Текст книги "Было приказано выстоять"

Автор книги: Борис Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Незаметно наступает рассвет. Если глядеть в окошко, видно, как оно сперва голубеет, потом становится все светлее и светлее. Вот уже свет проникает в блиндаж, сперва робко, коснувшись лишь края стола, потом растекается всюду, даже по углам, начинает бороться с желтым пламенем лампы, скоро лампа уже горит, ничего не освещая, и Шубный, погасив, убирает ее под стол.

Выхожу из блиндажа. В овраге сыро. Даже шинель на часовом влажная. На переднем крае стихает перестрелка. Тоненько тинькнула птица и смолкла. Потом тинькнула еще, смелее. В кустах слышится треск. Кто-то лезет напрямик, медведем. Это Макаров. Улыбается:

– С добрым утром!

Часовой, казах Мамырканов из артиллерийских повозочных, маленький, кряжистый, хитроватый солдат, приветливо улыбается Макарову. Ватник на Макарове весь обсыпан росой с веток.

Макаров вваливается в блиндаж, сбрасывает с себя ватник и, растолкав Веселкова, забирается на нары. Веселков, зевая и потягиваясь, поднимается и тут же начинает тихонько напевать:

 
Да эх, Семеновна
С горы катилася,
Да юбка в клеточку
Заворотилася.
 

– Да-ра-ра-ра-ла-ла… – Он выходит, голый по пояс, из блиндажа с ведром воды в руках, дает Мамырканову:

– На-ка, полей.

Мамырканов ставит винтовку в угол и выливает воду на голову своего комбатра.

– Хороших я тебе, капитан, часовых выделил? – спрашиваем Веселков, вытираясь полотенцем. – Чудо, а не часовой. Так, Мамырканов?

– Так, – совершенно серьезно соглашается тот.

Скоро выясняется, что за чудо охраняет наш командный пункт. Выяснение это происходит не совсем обычным образом и с превеликим позором для всех нас.

Началось с того, что Мамырканов почему-то начал часто с тревогой заглядывать в дверь. По его испуганному липу видно, что он хочет что-то сказать, но не решается.

– В чем дело, Мамырканов? – спрашиваю я.

– Так, – печально говорит он.

– А почему ты все в дверь заглядываешь?

Он молчит.

– Ну, входи, – говорю я. – В чем дело?

– Меня не надо в разведку посылать, – просительно говорит он, склонив голову набок.

Эта просьба очень заинтересовывает нас. Почему он ни с того ни с сего заговорил о разведке?

– Отчего же это тебя не надо в разведку посылать, а других надо? – спрашивает Веселков, вычерчивающий планшет… – Нужно будет, и пошлем.

– У меня дети, трое, – еще печальнее говорит Мамырканов.

– Эко, брат, причину какую нашел – дети. Тут у всех дети! – возражает Веселков. – А если нет у кого, так потом будут. Это уж как пить дать.

Мамырканов некоторое время молчит. Видно, доводы его даже ему самому кажутся не очень убедительными. Потоптавшись в нерешительности, он вдруг тихо, с мольбою произносит:

– Я совсем пропаду в разведке. Ноги больные, ревматизм, трещат, – немец услышит, что тогда будет?

– Ни черта он не услышит! – отмахивается Веселков. – А ну-ка, покажи, как они у тебя трещат.

Мамырканов приседает, но никакого треска мы не слышим.

Он смущенно глядит на ноги:

– Что такое?.

– Ладно, иди, – говорит Веселков.

Мамырканов покорно выходит из блиндажа, прикрыв за собою дверь.

– Кто его так напугал разведкой? – спрашиваю я.

– А черт его знает! – говорит Веселков. – Наверно, Иван.

Я смотрю на Ивана Пономаренко, который давится смехом в дальнем углу блиндажа.

– Ты?

– Та я ж, ну его, – простодушно признается он, вытирая слезы на глазах.

– Для чего это тебе понадобилось?

– Та вин боится разведки, як тот… як его… чертяка ладана. Я с ним побалакав трохи, а вин, дывысь ты… Як вин казав? Ноги трещать, о!

В это время дверь снова открывается, Мамырканов просовывает голову и озабоченно сообщает:

– А я из винтовки стрелять не умею.

– Как не умеешь? – вскакивает Веселков. – А ну! – и быстро выходит из блиндажа.

Идем и мы все за ним следом, очень заинтересованные таким открытием.

– Стреляй, – приказывает Веселков.

– Куда? – покорно скрашивает Мамырканов.

