Текст книги "Короткое время бородатых"

Автор книги: Борис Екимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

16

Оставив позади поселок и бревенчатый вертолетный пятачок-настил, одиноко лежащий среди просторной буреломной плешины, ребята вышли на просеку, поражавшую неестественной, в соседстве с этим диким местом, прямизной.

А через полчаса, остановившись, они почувствовали, что плотная стена тайги начисто отрезала их от людского мира, и даже просека – не спасение: так ничтожна и жалка она.

Поселок, оставленный ими совсем недавно, молчал, бессильный врезаться своим слабым голосом в эту плотную, веками настоянную тишь. Здесь жил только голос хозяина, голос тайги, но он был негромок; ровный шум вершин, редкое поскрипывание стволов да кое-когда воронье прокричит раз-другой – и снова тишина.

– Шутки шутками, станичники, – сказал, поднимая голову и прислушиваясь, Григорий, – но, думаю, отходить от профиля далеко не стоит.

– До смерти перепугался, а еще казак!

– Не... ты не смейся, – отозвался Иван. – Запросто загнешься, как фраер, – и, оглянувшись на Зою, проговорил смутясь: – Заблудишься, значит, и... и концы.

– Чует мой нос, что грибами припахивает, – остановился Володя. Отчаянные, за мной! – и свернул с просеки.

– Я – исключительно отчаянный! – провозгласил Андрей и шагнул с тропы вслед за Володей.

– А отчаяннее меня вообще людей не было! – присоединился к ним Славик.

– Люди! – обернулся Григорий и воздел руки к небу: – Не поддавайтесь минутным соблазнам, и я приведу вас к ягодам.

На девушек эти слова подействовали. Иван оглянулся на Зою и остался на просеке, а "отчаянные" и ухом не повели.

Андрей быстро прошел с полсотни метров и остановился, пропуская вперед Славика, дождался, пока затихнут его шаги, и лишь тогда поднял голову.

Тонкие, болезненные деревья – хлысты с пучками зелени на макушках наперегонки тянулись к небу. Пахло прелью, и зеленые нити висели на сухих понизу ветках елей. Мшистая земля легко пружинила и делала шаги неслышными. Поперек пути ложились трухлявые стволы упавших деревьев. Мох, мох и мох. На земле светлый, на елях зеленоватый, на лиственницах черный. И сухие ветки по стволам. Только молодняк да редкий кустарник скрашивают картину, а то бы и вовсе тоска была. И никакого запаха грибов в помине нет. Андрей бывал в чистых грибных лесах, там и вправду пахло, может, не грибами, но чем-то свежим: то ли мокрым листом, то ли корьем березовым, а здесь гниль, и только. И задыхающиеся в этой духоте деревья наперегонки тянутся ввысь, стремясь раньше других добраться до свежего воздуха, до чистого неба.

– Славик! Воло-одь! – крикнул Андрей. – Что вы делаете?!

– И-ищем!

– Я ухожу-у!

И, не слушая, что крикнут в ответ, повернулся и быстро пошел к просеке напрямик, не выбирая дороги, цепляя на себя жирные лохмотья старой паутины. Только на "профиле" он остановился, обмахнул потное лицо и пошел вперед, догоняя своих.

– Добыча-то где? – спросила, усмехаясь, Наташа, когда он поравнялся с ней, а повернувшись, всплеснула руками: – Глядите, люди добрые! Кто его в паутине-то извалял? По грибы он ходил... – и бросилась отряхивать Андрея.

– Кто сойдет с прямого пути, – сурово указал перстом вдоль просеки Григорий, – с пути, по которому веду я, тот неизбежно попадет в паутину...

– Ревизионизма, абстракционизма, неоколониализма... – помог ему Андрей и, заметив трусившую им навстречу собаку, приседая, крикнул:

– Волк!

Зоя в нерешительности остановилась, а Григорий бросил небрежно:

– Я с вами.

Из-за кустов вышел мужчина с ружьем и мешком за плечами:

– По ягоду собрались?

– Просто так, прогуляться.

– Без дела что ноги бить, – махнул рукой мужчина и, присев на пень, поставил на землю мешок, закурил, – иль вы студенты?

– Они самые. Мы не знаем, где ягода и какая.

– Чего же ее знать? Во, гляди, первое дело гонобобель, – открыл он мешок, показывая полное ведро крупной сизой ягоды. – Подходит?

– Ой-ей-ей сколько! – присела возле ведра Зоя. – Можно я попробую?

