Текст книги "Опаленные зноем. Июньским воскресным днем"

Автор книги: Борис Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

X

А меж тем в тылу становилось все теснее от прибывающих войск. Они подобрались даже к переднему краю. Рядом с Ростовцевым разместились девять минометных батарей. В овраг стали приходить большие группы пехотных, артиллерийских и танковых офицеров на рекогносцировку, и мне даже надоело объяснять и показывать, где и что расположено у немцев. А однажды генерал Кучерявенко привел с собой высокого молодого майора с умным, усталым и задумчивым лицом и представил мне:

– Командир дивизиона «катюш», знакомься.

В тот же день пришли разведчики из соседнего стрелкового полка. Это были рослые парни в хорошо подогнанных маскхалатах, все с автоматами, а на поясах кроме дисков с патронами и гранат у них висели кинжалы. С ними был лейтенант, такой же молодой и щеголеватый. Они притащили целый мешок продуктов, чтобы пять дней наблюдать у меня за передним краем противника, а потом взять там «языка». «Язык» перед наступлением был всем очень необходим. Самым подходящим местом для прохода к немцам были кусты между взводами Сомова и Огнева. Туда я и направил разведчиков.

Дня через два ко мне зашел Огнев, и я спросил, как идут дела у разведчиков.

Огнев расплылся в своей благодушной улыбке:

– Загорают.

– Как загорают?

– Как на пляже. Снимают гимнастерки, штаны и с утра до вечера лежат в трусах на солнцепеке.

Оказывается, они действительно устроились по-курортному: днем жарятся на солнышке, а ночью отсыпаются в шалаше.

– А спать до чего здоровы! – опять усмехнулся Огнев. – Я к ним два раза приходил – спят как сурки. Даже часового не ставят.

Это было уж слишком. Я послал Ивана за командиром разведчиков. Тот явился только через полчаса. Воротник его гимнастерки был расстегнут, пилотку он держал в руке.

– Здравствуй, капитан, – сказал мне этот легкомысленный мальчик и, садясь на нары, протянул руку: – Ну и жара!

Руки ему я не подал.

– Во-первых, не здравствуй, а здравствуйте. Во-вторых, я еще не приглашал вас садиться, а в-третьих, выйдите, приведите себя в порядок и явитесь к старшему офицеру, как положено являться по уставу.

Он удивленно посмотрел на меня, пожал плечами и, не сказав ни слова, вышел.

Минуту спустя он угрюмо, недружелюбно спросил из-за двери:

– Разрешите войти?

– Войдите.

– Командир взвода разведчиков прибыл по вашему вызову.

– Садитесь, товарищ лейтенант.

Он продолжал стоять.

– Садитесь и слушайте.

Он неохотно сел, вздохнув при этом.

– Я не вмешиваюсь в то, как вы наблюдаете за передним краем противника, меня также не интересует, какое решение примете вы в результате этих наблюдений. Это дело вашего начальника. Однако тот распорядок, который существует в моем подразделении, вы обязаны выполнять беспрекословно. Немедленно ликвидируйте пляж, ночью выставляйте часового. Вы не в тылу, а на переднем крае. Охранять вас я не буду. Иначе убирайтесь отсюда ко всем чертям.

– Есть прекратить пляж и выставлять часового, – сказал он, поднявшись.

И действительно, пляж был ликвидирован, а ночью возле шалаша лежал часовой. (Там были такие условия, что часовой мог только лежать: низко летели пули над землей.)

Однако дальше поляны, насколько мне известно, никто из них все-таки никуда не ходил. Я стал ждать, чем же кончится эта их затея. Кончилась она очень прозаически: разведчики съели все свои продукты и убрались восвояси. В штабе полка было доложено: пройти незамеченным невозможно, у противника очень прочная оборона. В этом была немалая доля правды: немцы сидели в своих окопах прочно. Другая доля правды заключалась в том, что разведчики просто-напросто обленились и ничего не хотели делать.

XI

Вдруг среди бела дня или глубокой ночью немцы начинали совершать огневые налеты на наш передний край и обрывали их так же неожиданно, как и начинали. Было похоже, что у них сдают нервы. Впрочем, мнения об этом высказывались разные.

– Немцы-то какие шалые, – говорил Веселков, прислушиваясь к разрывам снарядов. – Психуют!