– В небо. Ну!

Мамырканов прикладывает винтовку к животу, нажимает двумя пальцами на спусковой крючок, грохает выстрел и… Мамырканов сидит на земле, растерянно оглядываясь:

– Толкается.

Наступает неловкое молчание.

«И этот солдат, – думаю я, – стоит на посту возле командного пункта роты!»

– Ты видал такого? – спрашивает у меня Веселков. – Откуда он такой взялся на нашу голову?

Я сердито смотрю на него. Впрочем, Веселков не виноват. Мамырканов прибыл к нам с пополнением, когда мы были на марше. По профессии он чабан, пас колхозные отары, мобилизовали его уже во время войны и направили в строительный батальон. Там ему вручили лопату, кирку, топор, и Мамырканов начал строить в тылу мосты, гати, чинить разбитые бомбами, снарядами, колесами автомобилей, гусеницами тягачей и танков дороги. Дуло карабина, который был вручен ему вместе с лопатой и киркой, он обернул, по примеру других, тряпочкой, в тряпочку же завернул и патроны в подсумке. Стрелять ему было некогда да и не в кого. Но вот однажды, во время налета фашистской авиации, Мамырканов был ранен, попал в госпиталь, откуда и прибыл к нам вместе с бывалыми солдатами. Он тоже выглядел «бывалым» – имел ленточку за ранение. Веселков тут же зачислил его ездовым и назначил часовым на КП. Я знал, что в охрану командного пункта офицеры обычно стараются выделить тех солдат, которые подходят к поговорке: «На тебе, боже, что нам не гоже», но чтобы до такой степени было не гоже!.. Кто бы мог подумать, что Мамырканов даже не умеет стрелять!

Меняем часового, вызываем из первого взвода сержанта Рытова – стройного, смуглого, чернобрового двадцатилетнего парня, прекрасного пулеметчика.

– Рытов, – говорю я, – научите Мамырканова. Он даже стрелять не умеет.

– Есть научить, – отзывается он. – Разрешите взять во взвод?

– Берите.

– Пошли, – обращается он к Мамырканову, кивнув на дверь, и, круто повернувшись, щелкнув каблуками, выходит из блиндажа.

На следующий день Макаров принимает у Мамырканова зачеты по материальной части оружия и по стрельбе в цель.

Докладывает:

– Оружие знает хорошо, стреляет посредственно.

Мамырканов снова занимает свой пост возле КП.

– Ну, вот, – говорю я ему. – Теперь и в разведку можно тебе идти.

Он печально, через силу улыбается в ответ, и я понимаю – Мамырканову никак не хочется в разведку.

– А я гранаты не умею бросать, – сообщает он.

– Иван, – говорю я. – Ну ка, научи Мамырканова гранаты бросать.

– Есть. Какие прикажете?

– Все: РГД, Ф-1, противотанковые. Все.

Иван рассовывает гранаты по карманам и уводит с собою перепуганного Мамырканова. Скоро в дальнем конце оврага раздаются взрывы гранат. Вернувшись, Иван докладывает:

– Рядовой Мамыркан изучив уси гранаты и готов идти в разведку.

Мамырканов стоит тут же и – как мне кажется – уже придумывает новую отговорку. Я с любопытством смотрю на него: что еще не умеет он делать?

– По-пластунски ползать не умею, – сообщает он час спустя, заглянув в дверь.

Довольно основательная причина, чтобы не идти в разведку. Но уметь ползать по-пластунски полезно каждому солдату. Поэтому я без особых душевных содроганий наблюдаю такую картину: посреди оврага ходит сержант Фесенко, а возле него, пыхтя, ползает Мамырканов. Он норовит передвигаться на коленках, но Фесенко неумолимо требует своего: ползти по земле, распластавшись на ней всем телом, и Мамырканов постепенно постигает эту сложную науку.

Рядом со мною стоит Иван Пономаренко и комментирует каждое движение Мамырканова:

– От же гарный разведчик получается с тебя. Ползаешь, як тот… як его… краба.

XII

Иван Пономаренко – личность примечательная. Родом он «из-под Балаклеи» – чудесного украинского городка, славящегося своими вишневыми садами. Иван высок ростом, ладно, прочно скроен, имеет крупные, красивые черты лица, широкие черные брови, мягкий, добродушно-лирический характер. Он мой ровесник, однако относится ко мне с некоторым заботливым снисхождением, как старший брат. Вероятно, это потому, что он на голову выше меня и раза в три сильнее физически.

