет трещит. Нагрузишь, и руки трясутся, словно у контуженного. Но все же работа живая.

Тягач, недолго пробежав по улице, остановился у высокого крыльца столовой.

– Хлопцы, – сказал Степан. – Пошли перекусим трохи. Жинка повезла пацанку в Комсомольский, до больницы. Я утром и не ив.

Ребята отказались. Через час обед. А в столовой та же еда, известная, уже опостылевшая: вермишелевый суп с тушенкой да тушенка с вермишелью.

Из столовой на крыльцо шумно вывалила ватага людей.

– Поел на рупь, а брюхо пустое! – раздался голос Ивана.

– Тебе сейчас много надо. Ты при деле, при студентке.

– Заткнись.

– Не буду, не буду святого имени касаться. Как же, сестра отряда... Сестра... Подвинься, я рядом лягу.

– А-а-а!

Ребята выскочили из кабины. С высокого крыльца по ступенькам уже катился какой-то парень. Упав на землю, он вскочил и бросился вверх. Иван коротким ударом заставил его повторить путь.

Парень снова поднялся. Но путь ему преградил Славик.

– Хватит. Гонг уже прозвучал.

– В гробу я твой гонг видел! – окрысился парень, отталкивая руку Славика.

– Спокойно, товарищ, спокойно, – миролюбиво сказал Андрей, становясь перед Славиком. – Иван, в чем дело?

– Да так, – спускаясь с крыльца, проговорил Иван.

– Я же в шутку, а он, гад...

– Ну, значит, пошутковали, – безразлично сказал Иван. – Ты пошутил, и я пошутил. Нравится, можем продолжить? – поднял он голову.

– Что вы как фраера?! – вскрикнул маленький краснолицый человечек с белыми усиками. – Из-за бабы...

– Тоже шутишь? – шагнул к нему Иван.

– Ну, бей! Ну, бей! – рванул краснолицый на себе телогрейку.

– Заслужишь – без просьб уважу, – и медленно сошел с крыльца, и так же медленно, не оглядываясь, пошел прочь.

Трогая вспухшее подглазье, обиженный проворчал:

– Ладно, не последний день вместе живем.

– Языком надо меньше ляскать, халява! – оборвал его краснолицый.

– Что за шум, что за гай? – выходя из столовой, спросил Степан. Поихалы?

– Поехали.

Андрей уже на гусеницу залез, когда за полу телогрейки его потянул краснолицый.

– Два слова, – сказал он.

Андрей спрыгнул на землю.

– Я тебе вот что скажу, а ты уж сам соображай. Какой-никакой Ванюшка а человек, и играться с ним совестно. Большого ума не надо, чтобы его охмурить. Такая дева... День, два, ну, месяц она с ним поцацкается, а потом уедет. Куда ему деваться? Снова ведь к нам. А он мужик... с придурью. Так что не надо с ним баловать! – краснолицый глядел строго.

Андрей ничего не ответил, полез в кабину.

– Чего он? – спросил Славик.

– Ты же слышал.

– Слышал. А чего он?

– Никак хлопцы мирно не живут, – трогая с места, сказал Степан. Пьяные дерутся и у трезвом виде драться начали. Прямо просются у тюрьму, и все. Их оттягают, а они просются...

У лесопилки тягач нагрузили быстро. Тяжелые плахи с грохотом катились по кузову.

– Кабину не сверните! – кричал Степан.

До обеда три ходки сделали, вроде развеялись. А потом снова пошла прежняя песня: шип да паз, клади и давай следующий.

Перед самым концом работы Володя вдруг закричал:

– А ну, давай сюда, народ! Быстро!

– Опять митинг, – сплюнул Славик и вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что случилось на противоположном углу спортзала, который клали два Петра.

– Пошли, зовут...

Когда все собрались, Володя сказал:

– Проводим семинар: как не надо работать. Глядите.

Он приложил к углу отвес и оглянулся, приглашая убедиться, что позвал не зря.