– Бери, чего ж... Глазами вкуса не учуешь.

– Здорово, – пробормотал Григорий. – Где здесь такая?

– По "профилю" до железных бочек. И сани там же сломанные лежат. От саней налево до болота. И бери хоть горстью.

– А сколько ходу туда?

– Ну, час, может, поболе... Как пойдете.

– Впере-е-д! – крикнул Григорий. – К ягодному эльдорадо! – голос его зазвенел металлом. – Эй, вы, сборщики паутины! – увидел он вышедших из тайги Славика и Володю. – За мной к железным бочкам и сломанным саням! Бы-ыстро!

Подстегиваемые еще не остывшим на языке вкусом ягод, они дошли до места скоро, наверное, и часу в пути не были.

Карликовые, словно скрюченные жестокой болезнью сосны указали им болото. А ягода была везде. И замолкли разговоры, разве что, расщедрившись, кто-то крикнет: "Сюда давай! По кулаку, ей-богу". И снова шуршание, сладкое откровенное причмокивание и чавканье болотной жижицы под ногами. Но на нее ноль внимания. Ведь такая голубика не всякий день бывает, да кое-где брусника попадается, и клюкву по кочкам будто кто нечаянно рассыпал, так не видны ее тонкие стебельки-паутинки. Объедение!

Потому и на тучи, понемногу затянувшие небо, и на дождь, что пошел вначале впритруску, нехотя, редкими бисерными каплями, внимания не обратили, а уж о комарах и говорить нечего – только по лицу и рукам кровь растирали, вперемешку с ягодным соком.

И лишь когда прилипла одежда к спине, охлаждая без меры разгулявшихся сластен, опомнились, разогнулись, охая, – и тут же попадали от хохота на мокрую землю, кто где стоял: уж очень уморительно ягодами да комарьем были разукрашены лица.

Дождь между тем разошелся, крепко стучал по облепленным мокрой одеждой спинам.

– Переждать бы где, – неуверенно проговорил Славик.

– Не прячьтесь от дождя.

– Что вам рубашка дороже свежести земной?

– В рубашке вас схоронят, належитесь, – прочитал Андрей с пафосом.

– Лучше позже, чем раньше, – остудил его Володя.

– Пошли, грибники-ягодники, – вздохнул Григорий.

Скользкая, раскисшая дорога оказалась длинной. По намокшим брюкам за голенища лилась вода. Андрей вылил ее раз, другой, а потом плюнул и шел, с тоской прислушиваясь к пофыркивающим сапогам.

Ходьба не согревала. Майка и трусы холодно липли к телу, сковывали шаг.

– Бего-о-ом! – командовал Григорий.

Бежали, пока хватало сил у девушек, согревались, но через минуту дождь остужал разгоряченные тела и звонко барабанил по спинам, а с шляпы текло за шиворот ручьем.

Просека казалась узкой, а небо низким: влезь на дерево – и рукой достанешь. И словно размыл дождь землю, обнажив раньше невидимую сеть скользких корневищ, пытаясь сдержать и без того медленный ход людей.

К поселку подошли молча, а когда застучали сапогами по деревянному тротуару, Славик завел истошно:

Ну и что ж такого, если дождь!

Все равно ведь ты ко мне придешь!

Его поддержали так отчаянно громко, что, казалось, сразу светлее стало вокруг. И тучи стали пожиже, и дождь пореже, и на душе теплее.

Окно двухэтажного дома, стоящего неподалеку от конторы, вдруг распахнулось, из него высунулся Лихарь.

– Сюда, ор-рлы! – басовито рыкнул он. – Самоварище бурлит, вас дожидаясь!

Шедший первым Андрей приостановился, нерешительно оглянулся на ребят.

– Пошли, раз зовут, – сказал Славик и решительно шагнул к дверям подъезда.

Андрей долго оскребывал сапоги, и они с Наташей последними вошли в распахнутую дверь тесной прихожей, где суматошился Лихарь.

– Давай-давай, давай! – покрикивал он. – Девушки вон в ту комнату! Вас ждут два роскошных халата. Правда, жена моя, верите ли, другой весовой категории. Ну, ничего, завернетесь. Главное – сухо.

Через несколько минут Андрей, облаченный в длиннющие шаровары и легкую меховую куртку, пришел на кухню, где Лихарь с Иваном развешивали и раскладывали возле горячей печки мокрую одежду, а Григорий руки грел у зева печи.

– К самовару! – скомандовал Лихарь.