Иван весел, общителен, и как-то так получилось, что все у нас, полюбив его, стали звать лишь по имени. Фамилия его не то, чтобы забылась совсем, а просто лишней оказалась в обращении с ним. И однажды Иван воспользовался этим.

Раза два в неделю он брал мешок под мышку и отправлялся к старшине за продуктами. Подвезти кухню к оврагам было невозможно, и все, кроме артиллеристов и минометчиков, получали сухим пайком. Часть продуктов сухим пайком получали и мы на КП, повара приносили нам только обед.

Путь Ивана лежал лугом, потом мимо спаленной дотла деревни Дурнево, где стояли наши пушки ПТО, мимо минометчиков, притаившихся в овраге. До старшины от минометчиков было еще километра полтора полем. Старшина стоял со своим обозом на лесной опушке, даже для лошадей вырыв блиндажи с накатом.

Все, что произошло в тот день, я узнал позднее, когда ко мне прибежал разъяренный и сконфуженный лейтенант Ростовцев.

Получилось вот что. Собираясь к старшине, Иван попросил Шубного соединить его с минометчиками. Было часов двенадцать дня, на КП, кроме них, никого не было.

– Слухай, – сказал Иван в трубку. – До вас пийшов Пономаренко. Приготовьтесь, – и тронулся в путь.

Ростовцев в это время спал. Дежурный, разбудив его сообщил:

– Товарищ лейтенант, к нам идет Пономаренко.

– Кто?

– Пономаренко, сейчас Иван звонил.

«Пономаренко, – стал припоминать Ростовцев. – Командир батальона Фельдман, командир дивизии Кучерявенко. Кто же такой Пономаренко?» Он перебрал в памяти все фамилии: начальника политотдела дивизии, и начальника укрепрайона, и командующего армией, и члена военного совета… Нет, не было среди них такого, с фамилией Пономаренко.

Ростовцев позвонил на КП.

– Слушай, – спросил он у Шубного, – когда ушел Пономаренко?

– Только сейчас, – последовал ответ.

Ростовцев был человеком деловым. Он не мог допустить, чтобы его застали врасплох.

– В ружье! – крикнул он.

– В ружье! – заорал на весь блиндаж дежурный, и пару минут спустя у минометчиков уже шла спешная подготовка к встрече Пономаренко: брились, подшивали чистые подворотнички, драили минометы, подметали огневую…

А Иван в это время не спеша продвигался в своем направлении, даже не предполагая, что из-за него поднялась такая суматоха.

Стоял тихий, безмятежный полдень, в небе, словно растаяв в нем, верещали жаворонки, под ногами, плутая в сочной траве, гудели пчелы. Куда спешить в такой полдень?

Иван зашел во взвод ПТО, «побалакав трохи» со своими дружками, угостился табачком и побрел дальше.

К минометчикам он прибыл, когда у них все блестело и сияло, как в праздник.

У Ивана и среди минометчиков было не мало дружков, с ними тоже нужно было и побалакать, и выкурить по цигарке. Он уселся на лавочке, возле входа в блиндаж, вытащил из кармана кисет с махоркой. Оглядываясь по сторонам, сказал:

– Дывысь, який добрий порядок наведен. Мабуть, генерала ждете или еще что…

– Так поверяющий должен прийти, – ответили дружки. – Ты же сам звонил.

– Який поверяющий? – недоверчиво покосился на них Иван.

– Пономаренко или еще как… Вон, спроси у лейтенанта.

Но Иван не стал расспрашивать Ростовцева. Больше того – у Ивана вдруг пропала всякая охота и к разговорам, и к цигарке. Он неожиданно вспомнил, что ему надо спешить, и, ссыпав табак обратно в кисет, отправился «до старшины». Но тут его окликнул Ростовцев:

– Иван, скоро к нам Пономаренко придет?

– Та вин вже був, – сказал Иван издалека.

– Как это «був»?

– Це я Пономаренко.

– Ты?

– Ага ж…

– Ты-ы? – Ростовцев даже побелел от злости. – Так какого ты черта всех нас поднял на ноги?!

– Та я ж, товарищ лейтенант, тильки казав, що до вас пийшов Пономаренко.

– А чтобы мы приготовились, ты не «казав»?

– Та казав…

И вот Ростовцев стоит передо мной и с негодованием требует от Ивана чуть ли не сатисфакции.

Но наказывать ординарца я не в состоянии. За что? За то, что минометчики забыли его фамилию и приняли за какое-то высокое начальство?