Все охнули: нитка отвеса постепенно уходила от стены.

– Как же это вы, хлопцы?

Петя-маленький бросился в атаку:

– Ну и что? Вот вы какие, мужики! Прямо все чтоб тютелька в тютельку было?! Да? Ну, немножко скривили. Выведем, совсем незаметно будет.

– Если не рухнет...

– Не каркай. Сам-то угол ведешь лучше, что ли?

– Проверь, – угрюмо ответил Скоба.

– И проверю.

Петя побежал вдоль стен по лесам, останавливаясь возле каждого угла, промеряя. От последнего он уже не спешил, а шел медленно, даже остановился, перевязал шнурки на кедах и, подходя к ребятам, засвистел что-то бравурное.

– Убедился?

– Тоже не сахар.

– Так же, как у вас?

Он промолчал, уселся на стену, закурил и отвернулся. Профиль его был надменным и обиженным.

– Как же это вы, парни?

– Вы что, без отвеса работали?

– Все ты, детинушка, – ткнул локтем своего тезку Петя-большой. Глаз-ватерпа-ас...

– А ты что?! Ты что?! У тебя головы нет!? Да?! Нашел стрелочника. Ага, я виноват, а ты ни при чем...

– И я, конечно... Оба виноваты. Чего говорить... промахнулись...

Володя ползал возле угла на коленях, прикладывая отвес то к одной стороне, то к другой, а потом забрал у Скобы окурок сигареты и задумался.

Молчали, вздыхали один горше другого.

– Ну, чего как на поминках расселись? – не выдержал Петя-маленький. Ругайте, так хоть в открытую, а не про себя.

– Видимо, этим стену не выправишь, – выдохнул Скоба.

– Ну, так придумай, как выправить, мудрец. Видимо-невидимо.

– Хватит, ребята, ругаться.

– Да, народ. Думайте.

– Ты, бугор, тоже не сиди. Выправить можно стену, как ты считаешь?

– Как ты ее выправишь? А дальше начнешь лепить, вон какое пузо будет.

– Главное – не красота, а прочность.

– Это – спортзал, а не комната смеха.

– Можно попробовать потянуть талью.

– А не рухнет от тали?

– Смотря как тянуть.

– Бросьте, мужики, только начали строить и собираемся уже туфту лепить. С одной стороны – талью, с другой – талью. Люди засмеют.

– Разламывать – время терять.

– Нажать можно.

– Языком.

– Как твой работает – вполне.

Петя-большой, до этой поры молчавший, поерзал на месте так, что крякнули под ним доски, заговорил:

– Переделаем... Правильно я говорю, Петро? – нагнулся он к тезке.

– Переделаем, – вздохнул тот.

По местам расходились молча. И еще минут десять не было слышно ни пил, ни топоров: каждый снова и снова промерял свои стены и угол. И звук отрываемых брусьев резал слух.

А каким уродливым выглядело их детище! Выдранный угол скособочил постройку. Тошно было глядеть.

– Ну что, строители? – засмеялся проходивший мужчина. – Шили – пели, а теперь порем и плачем.

Даже Славик промолчал, вскинулся было, рот раскрыл, а потом махнул рукой и сгорбился, зашагал быстрее, обгоняя медленно идущих ребят, и от его сапог полетели ошметки грязи.

* * *

На улице разветрило. Поселок уже лежал в темноте, кое-где в окнах свет желтел, а непривычно высокое небо было сплошь усеяно небольшими облачками, одинаковыми до неправдоподобия. Казалось, что где-то у горизонта, невидимая за тайгой, пристроилась фабричка и штампует без устали и без лишнего раздумья эти розовые облачка, похожие на детское ушко. И сразу лепит их на медленно движущееся небесное полотно.

– Как коралловые рифы, – задрал Славик голову.

– Ты их видел?

– Во сне. Розовые такие же.

– Хватит... пошли.