За столом поначалу скромничали, даже Славик тощенький какой-то бутербродик соорудил и жевал его осторожно.

– Ну и молодежь пошла, – тяжело вздохнул Лихарь. – Поесть как следует и то не умеет. Вот, помню, тридцать лет назад... были люди!

– Хлопцы! – оживился Славик. – Наше поколение хают. Этого я допустить не могу, – и решительно пододвинул к себе тарелку с мясом.

Андрей ел, прихлебывал горячий чай, чувствовал, как согревается иззябшее нутро.

– Ну и как, ребятишки, – посмеивался Лихарь, – нюхнули тайги? Вы ведь первый раз вылезли?

– Первый.

– А ты, Наталья?

– Да и я...

– Вот история! И верите ли, у меня также, – удивлялся Лихарь. – Всю жизнь по Сибири мотаюсь. Норильск, Игарка, Дудинка... Потом здесь, Салехард, Ураи... А спроси меня, где что видел, – хлопнул он себя по колену. – Отвечу: Прибалтика, Крым, Кавказ. И Рязань, жена у меня оттуда. А здесь, кроме контор прокуренных, объектов да вот этих четырех стен, – повел он руками вокруг, – ничегошеньки. Прямо вспомнишь и обидно. Вы это мотайте на ус. Кончите работать, тайгу посмотрите, наши новые поселки. В Тюмень поезжайте. Интересный городок... Вы ешьте, ешьте. А то я проповедую... Вы у Васьки-кота учитесь. Вам сейчас силушку копить надо. Рабо-оты-ы... Теперь-то довольные?

– Довольные, – невесело ответил Григорий.

– Что, комиссар, кручинишься? – придвигая к Григорию тарелки и баночки, спросил Лихарь. – Ешь, а то будешь таким чудищем, как я.

– Антон Антонович, – спросила Зоя. – А почему раньше ничего не давали, а тепе-ерь...

– Что ж, недоумение вполне резонное, – посерьезнел Лихарь. – Я вам за других не могу говорить. А про себя рассуждаю примерно так. Конечно, знали, что отряд приедет. Бумажку подписывали, но особой веры во всю эту историю не было. Может, и отряд бы вообще не взяли, да побоялись, что в тресте потом шпынять будут: не нужны, мол, люди, значит, на эту тему и разговоров больше не ведите. Та-ак. Вы помните, я с вами в первый день говорил?

– Помним.

– Я ведь и еще многих прощупывал. И почти все: ни бе ни ме ни кукареку. Я даже боялся, когда вы дома начали делать, склад. А уж увидел ваши темпы, перепугался. Думаю, наворочают ребята. Потом будем охать да переделывать. Но, выходит, ошиблись. Я и с Прокоповым недавно разговаривал. Люди вы старательные, совестливые. Работаете хорошо. И специалисты у вас есть крепкие. Так что... бывает и на старуху проруха...

Зоя поднялась из-за стола, сказала:

– Спасибо, Антон Антонович, за еду и за добрые слова. Можно, я что-нибудь поставлю? – показала она на радиолу.

– Конечно, конечно! Давай музыку! – воскликнул Лихарь. – Но чайку еще выпей. Я сейчас свеженького заварю. А вы потанцуйте...

– Давайте я заварю, – сказала Наташа.

– А-а, она сибирячка, – уважительно объяснил Лихарь. – Она может. Давай-давай.

С музыкой в комнате стало уютней. Зоя напевала, а потом Андрея подняла. Они танцевать начали.

– А мы с тобой, комиссар, – предложил Лихарь, – пойдем подымим. Ты же из них один курящий. Не будем вонь разводить. На кухню пойдем, на кухню.

Они устроились у печки. И Лихарь спросил осторожно:

– Ты не болеешь, а? Что-то ты скушный, парень? Похудел. Да еще борода.

У Григория борода росла небольшая, лишь подбородок закрывала. Но жесткая, черная.

– Ты не гуран, случайно? Не сибиряк?

– Не-ет. Казак донской. Калмыки, наверное, в породе были. – Григорий встал и закрыл дверь кухни. – Антон Антонович, вы сейчас вот объясняли. Вроде все логично, похоже на правду. Но вы уверены, что Прокопов так же рассуждал?

– Может, не точно так. Но, по-моему, ход мыслей был такой.

– Это по-вашему...

– А по-твоему как же?

– По-моему, совсем другое здесь, – вздохнул Григорий, закуривая новую сигарету.