Иван виновато входит в блиндаж и, забравшись в свой угол, начинает с излишним усердием рыться в мешке, выгружая из него банки, фляги, кулечки…

– Вот полюбуйтесь на него! – говорит Ростовцев, кивая в сторону Ивана.

– Та я ж, товарищ лейтенант, ничего такого и не казав! – оправдывается тот, выпрямившись, и, не в силах, видно, скрыть лукавой улыбки, отворачивается.

– А что, командир, – говорит Макаров, обращаясь ко мне. – Надо будет минометчикам благодарность объявить. Порядок у них там сейчас такой, что… – Он даже не находит слов, чтобы объяснить, какой у минометчиков порядок, и спрашивает у Ростовцева: – Хороший порядок наведен?

Тот, смеясь, машет рукой, садится, закуривает.

– Благодарность надо не минометчикам все-таки, а Ивану объявить, – говорит Веселков.

– Та ни, мени ничого не надо! – отзывается Иван из угла.

Все мы смеемся. Смеется и Ростовцев.

– Ну, Иван, – грозит он пальцем, – пройди только теперь со своим мешком мимо нашего взвода. Тебе теперь по болоту нас обходить придется, а то солдаты об тебя все банники обломают. Я заступаться не стану, так и знай!

Мы садимся обедать, приглашаем Ростовцева. Сегодняшний обед у нас в некоторой степени даже торжественный. Дело в том, что пару дней назад Макаров, повздыхав, мечтательно произнес:

– Сейчас бы стопочку в самый раз.

– Гафуров, – вспомнив о нашем разговоре со стариком, спрашиваю я у повара, принесшего обед, – есть у старшины водка?

– Не знаю.

– Не ври, знаешь.

– Не знаю.

Однако по лукавым его глазам вижу, что он все прекрасно знает.

– А чего ты мнешься? – недовольно замечает Макаров. – У тебя дело спрашивают.

– Старшина не велел, – признается Гафуров.

Вижу, что с ним дела не сделаешь. Говорю:

– Пусть обед завтра принесет Киселков, понял?

– Понял, – соглашается Гафуров.

Когда Киселков ставит на стол котелки с супом, спрашиваю у него:

– Костя, есть у старшины водка?

– Есть, товарищ капитан, – браво отвечает он. – Спрятанная.

– Знаешь, где спрятана?

– Знаю.

– Вот ты отлей фляжку и принеси нам завтра.

– Сделаю, товарищ капитан. Он как раз за продуктами собирается с утра. Как только уедет, так я и… оборудую это дело.

И вот сегодня Киселков торжественно вынул из кармана фляжку с водкой. Наливаем в кружки.

– Хороша, подлая! – крякнув, говорит Макаров и деловито осведомляется. – А на завтра осталось?

– Ще есть, – говорит Иван, поболтав фляжкой возле уха.

Иван выходит на улицу, и я слышу, как он разговаривает возле дверей с Мамыркановым.

– Тебе попало, да? – участливо спрашивает Мамырканов.

– У-у-у, – тянет Иван. – Ще как!

– Что теперь будет? В разведку тоже будут посылать? – в голосе Мамырканова чувствуется ирония.

– А ще кого? – недоверчиво спрашивает Иван.

– Меня.

– Та нужен ты у разведки, як то… як его…

– Как не нужен? Как не нужен? – с беспокойством спрашивает Мамырканов. – Пластунски ползать умеем, да? Гранаты кидаем, да? Винтовка стреляем, даже мишень попадаем. Как не нужен?

– А як колени затрещать, так шо с тобой будем робить? – Смазку, чи шо?

– Никаторый смазка не нужна. Коленка трещит, как сухой сучок, очень слышно? Я ночи думал, пять ночей думал – разведка надо идти. Все забыл, жалость детям забыл, как теперь ты можешь сказать, не нужен Мамырканов?

– Годи, – снисходительно замечает Иван. – Як мене будут посылать, то я за тебе спрошусь. Очень ты сподобился мне.

XIII

За все время, пока мы стоим в «Матвеевском яйце», я ни разу не покидал передовой. А надо было проверить, как устроились артиллеристы, минометчики, старшина. Созвонился с командиром батальона, и тот, подумав, разрешил:

– Если все спокойно, можешь часика на два отлучиться.