Андрей дежурил в сушилке. Печку он уже расшуровал докрасна. Сапоги на решетке расставил, одежду развесил поаккуратнее; а теперь они со Славкой дрова готовили на ночь.

– Хватит так хватит, пошли греться.

В сушилке, как всегда, было людно. Грелись после зябкого дня.

– Боюсь, честное слово, – говорил кто-то. – Прямо никак не могу поверить, что дом наш – нормальный. Иной раз подойду к стене, упрусь посильнее, и кажется, что она шатается. Никто не пробовал?

– Нет.

– Ты это дело брось. Такой бугаина упрется – чего хочешь повалит. Нашел игрушку.

– Это что... Ночью сплю. Снится, вроде я на капиталке, наверху, сверлю под шкант. И вдруг все валится. Как заору, как кинусь! Вон Сашка скажет. С кровати полетел. Лешка вскочил. Николай с Сашкой тоже. Не поймут ничего.

– Я думал опять пожар... Орет...

– Типун тебе на язык. Наговоришь.

Невдалеке истошно взвыла бензопила и заглохла. А через минуту затарахтела, спеша и захлебываясь.

Славик в дверной проем выглянул, озабоченно сказал:

– Где-то возле нашего спортзала. Может, его враги пополам перепиливают?

– Да это два Петра. Уголок свой кладут.

– А-а, бракоделы.

– Ага. Говорят, помрем, но все сделаем.

– Спешить другой раз не будут.

Андрей вышел на улицу, последнюю охапку дров забрать.

В небе остывали облака, покрывались серым налетом пепла. Из какого-то вагончика доносилось:

За белым металлом,

За синим углем.

За синим углем,

Не за длинным рублем...

Из тайги, на опушку, клубясь, выползал туман.

Болтун, пробежав мимо Андрея, сел у дверей сушилки, ожидая. Следом хозяин шел, Прокопов, с Леночкой на руках.

– В штабе кто есть? – поздоровавшись, спросил он Андрея.

– У нас сейчас здесь штаб, – показал Андрей на сушилку. – Где потеплее. Гриша тут, а командир к харьковчанам уехал.

Григорий, услыхав голос Прокопова, вышел на порог.

– Заходите, заходите, – пригласил он. – Погрейтесь.

В сушилке Болтун возле печки улегся. Светлые блики огня играли на его рыжей шерсти. Леночка, Славика узнав, глаз с него не спускала, но подходить стеснялась, пока он не поманил ее. Тогда она соскользнула с отцовой коленки, подбежала к Славику.

– Ленуша, Ленуша, навостри-ка уши и меня послушай, – негромко начал Славик. Леночка глядела на него завороженно.

Прокопов, освободившись от дочки, закурил, сказал Григорию:

– Сможем четыре человека поставить на детсад?

– А что там?

– Полы, потолки, засыпка, окна-двери, крыльцо и по мелочам: погреб, туалет, забор. Всего понемногу, и все надо делать.

– Опять крайние, – вздохнул кто-то.

– А куда их девать? – кивнул Прокопов на дочку. – Таскаем за собой, как кутят.

– Откуда же людей снимать? – продолжил тот же голос. – На всех объектах в обрез. Ставили бы своих. Они же начинали делать? Пусть кончают.

Прокопов к печке подошел, сел на чурбачок.

– Ну, давайте наших, – согласился он и, взяв кочережку, принялся шевелить ею прогорающие поленья. Мягко ухнула, распадаясь и оседая, гора углей.

– Давайте наших... – повторил Прокопов. – Жилье, восьмиквартирка и общежитие. Снимем?

– С жилья нельзя.

– Дальше. Теплотрасса. С нее?

– Тоже, конечно, не стоит.

– Школа. Медпункт. Еще два жилых дома, – ровно перечислял Прокопов, набивая печку поленьями. – Бытовка лесопилки. Столярка. Все.

– В общем, мы крайние.

– Крайние не крайние, – повернулся Прокопов к ребятам. – Я думаю, вы разозлитесь и сделаете быстро. Так что подумайте, посоветуйтесь и ставьте хороших людей. Я вас очень об этом прошу. И как отец. Куда же их девать?