– Стой, стой, парень, – строго сказал Лихарь. – Ты что-то темнишь. Ты уж или говори, или загадки мне не загадывай. Понял? А то ведь я человек старый, буду лежать потом ночью да голову ломать.

– Хорошо. Разговор, так сказать, комиссара с комиссаром. Простите за высокие слова.

– Почему высокие, нормальные. Хоть я и не имею такого звания, но по сути, по делу-то, он самый. Да не чади ты так, паровозная труба, спокойней.

– Вы Прокопова и Валерия Никитича хорошо знаете?

– Валерия Никитича не очень. Он у нас второй год. Но неплохой парень. Хватка есть. В четвертом прорабстве он до этого работал мастером. Тоже неплохо отзывались. Немного гонористый, как все вы, молодые. Но не жалуемся.

– А Прокопов?

– Ну, Прокопов... – потеплело лицо Лихаря. – Прокопова я знаю. Он к нам парнишечкой пришел. Мы с ним почти двадцать лет работаем...

– Ну и...

– Чего, ну и... Да-а... – вздохнул Лихарь. – Прокопов, Прокопов... Не хватает ему по нашему времени верткости. Той верткости, которая, откровенно говоря, и не нужна человеку. Может, я его за это еще больше уважаю. Это, парень, человек. Наш человек. Таких руководителей каждый день не встретишь. Ты вот будущий инженер. Приглядывайся, смотри. Хорошо, если хоть похожим будешь.

– Не хотелось бы, – ответил Григорий.

– Постой, постой... Ты... Ты... Вы не поладили, что-то случилось?

– Пока поладили, – усмехнулся Григорий. – Как разлаживаться будем, не знаю. Вот что, Антон Антонович, вы здесь таких слов наговорили... А если я вам скажу, что ваш замечательный Прокопов – вымогатель и взяточник, что вы мне ответите?

Лихарь поднялся, распрямил свое длинное тело и сказал, глядя в окно:

– Вот что, уважаемый, в таких случаях обычно указывают на дверь. Но поскольку ты еще молодой, а я уже старый, то воздержусь. Но скажу, что тебя, – ткнул он пальцем в Григория, – тебя я совершенно не знаю. Видел несколько раз, разговаривал, и все. И кто ты, что ты – для меня темный лес. И поганить Прокопова я тебе не позволю. И еще скажу... Мне все слова твои тьфу, – сплюнул он с высоты своего роста. – Я им не поверю. И мой тебе совет... молодой ты еще... Держи язык за зубами, держи язык за зубами до тех пор, пока... Не хочу я с тобой говорить, все, – прошептал Лихарь, распахивая окно. – Все. Уйди.

– Вам плохо? – вскочил Григорий.

– Да. Мне плохо, – хрипло ответил Лихарь. – Хорошо ли тебе?..

– Ребята! – позвал Григорий. – Сюда...

Но Лихарь поднялся и проговорив: "Держи язык за зубами, понял?", медленно пошел в комнату.

Переполох был коротким. Собрались быстро и ушли, оставив у Антона Антоновича Наташу и Зою.

– Ты ему не болтнул чего-нибудь? – допытывался Володя. – Он аж зеленый какой-то...

– Ничего я ему не говорил, – ответил Григорий. – Сердце у него. Сидел, сидел и вдруг...

Домой шли по дождю. И спать легли, слушали шум дождя. Такой монотонный, такой нескончаемый, такой равнодушный ко всему, что творится вокруг.

17

Прокопов появился в конторе лишь в одиннадцатом часу. В коридоре было непривычно пусто и тихо, лишь из бухгалтерии доносился треск арифмометра. Отворив дверь приемной, Прокопов охнул.

На полу, возле стола Клавдии, высилась гора папок, конторских книг и прочих бумаг. А Леночка, выдвинув ящики стола, рылась в них, вынимая и складывая на пол новые и новые богатства.

– Ты что наделала?! – ужаснулся Прокопов. – Кто тебе разрешил сюда лазить?! Что ты натворила?

– Не кричи, папа, – спокойно ответила Леночка. – Ты же сам ругаешься, что я ручку твою потеряла, трехцветную. Вот я ее ищу. Я же здесь рисовала.

– Давай быстрей все на место... Пока мама не пришла. А то она тебе такие поиски задаст!

Прокопов присел на корточки и начал складывать все вынутое на прежнее место, в ящики стола.

– Ишь какая своевольница. Это тебе не дома, не игрушки твои. Все попереворочала. Вот...