Кажется, пока спокойно. И вот мы с Иваном шагаем по полю (без него я бы и дороги не нашел к старшине). Миновали минометчиков, артиллеристов. Под ногами – давно не езженная, заросшая травой проселочная дорога. Удивительно все-таки, как хорошо даже в двух километрах от переднего края. Я сломал ивовый прутик, щелкаю им по травинкам, прутик легонько посвистывает. Тепло. Солнечно. Зелено кругом. Входим на опушку леса, сворачиваем влево. Здесь стоит с обозом старшина. У него идеальный порядок. Дорожки посыпаны песком, повозки с задранными дышлами выстроились под навесом. Под другим навесом – две походные кухни, там же сложена печь, выбеленная известкой.

При входе в «хозяйство» старшины стоит на посту ездовой Дементьев. Давно я не видел этого старательного, опрятного солдата.

– Здравствуй, Дементьев!

– Здравствуйте, товарищ капитан! – радостно улыбается он.

– Где старшина?

– В землянке.

Иду дальше, думаю: «Молодец старик, хорошо, прочно устроился».

Однако не успеваю сделать пяти шагов, как замечаю второго часового: с винтовкой в руках стоит повар Гафуров. Маленький, смешливый, смотрит на меня круглыми, как у птицы, карими глазами, щурит их, губы шевелятся, готовые растянуться в улыбке; Гафуров старается придать лицу строгое выражение, а не выходит у него это.

– Ты что стоишь? – спрашиваю у него.

– Не знаю.

– Как это не знаешь?

– Старшина велел стоять.

– Та воны уси на посту! – удивляется Иван. – Мабуть, диверсанты напали, чи що?

И тут я замечаю, что кругом – и возле повозок, и возле кухонь – всюду стоят с винтовками ездовые, писарь, каптенармус, оружейник и даже Киселков.

– Что у вас тут творится? – спрашиваю я у писаря Кардончика. – Почему вы все вдруг на карауле?

Тот пожимает плечами:

– Такое распоряжение старшины.

– И давно вы так?

– Уже, наверное, будет полчаса.

Старшину я нашел в землянке. Он без гимнастерки, рукава нижней рубашки закатаны по локоть, в руках у него лопата. Старик роет посреди землянки яму. Она уже довольно глубокая, чуть не по пояс ему.

– Ты что роешься, клад ищешь?

Бросив лопату, старик вылезает из ямы. Садимся на нары, закуриваем.

– Я для нашего батальонного юбилея, как ты приказал, водку спрятал, а они, паразиты, – он кивнул на дверь, – стащили у меня целую флягу.

– Кто?

– А поди узнай! – устало машет он рукой. – Я их всех обнюхал, ни от кого не пахнет, а водка пропала.

– От паразиты! – притворно всплескивает руками Иван.

– Но, может быть, никто ничего и не брал, – говорю я, едва сдерживая улыбку.

– Ну да, не брал! Ты, командир, не заступайся за них.

Я заметку сделал, отлили.

– А яму зачем роешь?

– Я в нее водку сейчас закопаю.

Теперь я начинаю понимать, почему все его люди стоят на посту. Ему нужно, чтобы никто не знал, где будет спрятана водка.

– Ну и хитер ты!

– Стар, потому и хитер.

– Давай я трохи покопаю, – говорит Иван, берясь за лопату.

– Хватит, – старшина оценивающе осматривает яму. – Можно уже закапывать.

Я сижу на нарах, гляжу, как Лисицын и Иван топчутся посреди блиндажа, утрамбовывают песок. Сзади меня останавливается незаметно вошедший Станкович.

– Чем вы тут заняты? – вдруг спрашивает он.

Я хочу доложить, но он перебивает меня, садится рядом на нары. Я объясняю:

– Пол делают плотнее.

– Что-то вы хитрите, – говорит Станкович, оглядываясь. – Впрочем, это ваше дело, только пол вам скоро будет не нужен, я так думаю.

– Завтра? – спрашиваю я, понимая, о чем он говорит.

– Догадливый какой! – смеется он.

Мы выходим из блиндажа, садимся на пни невдалеке от входа, он рассказывает: наступление назначено на послезавтра, на восемь часов утра. После сорокаминутной артобработки переднего края в дело вступает пехота: два стрелковых батальона пойдут на Матвеево с флангов. Как только Матвеево будет занято, я со своей ротой вхожу и освобождаю занявшие его стрелковые батальоны, чтобы они могли развивать наступление дальше, на другие укрепленные узлы немцев, вправо и влево от Матвеево.