– Это они перед отходом, – замечал Макаров. – Они всегда перед отступлением бьют напропалую изо всех видов оружия, чтобы лишние боеприпасы не везти.

Однако мне казалось, что эти неожиданные артналеты означали нечто иное, не похожее ни на нервозность, о которой говорил Веселков, ни на подготовку к отступлению, на которую надеялся простодушный Макаров. Почему они обстреливают только наше расположение и не трогают соседей? Почему у них на моем участке прибавилось артиллерии, минометов? Откуда они их взяли? Для чего?

Начальник штаба батальона предупреждал меня:

– Смотри внимательнее, это неспроста.

Я и сам чувствовал, что это неспроста, и принял все меры к тому, чтобы оградить себя от возможных неожиданностей.

Усилили наблюдение за противником, ночью все были в боевой готовности. Командование тоже, вероятно, было обеспокоено поведением немцев, так как однажды ночью ко мне пришел артиллерийский офицер, старший лейтенант, командир батареи дивизионных пушек, и сказал, что по приказанию командира дивизии послан к нам впредь до особых распоряжений. Кроме того, командиру их дивизиона приказано при первом же моем требовании ввести в бой еще и батарею гаубиц-пушек, стоявшую на участке правого соседа. Офицер привел с собой двух сержантов-разведчиков и радиста. Разведчиков мы послали к Лемешко и к Сомову, а радиста поселили к связистам, где стояла и наша рация.

В ту же ночь позвонил командир дивизии и сказал:

– Помнишь о нашем разговоре?

– Помню.

– Так вот, еще раз напоминаю: за овраги, если упустишь, я с тебя шкуру сниму. Понял?

– Понял, – вздохнул я.

Он засмеялся, спросил:

– Артиллерист пришел?

– Пришел.

– Налеты не прекратились?

– Нет.

– Будь внимателен. Не иначе, как эти проклятущие егеря тебя к чему-то приучить хотят. А ты не привыкай. Понял?

– Понял.

– Ну смотри! – И он повесил трубку.

Ночь… На КП становится все тише и тише. Вот, наигравшись до одури в домино, укладываются спать Веселков и Никита Петрович. Макаров уходит к Лемешко. Там он пробудет до утра. Иван Пономаренко, подбросив в печку последнюю охапку сучьев, тоже лезет на нары. Остаемся бодрствовать только мы с Шубным.

Я полулежу на своей постели, сооруженной возле стола. Шубный сидит напротив и рассказывает о своей гражданской жизни, то и дело прерываясь, чтобы проверить связь, узнать, как идут дела во взводах.

Гражданская жизнь Шубного представляет собой замысловатую серию удачных и неудачных любовных похождений. Шубный, как это ни странно, оказывается большим ходоком по женской части. Ему тридцать лет, за это время он успел пожить во многих городах Украины, Ставрополья, Северного Кавказа, Заволжья. Почти в каждом городе у него есть возлюбленная.

Оказывается, больше всех писем в роте получает Шубный. Он поддерживает связь со всеми «своими» городами и говорит, что по окончании войны ему придется ехать домой месяцев восемь, а то и год, потому что надо будет побывать и в Харькове, и в Краснодаре, и в Ставрополе, и в Камышине, и в Пятигорске. Его ждут в каждом городе.

– Работаю я в Ростове монтером, прогуливаюсь как-то вечером по набережной, гляжу – сидит на скамейке барышня и семечки лущит… Я – «Орел», я – «Орел». Здесь!.. – вдруг кричит он в трубку.

Это из штаба батальона запрашивают обстановку. Докладываю.

Просыпается Халдей. Спит Никита Петрович беспокойно: ворочается, стонет, взмахивает руками и за ночь раз пять просыпается. Вскочит как угорелый, сядет на нарах, поджав под себя ноги по-турецки, и начнет поспешно крутить длиннющую цигарку. Закурив, снова ложится, тут же, будто проваливаясь в бездну, засыпает, а цигарка падает на пол. Шубный, внимательно наблюдающий за ним, подбирает ее и, затушив, ссыпает табак в металлическую банку. Сам Шубный не курит, махорку свою отдает товарищам, а из табака Никиты Петровича создает НЗ. Когда у нас не хватает табака, мы все пользуемся этими запасами, но так как больше всех курит сам Халдей, то этот табак в основном переходит к нему. Никто, кроме меня, не знает, откуда у Шубного берется табак, не знает и Никита Петрович и всякий раз трогательно благодарит солдата, даже пытается расплатиться с ним деньгами, от которых Шубный благородно отказывается.