Прокопов вдруг умолк. Он глядел на сшивку, лежащую перед ним на полу, и не мог ничего понять. Взял в руки, перечитал еще раз титул, пролистал страницы.

– Леночка? – спросил он растерянно. – Дочка? Откуда ты это взяла? Может, почту уже привозили?

– Нет, не привозили, – ответила Леночка. – Ты письмо ждешь от бабушки?

– Письмо, конечно, письмо. – растерянно проговорил Прокопов.

– Так откуда же ты это взяла?! – гневно потряс он сшивкой. – Откуда?!

Леночка испуганно молчала.

Опомнившись, Прокопов начал перебирать лежащие на полу бумаги. Он еще одну сшивку отложил, и еще одну... Потом притянул к себе дочку, прижался к ее груди.

– Ты заболел, папа? – тихо спросила Леночка, поглаживая его.

– Заболел, доченька. Ну, ничего, – осторожно отстранив Леночку, он отнес в кабинет отобранные сшивки и, вернувшись, сказал:

– Давай все же уберем, доченька, все на место.

– Чтобы мама не ругалась?

– Чтобы мама не ругалась.

Когда дело было сделано, Прокопов взял лист бумаги, написал на нем: "Васильевна! Придержи мое чадо часок-другой. У меня дела, а она мне голову заморочила". И сказал дочери:

– Пойди на склад и отдай тете Варе эту записку.

– Отдам, – пообещала Леночка и выбежала из комнаты.

А Прокопов так и остался сидеть в приемной. И сидел до тех пор, пока жена не пришла.

– Прокопыч, – заговорила Клавдия с порога, – я все же решила взять костюм, про который говорила. Он, правда, дороговат, но зато – вещь. Я сейчас примеряла, Настя говорит, бери и не думай, прямо на тебя сшито.

Прокопов покивал головой, соглашаясь, встал и спросил:

– Так где же проекты? Где проекты все-таки, милая моя жена, помощник и опора.

– Какие проекты? – испуганно залепетала Клавдия. – Проекты... Какие тебе проекты нужны?.. О чем ты говоришь, не пойму... – взгляд ее перебегал от Прокопова к столу, снова к Прокопову и опять к столу.

Подойдя к жене, Прокопов обхватил ладонями ее плечи и легонько потряс. В его больших руках Клавдия стала маленькой, щуплой. Казалось, нажми Прокопов чуть сильнее, и хрупнут Клавдины косточки.

– Я тебя сколько раз просил: научись врать... Научись врать... – тихо и горестно говорил Прокопов. – Научись так врать, чтобы я тебе хоть немного мог верить. Так нет же... – оттолкнул он ее. – У тебя все на лбу написано.

Клавдия заплакала.

– Пошли, – жестко приказал Прокопов, открывая свой кабинет. – Пошли, здесь будем слезы лить.

Пропустив Клавдию, он запер дверь на ключ.

Они пробыли в кабинете не очень долго и вышли вместе.

– Леночку забери, – сказал Прокопов. – Она у Васильевны. Забери и сиди. Жди меня.

Клавдия уже ступила на порог, когда Прокопов ее остановил:

– Подожди. А почему ты в пятницу их не положила? С почтой. Ведь без толку было держать!

– Я хотела... хотела. А потом товары привезли в магазин. Настя прибежала. И я забыла.

– Това-ары... Магази-ин, – презрительно процедил сквозь зубы Прокопов. – Иди!

И сам пошел было к себе в кабинет. Дверь отворил, поглядел на стопку сшивок с проектами, что на его столе лежали, и повернул назад. Уселся за стол Клавдии, бездумно ударил пальцем по клавише машинки. Потом еще раз.

И начал по клавишам стучать. Одним пальцем. Машинка щелкала сухо, отрывисто. Буквы ползли по белому листу бумаги.

За этим занятием и застал его Лихарь.

– Специальность новую приобретаешь?

– Приобретаю...

– Заболела, что ли, Клавдия?

– Заболела.

– Хоть девку эту позови, студентку. Все что-то соображает.

– Студентке не сообразить, – медленно проговорил Прокопов и, поискав глазами, нашел клавишу с точкой. Сильно ударил по ней. Пробил тонкую бумагу.

– Чего дурью мучаешься? – пожалел его Лихарь. – Скажи Ольге, она сделает. Ишь какой... стеснительный стал.

Он подошел к столу, поглядел на лист, что в машинке был заложен, потом на Прокопова.