Станкович начинает расспрашивать, все ли у меня готово к этому, а я, отвечая, думаю: «Вот и кончилось наше сидение в оврагах. Немцы-то даже ни разу и не сунулись к нам. Очень все благополучно обошлось, как говорят, без скандала…»

– Чему ты улыбаешься? – спрашивает Станкович. – Рад, что от оврагов легко отделаешься? Ты еще до послезавтра доживи. Гляди, как бы тебя немцы самого не утащили.

– Доживем, – отвечаю, – доживем. Не утащат!

Когда я полчаса спустя, отдав необходимые распоряжения старшине, возвращаюсь на передний край, меня обгоняет зеленый, весь в пятнах камуфляжа, автофургон и сворачивает в лес. Это опять прибыла агитмашина. В кабине рядом с водителем сидит майор Гутман. Увидев его, я отворачиваюсь, чтобы не встречаться с ним глазами.

XIV

В эту ночь Макарову нездоровилось, он лежал, кутаясь в шинель, на нарах возле печки. Мы с артиллеристами играли в домино. На переднем крае шла обычная ночная перестрелка, везде было спокойно, только против Лемешко фашисты вот уже час не стреляли и не светили.

– Внимательнее посматривай, – говорил я, то и дело соединяясь с Лемешко по телефону. – Сам свети чаще.

– Посматриваем, посматриваем, – отвечал он.

Ночь была темная, душная. Неслышно наползла туча, пошел дождь. Вдруг за окном ухнуло раз, другой, сверкнуло белым светом.

– Гроза, – сказал новенький артиллерист, покосившись на окошко.

– Черта лысого! – прислушиваясь, отозвался Веселков. – Снаряды.

Мы перестали играть. Да, это были снаряды. Вот один из них разорвался где-то над головой, блиндаж встряхнуло, с потолка посыпалась земля. Шубный защелкал рычажками коммутатора, захрипел, вызывая взводы.

Отозвались все, кроме старшины Прянишникова: должно быть, перебило провод.

Снаряды ложились густо. По взрывам чувствовалось, что стреляют из орудий разных калибров. Беглый огонь, который вели фашисты, был сосредоточен по взводу Лемешко, КП роты и полосой шел до пушек ПТО. Порвалась связь с минометчиками, и как раз в это время санинструктор Хайкин, сидевший у Лемешко на телефоне, доложил:

– На нас идут в атаку.

Артиллеристы бросились вон из блиндажа к своим рациям. Вбежали два телефониста, крикнули Шубному:

– Порывы есть?

– Второй не отзывается, минометчики…

Телефонисты скрылись за дверью. Макаров схватил ракетницу, выбежал вслед за ними, выстрелил вверх тремя зелеными и одной красной – вызвал заградительный огонь.

– Огнев, – приказал я по телефону, – прикрой Лемешко всеми пулеметами.

– Уже работают, – ответил он. – Работают.

– Бей, не прекращай огня. Сомов, – вызвал я четвертый взвод, – как у тебя?

– Пока тихо.

– Смотри внимательнее. Вышли на подмогу Лемешко расчет ручного пулемета. Срочно… Хайкин, Хайкин, – звал я санинструктора. – Что у вас?

– Я один в блиндаже, все в траншеях. Идет бой.

– Наша артиллерия заработала, – вернувшись, сказал Макаров и крикнул на улицу: – Мамырканов, быстро в блиндаж! Что ты там под снарядами стоишь!

Вошел Мамырканов, мокрый, с встревоженным, бледным лицом, скромно сел на нары возле двери, поставив винтовку меж ног. Макаров схватил автомат, стал торопливо рассовывать по карманам гранаты.

– Я иду к Лемешко. Сейчас пробежали пулеметчики от Сомова.

– Иди. Иван! Во второй взвод, бегом. Передай приказ – прикрыть Лемешко справа всеми пулеметами… Хайкин. Хайкин! Что у вас?

– Идет бой.

Возле нашего блиндажа разорвался тяжелый снаряд.

Вылетело стекло, с треском распахнулась дверь, блиндаж зашатался, заскрипел, лампа погасла. Остро запахло фосфором. Провизжали осколки. Шубный зачиркал спичками, зажег лампу.

– Хайкин, Хайкин! Что у вас?

Но Хайкин уже не отвечал.

– Хайкин, Хайкин!

Молчание. Я дул в трубку, встряхивал ее в руке.

– Хайкин!.. – Как мне нужно было сейчас услышать его голос.

Вдруг мне показалось, что там, на другом конце провода, крикнули «Хальт!»