Незаметно наступает рассвет. Если глядеть в окошко, видно, как оно сперва голубеет, потом становится все светлее и светлее. Вот уже свет проникает в блиндаж, сперва робко коснувшись лишь края стола, потом растекается повсюду, даже по углам, начинает бороться с желтым пламенем лампы; скоро лампа уже горит, ничего не освещая, и Шубный, погасив, убирает ее под стол.

Выхожу из блиндажа. В овраге сыро. Даже шинель на часовом влажная. На переднем крае стихает перестрелка. Тоненько тенькнула птица и смолкла. Потом тенькнула еще, смелее. В кустах слышится треск. Кто-то лезет напрямик, медведем. Это Макаров. Улыбается:

– С добрым утром!

Часовой казах Мамырканов, из артиллерийских повозочных, маленький, кряжистый, хитроватый солдат, приветливо улыбается Макарову. Ватник на Макарове весь обрызган росой с веток.

Макаров вваливается в блиндаж, сбрасывает с себя ватник и, растолкав Веселкова, забирается на нары. Веселков, зевая и потягиваясь, поднимается и тут же начинает тихонько напевать:

 
Да эх, Семеновна
С горы катилася,
Да юбка в клеточку
Заворотилася.
 

– Да-ра-ра-ра-ла-ла… – Он выходит, голый по пояс, из блиндажа с ведром воды в руках, дает Мамырканову: – На-ка, полей.

Мамырканов ставит винтовку в угол и выливает воду на голову своего командира.

– Хороших я тебе, капитан, часовых выделил? – спрашивает Веселков, вытираясь полотенцем. – Чудо, а не часовой. Так, Мамырканов?

– Так, – совершенно серьезно соглашается тот. Скоро выясняется, что за чудо-часовой охраняет наш командный пункт. Выяснение это происходит не совсем обычным образом и с превеликим позором для всех нас. Началось с того, что Мамырканов почему-то начал часто с тревогой заглядывать в дверь. По его испуганному лицу видно, что он хочет что-то сказать, но не решается.

– В чем дело, Мамырканов? – спрашиваю я.

– Так, – печально говорит он.

– А почему вы все в дверь заглядываете?

Он молчит.

– Ну, входите, – говорю я. – В чем дело?

– Меня не надо в разведку посылать, – просительно говорит он, склонив голову набок.

Эта просьба очень заинтересовывает нас. Почему он ни с того ни с сего заговорил о разведке?

– Отчего же это тебя не надо в разведку посылать, а других надо? – спрашивает Веселков, вычерчивая планшет. – Нужно будет – и пошлем.

– У меня дети, трое, – еще печальнее говорит Мамырканов.

– Эко, брат, причину какую нашел – дети! Тут у всех дети, – возражает Веселков. – А если нет у кого, так потом будут. Это уж как пить дать.

Мамырканов некоторое время молчит. Видно, доводы его даже ему самому кажутся не очень убедительными. Потоптавшись в нерешительности, он вдруг тихо, с мольбой произносит:

– Я совсем пропаду в разведке. Ноги больные, ревматизм, трещат. Немец услышит, что тогда будет?

– Ни черта он не услышит! – отмахивается Веселков. – А ну-ка, покажи, как они у тебя трещат.

Мамырканов приседает, но никакого треска мы не слышим.

Он смущенно глядит на ноги:

– Что такое?

– Ладно, иди, – говорит Веселков.

Мамырканов покорно выходит из блиндажа, прикрыв за собой дверь.

– Кто его так напугал разведкой? – спрашиваю я.

– А черт его знает! – говорит Веселков. – Наверно, Иван.

Я смотрю на Ивана Пономаренко, который давится от смеха в дальнем углу блиндажа.

– Ты?

– Та я ж, ну его, – простодушно признается он, вытирая слезы на глазах.

– Для чего это тебе понадобилось?

– Так вин боится разведки, як тот… як его… чертяка ладана. Я с ним побалакав трохи, а вин, дывысь ты… Як вин казав? Ноги трещать, о!

В это время дверь снова открывается. Мамырканов просовывает голову и озабоченно сообщает:

– А я из винтовки стрелять не умею.

– Как не умеешь? – вскакивает Веселков. – А ну! – И быстро выходит из блиндажа.