– Что? – взглянул на него Прокопов. – Не понимаешь? Забывать стал грамоту? Садись, я тебе все прочитаю. Садись, послушай, до чего Прокопов дожил.

Лихарь, взяв от стены стул, уселся рядом, слушал молча, угрюмо, гладил шрам на беспалой руке.

– Вот и все, – закончил Прокопов, вынул из машинки лист, смял его, бросил в угол.

– Видно, не все, парень, – с горечью сказал Лихарь. – Думается мне, что не все.

– Что не все? – поморщился Прокопов. – Все как на духу.

– Это на твоем духу все. Ну, раз день такой, давай уж до конца.

Он поднялся, открыл дверь, крикнул:

– Оля! Оля! У тебя ноги быстрые, сбегай к студентам. Там комиссар есть, Григорий. Пусть сюда идет. Скажи, Лихарь звал. Быстренько!

– Ты чего? – недовольно спросил Прокопов. – Какие еще комиссары... Сам не можешь сказать?

– А я, парень, сам тоже ничего не знаю. А лишь догадываюсь. Так что давай ждать.

18

Приказом начальника участка Валерий Никитич был отстранен от должности прораба. Антон Антонович Лихарь назначен врио. В тот же день он снял бригаду Володи со школьной мастерской и перевел на спортзал, который нужно было строить рядом. Бригада начала бузить: кому охота снова в земле ковыряться. Но Лихарь быстро успокоил:

– Мастерская будет рубленая, – сказал он. – У вас опыта нуль. А Калинин склад рубленый сложил. И вообще, у вас коммуна или вы на артели шабашников разбились?

На том разговор и закончился.

На площадке спортзала в первый же час, только-только тронув лопатой землю, ребята наткнулись на вечную мерзлоту.

Сколько было дурацкой радости! Все побросали лопаты и ощупывали, обнюхивали, пробовали на язык, прикладывали к щеке комочки стылой земли, дивились светлой полосе ледяной жилы, проступившей в том месте, где Петя-большой начал копать угловую яму. А первооткрыватель жилы стоял гордый, словно была она не из льда, а из чистого золота.

Только бригадир не разделял общего восторга. Он прошелся по всей длине чуть намеченной канавы, выругался вполголоса, поверив, что это не обман, и сел возле ликовавших парней, скучно опершись рукой на ладонь.

А через полчаса заскучала и вся бригада, с каждой минутой все более убеждаясь, что лопатой эту землю не возьмешь, а ломом бить – и к отъезду ям не выроешь.

Тут уж Володя отвел душеньку! Он петухом наскакивал то на одного, то на другого, кричал:

– Ну, что? Докаркались! Чего же стоите? Целуйтесь со своей мерзлотой! и пилотка его съезжала на затылок. – Давайте, давайте! Берите ломы и вперед! Вам же р-р-романтика нужна! Экзотика! – слова романтика и экзотика он произносил с омерзением, словно подташнивало его.

– Вечная мерзлота нужна? Медведи всякие? Ну, вот ты, – наскакивал он на Петра-большого, – ты же громче всех ревел. Чего стоишь? Бери лом и долбай! Будет, как в кино.

Ручищи у Пети повисли вдоль тела, он тяжко сопел и молчал.

– А ты тоже визжал, будто тебя жена щекочет! Чего же стоишь?

Петя-маленький сокрушенно качал черной галочьей головой, уныло шмыгал носом и лез в карман за сигаретами, бормоча:

– Ошибка вышла, бугор. Сплоховали.

Этот спектакль продолжался минут пять, пока бригадир не выдохся и не проговорил, утирая лоб:

– Дайте, что ли, закурить с горя!

Несколько пачек повисло в воздухе, а кто-то, догадливый, уже зажженную сигарету услужливо сунул бригадиру в рот.

– Не повезло нам, народ, – пожаловался Володя. – Значит, разделимся на две группы. Одна будет днем работать, другая ночью. Свет протянем. Будем раскладывать костры, прогорит – копать, сколько оттает. Солярку привезем, чтобы лучше горело. А дров не занимать.

Дров действительно хватало: вокруг валялись и бревна, и обломки досок, и негодные поломанные брусья. Но за двое суток, пока горели костры на площадке, то затухая, то взметываясь к небу, когда плескали в огонь солярку, за двое суток земля вокруг стала чистой – ни щепки.