Я положил трубку на стол. Показалось или я в самом деле услышал этот характерный для немцев оклик? Если так, то немцы, значит, ворвались в блиндаж… Значит… Но я не хотел, не мог этому верить. Я не мог себе представить, что взвод Лемешко – эти чудесные, смелые, мужественные люди уничтожены, перебиты врагом, что враг уже хозяйничает в нашей траншее.

Вбежал Веселков.

– Как там?

Вся батальонная артиллерия и дивизион соседей работают на Лемешко, рев стоит.

В ночном бою очень большое, почти решающее значение имеет внезапность. Ночь хороший помощник тому кто умеет нападать неожиданно и смело. Ночью, да еще такой темной, с дождем, как сейчас, легко подобраться к самым траншеям, ворваться в них. О том, что егеря, стоявшие передо мной, умеют нападать внезапно, я знал давно. Еще в прошлом году они вырезали в 136-й дивизии целый взвод, стоявший в боевом охранении: проглядели наши солдаты, не заметили вовремя, как немцы подбираются к ним, и поплатились жизнями. Какими силами напали теперь фашисты на Лемешко? На каком расстоянии от траншей он успел заметить их и когда открыл огонь?

Батальоны такого типа, как наш, были созданы для системы укрепрайонов, то есть для войны оборонительной, а не наступательной. Так как предполагалось, что мы должны сидеть на одном месте, нам было дано много отличной боевой техники, но у нас было чрезвычайно мало людей. Весь расчет строился на огневой мощи наших пулеметов и пушек. Боевое крещение мы получили на Волге в районе Селижарова, в дотах. С тех пор, как был оставлен этот район, мы стали воевать наравне со всеми пехотными частями. Мы не участвовали в атаках, а только поддерживали их своим огнем. Каждому станет ясно, почему нас не посылали в атаки: на станковый пулемет системы Максима у нас полагалось всего четыре человека, а это по сравнению с обычным расчетом вдвое меньше. Если в оборонительном бою эта разница совсем никак не ощущалась, нам хватало и четырех человек на пулемет, то в наступлении, где нужно было тащить и станок, и тело, и коробки с лентами, мы оказывались совершенно непригодны.

У Лемешко было людей, как говорят, в обрез и даже меньше. Взвод имел на своем вооружении два станковых и два ручных пулемета, но для их обслуживания полагалось всего двенадцать человек. Тринадцатым значился сам командир взвода. Это по штатному расписанию. Но у нас были потери больными, убитыми и ранеными, и в результате этих потерь у Лемешко, вместе с ним, было уже не тринадцать, а лишь восемь человек. А обороняли эти восемь человек участок в триста метров. Правда, вместе с ними в окопах находились еще прикомандированные к взводу два солдата с ружьем ПТР, артиллерийский наблюдатель и санинструктор Хайкин. Но эти люди выполняли свои специальные обязанности, и оборона участка все же в основном возлагалась лишь на пулеметчиков. Кто же были эти восемь человек?

Лейтенант Лемешко, донбассовец, смелый, веселый, хитроватый, прибыл к нам еще в сорок первом году под Селижарово прямо из госпиталя. Войну он встретил на границе, где был легко ранен в руку. Мне нравилась его невысокая, немного угловатая, кряжистая фигура, небольшие, зеленые, всегда прищуренные в улыбке глаза. Не было случая, чтобы он на что-нибудь пожаловался, у него всегда было хорошее настроение, он шутил даже тогда, когда другие вешали носы. Однажды во время марша нам не смогли из-за распутицы подвезти вовремя продукты и мы целый день оставались с одними сухарями. Никто, конечно, не роптал, но некоторые, говоря о том, что у них все хорошо и они бодры духом, делали при этом такие скорбные физиономии и так безыскусно и трагично вздыхали, что лучше бы они, вместо этих печальных заверений о бодрости, выругались, что ли, покрепче. Уже наступил вечер, мы остановились на привал, продуктов все не было, к моему костру собрались офицеры уточнить распорядок завтрашнего марша.

– А у нас все сыты, – сказал Лемешко. – Мы вожика поймали и съилы. – Он, прищурясь, оглядел всех смешливыми глазами и добавил: – Фесенко поймал. Только вожик после зимы отощал, но окорочка у него были вкусные. Один окорочок я съил.

Все засмеялись, а Никита Петрович Халдей, приняв это всерьез, с упреком сказал:

– Что это такое, товарищ Лемешко, ежей начали есть! Они же совершенно несъедобны.

– Мы его внимательно прожарили и даже сала натопили трохи.