Идем и мы все за ним следом, очень заинтересованные таким открытием.

– Стреляй! – приказывает Веселков.

– Куда? – покорно спрашивает Мамырканов.

– В небо. Ну!

Мамырканов прикладывает винтовку к животу, нажимает двумя пальцами на спусковой крючок, грохает выстрел, и… Мамырканов сидит на земле, растерянно оглядываясь.

– Толкается.

Наступает неловкое молчание.

«И этот солдат, – думаю я, – стоит на посту возле командного пункта роты!»

– Ты видал такого? – спрашивает у меня Веселков. – Откуда он такой взялся на нашу голову?

Я сердито смотрю на него. Впрочем, Веселков не виноват. Мамырканов прибыл к нам с пополнением, когда мы были на марше. По профессии он чабан, пас колхозные отары, мобилизовали его уже во время войны и направили в строительный батальон. Там ему вручили лопату, кирку, топор, и Мамырканов начал строить в тылу мосты, гати, чинить разбитые бомбами, снарядами, колесами автомобилей, гусеницами тягачей и танков дороги. Дуло карабина, который был вручен ему вместе с лопатой и киркой, он обернул, по примеру других, тряпочкой, в тряпочку же завернул и патроны в подсумке. Стрелять ему было некогда да и не в кого. Но вот однажды, во время налета фашистской авиации, Мамырканов был ранен, попал в госпиталь, откуда и прибыл к нам вместе с бывалыми солдатами. Он тоже выглядел бывалым – имел ленточку за ранение. Веселков тут же зачислил его ездовым и назначил часовым на КП. Я знал, что в охрану командного пункта офицеры обычно стараются выделять тех солдат, которые подходят к поговорке: «На тебе, боже, что нам не тоже», но чтобы до такой степени было не тоже!.. Кто бы мог подумать, что Мамырканов даже стрелять не умеет!

Меняем часового, вызываем из первого взвода сержанта Рытова – стройного, смуглого, чернобрового двадцатилетнего парня, прекрасного пулеметчика.

– Рытов, – говорю я, – научите Мамырканова. Он даже стрелять не умеет.

– Есть научить, – отзывается он. – Разрешите взять во взвод?

– Берите.

– Пошли, – обращается он к Мамырканову, кивнув на дверь, и, круто повернувшись, щелкнув каблуками, выходит из блиндажа.

На следующий день Макаров принимает у Мамырканова зачеты по материальной части оружия и по стрельбе в цель. Докладывает:

– Оружие знает хорошо, стреляет посредственно.

Мамырканов снова занимает свой пост возле КП.

– Ну вот, – говорю я ему, – теперь и в разведку можно идти.

Он печально, через силу улыбается в ответ, и я понимаю – Мамырканову никак не хочется в разведку.

– А я гранаты не умею бросать, – сообщает он.

– Иван, – говорю я, – ну-ка, научи Мамырканова гранаты бросать.

– Есть! Какие прикажете?

– Все: РГД, Ф-1, противотанковые. Все.

Иван рассовывает гранаты по карманам и уводит с собой перепуганного Мамырканова. Скоро в дальнем конце оврага раздаются взрывы гранат. Вернувшись, Иван докладывает:

– Рядовой Мамыркан изучив уси гранаты и готов идти в разведку.

Мамырканов стоит тут же и – как мне кажется – уже придумывает новую отговорку. Я с любопытством смотрю на него: что еще не умеет он делать?

– По-пластунски ползать не умею, – сообщает он час спустя, заглянув в дверь.

Довольно основательная причина, чтобы не идти в разведку. Но уметь ползать по-пластунски полезно каждому солдату. Поэтому я без особых душевных содроганий наблюдаю такую картину: посреди оврага ходит сержант Фесенко, а возле него, пыхтя, ползает Мамырканов. Он норовит передвигаться на коленках, но Фесенко неумолимо требует своего: ползти по земле, распластавшись на ней всем телом, – и Мамырканов постигает эту сложную науку.

Рядом со мной стоит Иван Пономаренко и комментирует каждое движение Мамырканова:

– От же гарный разведчик получается с тебя. Ползаешь, як тот… як его… краба.