Бригаду Володи можно было за версту отличить от остальных по измазанным сажей робам и лицам; и в столовой они сидели особняком, потому что несло от них соляркой отчаянно.

Но в среду вечерком исчезли с площадки последние ямы, а контур будущего строения ясно очертился коротко торчащими из земли столбами фундамента.

Успели вовремя, потому что дождь, накрапывавший уже с утра, к вечеру разошелся.

Андрей, вернувшись с работы, разделся, отнес в сушилку сапоги и одежду, посидел возле раскаленной печки. Поговорил со Славиком, который сегодня дневалил. В жаркой пахучей духоте его разморило, потянуло спать, спать...

– Ты потом мои сапоги поближе поставь, – попросил он Славика. Какой-то гад их вчера откинул. Второй день с мокрыми ногами хожу.

– Сделаем, – заверил Славик.

Андрей в вагончик вернулся, прилег, чтобы отдохнуть перед ужином, и заснул.

* * *

Ему показалось, что он не спал вовсе. Только прикрыл глаза. Только-только затуманилось в голове, мелькнуло в этом тумане чье-то очень знакомое лицо, чей-то голос пропел вдалеке: "Встава-а-йте", как его оборвал бас, удивленно спросивший: "Что случилось? А? Что случилось?" И все это: туман, расплывшееся, неясное, но знакомое лицо, чужие голоса – закружилось сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, и вместе с ними закружился Андрей, проваливаясь в огромную, бездонную, бешено крутящуюся воронку водоворота.

– А что случилось?! – снова прокричал кто-то, но уже не басом, а сиплым тенорком.

И загудело вокруг.

Андрей, открыв глаза, еще минуту-другую думал, прежде чем дошло до него, что крики за стеной и топот ног – все это явь.

Путаясь в одеяле, он упал с кровати, сунул ноги в тапочки и бросился к окну. Через окно увидел пламя, бьющее струей из дверей вагончика сушилки. Оно стелилось по земле, рядом с порогом, а поодаль, там и здесь, цвело и тлело небольшими костериками. Вокруг метались светлые фигуры раздетых людей, и неизвестно, чего было больше, огня ли, крику ли... Дверь сушилки выплескивала новые и новые куски пламени, тлеющие и ярко горящие. А черная вода луж удваивала и утраивала пламя, и нельзя было разобрать, где огонь, а где блики.

"Одежда наша горит", – дошло наконец до Андрея, и он бросился к дверям, на ходу потеряв тапочки, босиком пронесся по лужам и, остановившись, секунду-другую раздумывал: "Что делать?", пока выброшенные из сушилки сапоги не зашипели возле его ног в луже.

Андрей метался от одной горящей одежки к другой, ладонями плескал грязную воду из луж, сталкивался с кем-то, пытался пролезть в дверь сушилки, но его остановили: "Там уже и так лишние".

– Собирай все и в столовую, а то затопчут! – крикнул ему кто-то.

И Андрей послушался.

Одно за другим вспыхивали окна вагончиков, и уже гурьбой бросались за каждым куском пламени. Из дверей сушилки не огонь бил, а тянулся лениво, редея с каждой минутой, дым, и выкатывались из дверей ребята, гулко охлопывая себя, оббивая тлеющую кое-где одежду, смачивая водой из лужи прихваченное огнем тело, шелуша опаленные волосы, брови.

Длинный парень в обугленной телогрейке весело крикнул: "Горю", сбросив телогрейку, хлопнул ею несколько раз по земле, а потом, распластав, кинул ее.

– Петя, это ты?! – узнал его Андрей.

Тот хохотнул:

– Я. Пож-жарник. Каски только не хватает. Мы почти первые прибежали, похвастал он. – Не спали еще. Байки рассказывали.

– Сапожников! Калинин! Вы здесь? – раздался голос командира.

– А где же еще!

– Выделите по четыре человека. Ко мне их. Кто дежурил в сушилке?

"Да ведь Славка дежурил! – чуть не выкрикнул Андрей. – Славка!" Он поискал его глазами, но не нашел и спросил у Пети:

– Славика не видел?

– Да где-то здесь. Он вместе с нами сидел. Еще анекдот рассказывал. Про косаря, – оживился Петя. – Знаешь?

– Будет теперь анекдот, – прошептал Андрей и, боязливо оглянувшись, отступил в темноту, словно он сам виноват был в пожаре, а не его друг.

К столовой, где было светло, потянулась добрая половина собравшихся; они копались в куче телогреек, курток и прочего тряпья, сваленного возле столов.