Вспыхнули новые поленья в печурке. Прокопов, освещенный их неверным пламенем, глядел на дочку.

Леночка вдруг встрепенулась, спросила у Славика о времени и, подойдя к отцу, решительным тоном сказала:

– Папа, пошли домой. Тебе пора спать. Болтуша, тоже пошли. Я вас сейчас ужином накормлю.

Прокопов взял дочку на руки, попрощался. Григорий поднялся его проводить. Задремавший Болтун бросился за хозяином. Андрей следом вышел.

На улице посвежело. Даже холодом тянуло.

В тишине было хорошо слышно, как звенит о чем-то Леночка, а ей вторит неторопливый отцовский басок. Долго было слышно. Голоса глохли, удаляясь. Вот уже Прокопова совсем не слыхать. А только Леночка еще звенит и звенит, уходя. И что-то печальное чудилось в этом тонущем во тьме и тишине детском голоске.

– Гриша? – негромко спросил Андрей. – А что у него с женой?

– Откуда я знаю? – вздохнул Григорий. – Уехала она. Вроде мать заболела. Но что-то... Какие-то разговоры... Не знаю.

Ребята из сушилки потянулись в вагончики. Андрей сапоги переставил на решетке и возле, чтобы все хорошо сохли, и уселся читать.

Время от времени, дабы наплывающую дрему разогнать, он оставлял книгу, оглядывал свое хозяйство и шел на улицу, бродил по лагерю, мимо спящих вагончиков.

В один из таких походов возле столовой он услышал шаги.

– Что ж ты бродишь всю ночь одиноко? – пропел Андрей в темноту и почувствовал холодок внезапного страха.

– Андрей?

– Зоя, что так поздно?

Остановившись против Андрея, Зоя молчала. Было темно, но Андрей чувствовал, что смотрит она на него. И от этого невидимого, но осязаемого взгляда, Андрею стало не по себе.

– Что с тобой? Что случилось?

– Что случилось, что случилось, что такое получилось, – медленно проговорила Зоя.

– Что с тобой? – громче сказал Андрей.

– Не кричи. Спят, – дважды капнула словом Зоя. – Ничего не случилось.

– Спроси: как жизнь, ответят: ничего. Но это ничего еще не значит. Так?

– Так. А ведь нам скоро уезжать. Меньше месяца.

– Ты не рада?

– Рада-то рада...

– Знаешь, Иван сегодня какого-то парня...

– Знаю, – перебила Зоя. – Знаю. Ох, Андрюша, влезла я зря, кажется.

– Куда влезла?

– Как куда? Нам ведь скоро уезжать.

– Ну и что?

– А как же Иван?

– Что Иван?

– Плохо ему здесь будет.

– Оставайся. Все давай останемся возле Ивана. Будем его охранять.

– Не надо смеяться. Мне его жалко.

– Что здесь людей хороших нет?

– Есть. Но для них он – Ваня Бешеный Судак.

– А Лихарь, Степан, Прокопов да и другие, мы их просто не знаем.

– Это верно. Может, и не пропадет. А может, и пропадет, – твердо добавила Зоя. – Все равно, уедем, а душа неспокойная будет. Вроде могли помочь человеку, а вот так... не захотели, что ли. Не знаю...

Андрей проводил Зою к вагончику, а у самых ступеней она зашептала:

– Послушай. Может быть, Ивану отсюда уехать? Например, к нам в Волгоград.

– Не знаю. Это у него надо спросить.

– Он и там будет работать. Только рядом с нами. Так лучше будет.

– Не знаю... Нужно у Ивана спросить. А так пустой разговор. Иди, спи, Заяц. Спросим завтра. А то скоро подниматься.

И снова Андрей в сушилку пошел, читал там. Но чтение в голову не лезло. Глаза шли по строкам, а думалось о другом. О Зое, об Иване, о Наташе.