XII

Иван Пономаренко – личность примечательная. Родом он из-под Балаклеи – чудесного украинского городка, славящегося своими вишневыми садами. Иван высок ростом, ладно, прочно скроен, имеет крупные красивые черты лица, широкие черные брови, мягкий, добродушно-лирический характер. Он мой ровесник, однако относится ко мне с некоторым заботливым снисхождением, как старший брат. Вероятно, это потому, что он на голову выше меня и раза в три сильнее.

Иван весел, общителен, и как-то так получилось, что все у нас, полюбив его, стали звать лишь по имени. Фамилия его не то чтобы забылась совсем, а просто лишней оказалась в обращении с ним. И однажды Иван воспользовался этим.

Раза два в неделю он брал мешок под мышку и отправлялся к старшине за продуктами. Подвезти кухню к оврагам было невозможно, и все, кроме артиллеристов и минометчиков, получали сухой паек. Часть продуктов сухим пайком получали и мы на КП: повара приносили нам только обед.

Путь Ивана лежал лугом, потом мимо спаленной дотла деревни Дурнево, где стояли наши пушки ПТО, мимо минометчиков, притаившихся в овраге. До старшины от минометчиков было еще километра полтора полем. Старшина стоял со своим обозом на лесной опушке, даже для лошадей вырыв блиндажи с накатом.

Все, что произошло в тот день, я узнал позднее, когда ко мне прибежал разъяренный и сконфуженный лейтенант Ростовцев.

Получилось вот что. Собираясь к старшине, Иван попросил Шубного соединить его с минометчиками. Было часов двенадцать дня, на КП, кроме них, никого не было.

– Слухай, – сказал Иван в трубку. – До вас пийшов Пономаренко. Приготовьтесь. – И тронулся в путь.

Ростовцев в это время спал. Дежурный, разбудив его, сообщил:

– Товарищ лейтенант, к нам идет Пономаренко.

– Кто?

– Пономаренко, сейчас Иван звонил. «Пономаренко, – стал припоминать Ростовцев. – Командир батальона – Фельдман, командир дивизии – Кучерявенко. Кто же такой Пономаренко?» Он перебрал в памяти все фамилии: и начальника политотдела дивизии, и начальника укрепрайона, и командующего армией, и члена Военного совета… Нет, не было среди них такого, с фамилией Пономаренко. Ростовцев позвонил на КП.

– Слушай, – спросил он у Шубного, – когда ушел Пономаренко?

– Только сейчас, – последовал ответ.

Ростовцев был человеком серьезным и осторожным. Он не мог допустить, чтобы его застали врасплох.

– В ружье! – крикнул он.

– В ружье! – заорал на весь блиндаж дежурный, и пару минут спустя у минометчиков уже шла спешная подготовка к встрече Пономаренко: брились, подшивали чистые подворотнички, драили минометы, подметали огневую…

А Иван в это время не спеша продвигался в своем направлении, даже не предполагая, что из-за него поднялась такая суматоха.

Стоял тихий, безмятежный полдень, в небе, словно растаяв в нем, заливались жаворонки, над сочным, в цветах, разнотравьем гудели пчелы. Куда спешить в такую пору? Иван зашел во взвод ПТО «побалакать трохи» со своими дружками, угостился табачком и побрел дальше.

К минометчикам он прибыл, когда у них все блестело и сияло, как в праздник.

У Ивана и среди минометчиков было немало дружков, с ними тоже нужно было и побалакать, и выкурить по цигарке. Он уселся на лавочке возле входа в блиндаж, вытащил из кармана кисет с махоркой. Оглядываясь по сторонам, сказал:

– Дывысь, який добрый порядок наведен. Мабудь, генерала ждете или еще что…

– Так поверяющий должен прийти, – ответили дружки. – Ты же сам звонил.

– Який поверяющий? – покосился на них Иван.

– Пономаренко или еще как… Вон, спроси у лейтенанта.

Но Иван не стал расспрашивать Ростовцева. Больше того – у Ивана вдруг пропала всякая охота и к разговорам и к цигарке. Он неожиданно вспомнил, что ему надо спешить, и, ссыпав табак обратно в кисет, отправился «до старшины». Но тут его окликнул Ростовцев:

– Иван, скоро к нам Пономаренко придет?

– Та вин вже був, – сказал Иван издалека.

– Как это «був»?

– Це я Пономаренко.

– Ты?

– Ага ж …

– Ты-ы? – Ростовцев даже побелел от злости. – Так какого ты черта всех нас поднял на ноги?!