– Стоп! – поднял руку Григорий. – Сейчас все равно не найдете, а к утру ребята разберут, где добро, а где... – сплюнул он зло. – Так где же все-таки дежурный? Куда он делся?

– Я вот он, – вылез из сушилки Славик. Лицо его и руки, и одежда были черны от сажи, а волосы длинными прядями разметались по лицу.

– Вот тебе и песня и пляска, – устало покачивая головой, проговорил командир. – Вот тебе...

– Да я же лишь на минуту отошел, ребята, – потерянно развел руками Славик. – Я же на минуту. А потом тушил. Вон руки обжег, посмотрите. И брови, аж глазам больно, – монотонно бормотал он, и растерянный взгляд его перебегал от одного к другому.

– А в чем завтра на работу идти, артист? – спросили из толпы. – Твоя-то роба на тебе.

Славик шагнул к столовой и очутился в желтой полосе света. Стало видно, как дрожат его подбородок и руки, протянутые неловко вперед, черные от грязи и сажи; и говорил он вовсе не то, что следовало бы говорить:

– Вот смотрите... руки обгорели... и брюки сгорели... не верите? чувствовалось, что из последних сил ворочает он неловким, костенеющим языком. – Телогрейку мою возьмите. У кого сгорели, возьмите. И сапоги... У меня кеды есть.

А из сбитой, черной, стоящей в тени толпы неслось угрюмое:

– Всех не оденешь, паря!

– Пригодится еще телогреечка, в вагоне подстилать.

– Чего с ним разговаривать...

– И правда, пошли спать!

Черная толпа дрогнула, заколыхалась, засветилась редкими огоньками сигарет и струйками потекла к вагончикам.

Лишь Славик стоял, все так же вытянув руки. Потом он опустил их, потоптался, пошел было к вагончику, но, сделав два-три шага, не более, вернулся; к столовой шагнул, где стояли ребята и лежала грязная куча одежды, но и туда не дошел. Как-то косо, по-слепому, он свернул в сторону и зашлепал по лужам в темноту.

За ним никто не пошел. Андрей было двинулся следом, но вдруг показалось ему, что ребята разом повернули к нему головы и глядели молча, осуждающе. И ноги прилипли к земле. Но ненадолго. Шумный всплеск лужи из темноты толкнул Андрея с места. Он догнал Славика, остановил его криком.

– Слава! Ты куда?!

Славик, повернувшись к Андрею, почти упал ему на плечо и задышал в лицо срывающимся всхлипом:

– Как же это... Что же теперь... Что же делать, Андрюха?

Андрей молчал. Он не знал, чем можно успокоить друга, потому что еще стоял в глазах черный грязный ворох одежды, тот, что лежал возле столовой. И в голове мешались сочувствие к Славику, жалость к нему и злость.

– Пойдем домой. Пойдем. Что сейчас сделаешь?!

Славик шел послушно до самой комнаты, но у двери он вдруг отстранил Андрея, остановился в коридоре, откуда видны были сушилка и столовая, и ребята, что возились у кучи грязной одежды.

– Ты иди, Андрей, спи, – сказал Славик, – я не пойду. – Иди, иди. Я сам, – недовольно передернул он плечами, увидев, что Андрей не уходит. – Я, может, еще помогу им... Дров наколоть. Растопить печь, – и спрыгнул на землю.

Подошли Григорий и Володя.

– Много погорело? – спросил Андрей.

– Сейчас разве поймешь?!

– Как завтра работать... – вздохнул Володя. – Голяком грязь топтать. На складе что-нибудь есть, Гриша?

– Откуда я знаю... А где же Славик?

– Переживает, – ехидно протянул Володя. – Допрыгалась деточка. Все ха-ха да хи-хи.

– Он у кухни. Может, привести его? – предложил Андрей.

– Давай, – ответил Григорий. – Пойди. Поуспокаивай. Дескать, это ничего, ерунда... Подумаешь, пол-отряда оставил раздетым. Пойди.

Андрей не пошел, но лежал в темноте, не закрывая глаз, и думал о Славике. Жалко было. Не со зла ведь так получилось, от безалаберности. А сейчас-то каково ему...

С другой стороны, и Григорий прав. Со зла не со зла, а отряд раздет. И виноват в этом Славка. Не зря ведь дежурных в сушилку назначили. Понимали, что может случиться такое. А Славик и вправду все хи-хи да ха-ха. Прогонят, наверное, его из отряда, не простят ни за что.