– Та я ж, товарищ лейтенант, тильки казав, що до вас пийшов Пономаренко.

– А чтобы мы приготовились, ты не «казав»?

– Та казав…

И вот Ростовцев стоит передо мной и с негодованием требует от Ивана чуть ли не сатисфакции.

Но наказывать ординарца я не в состоянии. За что? За то, что минометчики забыли его фамилию и приняли за какое-то высокое начальство?

Иван виновато входит в блиндаж и, забравшись в свой угол, начинает с излишним усердием рыться в мешке, выгружая из него банки, фляги, кулечки.

– Вот, полюбуйтесь на него! – говорит Ростовцев, кивая в сторону Ивана.

– Та я ж, товарищ лейтенант, ничего такого и не казав! – оправдывается тот, выпрямившись, и, не в силах, видно, скрыть лукавой улыбки, отворачивается.

– А что, командир, – говорит Макаров, обращаясь ко мне, – надо будет минометчикам благодарность объявить. Порядок у них там сейчас такой, что… – Он даже не находит слов, чтобы объяснить, какой у минометчиков порядок, и спрашивает у Ростовцева: – Хороший порядок наведен?

Тот, смеясь, машет рукой, садится, закуривает.

– Благодарность надо не минометчикам все-таки, а Ивану объявить, – говорит Веселков.

– Та ни, мени ничего не надо! – отзывается Иван из угла.

Все мы смеемся. Смеется и Ростовцев.

– Ну, Иван, – грозит он пальцем, – пройди только теперь со своим мешком мимо нашего взвода. Тебе теперь по болоту нас обходить придется, а то солдаты об тебя все банники обломают. Я заступаться не стану, так и знай!

Мы садимся обедать, приглашаем Ростовцева. Сегодняшний обед у нас в некоторой степени даже торжественный. Дело в том, что два дня назад Макаров, повздыхав, мечтательно произнес:

– Сейчас бы стопочку в самый раз.

– Гафуров, – вспомнив о нашем разговоре со стариком, спрашиваю я у повара, принесшего обед, – есть у старшины водка?

– Не знаю.

– Не ври, знаешь.

– Не знаю.

Однако по лукавым его глазам вижу, что он все прекрасно знает.

– А чего ты мнешься? – недовольно замечает Макаров. – У тебя дело спрашивают.

– Старшина не велел, – признается Гафуров.

Вижу, что с ним дела не сделаешь. Говорю:

– Пусть обед завтра принесет Киселков, понял?

– Понял, – соглашается Гафуров.

Когда Киселков ставит на стол котелки с супом, спрашиваю у него:

– Костя, есть у старшины водка?

– Есть, товарищ капитан, – браво отвечает он. – Спрятанная.

– Знаешь, где спрятана?

– Знаю.

– Вот ты отлей фляжку и принеси нам завтра.

– Сделаю, товарищ капитан. Он как раз за продуктами собирается с утра. Как только уедет, так я и… оборудую это дело.

И вот сегодня Киселков торжественно вынул из кармана фляжку с водкой. Наливаем в кружки.

– Хороша, подлая! – крякнув, говорит Макаров и деловито осведомляется: – А на завтра осталось?

– Ще есть, – говорит Иван, поболтав фляжкой возле уха.

Иван выходит на улицу, и я слышу, как он разговаривает возле дверей с Мамыркановым.

– Тебе попало, да? – участливо спрашивает Мамырканов.

– У-у-у, – тянет Иван. – Ще как!

– Что теперь будет? В разведку тоже будут посылать? – В голосе Мамырканова чувствуется ирония.

– А ще кого? – недоверчиво спрашивает Иван.

– Меня.

– Та нужен ты у разведки, як то… як его…

– Как не нужен? Как не нужен? – с беспокойством спрашивает Мамырканов. – Пластунски ползать умеем, да? Гранаты кидаем, да? Винтовка стреляем, даже мишень попадаем. Как не нужен?

– А як колени затрещать, так шо с тобой будем робить? Смазку чи шо?

– Никаторый смазка не нужна. Коленка трещит, как сухой сучок, очень слышно? Я ночи думал, пять ночей думал – разведка надо идти. Все забыл, жалость детям забыл, как теперь ты можешь сказать, не нужен Мамырканов?

– Годи, – снисходительно замечает Иван. – Як мене будут посылать, то я за тебе спрошусь. Дуже ты сподобався мне.