– Ай-яй-яй! – качал головой Халдей. – И не стыдно вам!

– И бульон был наваристый.

Бульон Фесенко выхлебал.

– Тьфу! – плюнул, наконец, чистоплотный наш Никита Петрович.

Тут в разговор ввязались Веселков с Макаровым и, чтобы поддразнить Никиту Петровича, стали вспоминать всякие неприличные кушанья, и такое поднялось возле нашего костра веселье, такой зазвучал раскатистый, дружный хохот, что, честное слово, трудно было поверить, что это смеются люди, прошедшие сорок километров по весенней слякоти, промокшие и, в довершение ко всему, съевшие всего лишь по сухарю, запив его кипятком. Лишь позднее Лемешко признался Никите Петровичу, что никакого «вожика» он и в глаза не видел, а сказал это для того, чтобы, как он выразился, разрядить «моральную обстановку».

Люди во взводе подобрались под стать командиру – смелые, веселые, здоровые. Выделялся среди них сержант Фесенко, харьковчанин, металлург, носивший большие, лихо закрученные русые усы. Стройный, худощавый, ловкий, он отлично исполнял обязанности и командира первого отделения и помощника Лемешко.

Командиром второго отделения был сержант Важенин, один из лучших пулеметчиков роты: никто, кроме младшего лейтенанта Огнева и старшины Лисицына, не мог быстрее его разобрать и собрать замок пулемета, найти и устранить задержку. Высокий, слегка сутулящийся, веснушчатый, курносый парень, он мечтал по окончании войны поступить в офицерское училище, и уже много раз, при случае, спрашивал у меня, стоит ли ему поступать туда, так как боялся, что настоящего офицера может из него и не получиться. Дело в том, что у Важенина был очень мягкий, уступчивый характер. Лемешко говорил, что с таким характером только девкой хорошо быть. Мы с ним однажды долго обсуждали будущее Важенина и решили, что он, конечно, может пойти в военное училище, только не в строевое, а в техническое, потому что командовать людьми с таким мягким характером он совершенно не годится и даже со своим отделением, в котором у него только младший сержант Челюкин и солдат Панкратов, не может справиться и старается все сделать за них сам, лишь бы они были довольны. Важенин стеснялся командовать Панкратовым потому, что у того, маленького, носатого, который, как заверял Лемешко, даже спал с огромной обгорелой трубкой во рту, сыновья были ровесниками сержанту. Сыновья его были близнецами, и один, танкист, служил на Первом Украинском фронте, а другой, сапер, воевал на Карельском перешейке. Они писали Панкратову боевые письма, вроде: «Бей, отец, врага, не щади фашистскую нечисть, топчущую своими грязными сапогами священную нашу землю. Мы вчера… (Тут шло перечисление, в каком бою вчера участвовали саперы или танкисты, сколько они уничтожили врага, а потом и конец письма.) До полной победы, до скорой встречи в Берлине, отец!» Сыновей своих он очень любил, называл: «Мои богатыри». Судя по фотографиям, богатыри были все в него – маленькие, носатые, должно быть, такие же деловитые и с чувством собственного достоинства.

Другой солдат этого взвода, Трофимов, принадлежал к тем веселым, беспечным неудачникам, на которых все шишки валятся, а они только улыбаются в ответ и озадаченно разводят руками, говоря при этом: «Гляди ты! Я хотел как лучше, а вышло как хуже!» Одно время он был у Лисицына в ездовых, но у него постоянно рвались постромки, вожжи, подпруги, ломались дышла, и он в конце концов даже сам запросился, чтобы его освободили от этой трудной должности. Но, появившись на переднем крае, он, как магнит, стал притягивать к себе все осколки и уже дважды в самые тихие дневные часы был ранен этими осколками, дважды, как говорили во взводе, отдыхал в госпиталях и, пришив там к гимнастерке очередную ленточку за ранение, бравым солдатом Швейком возвращался обратно в свой взвод с удивительной беспечностью переносить дальнейшие тяготы военной своей судьбы. Ранен он был так: за весь день на нашем переднем крае тогда разорвалась лишь одна мина, выпущенная фашистами из ротного миномета. Но разорвалась она именно там, где стоял Трофимов, порвала плащ-палатку, которой был прикрыт станковый пулемет, превратила кожух этого пулемета в решето и один осколочек величиной с горошину вонзился Трофимову в ягодицу. А во второй раз даже никто не мог сказать, откуда прилетел такой же осколочек. Трофимов в это время считал ворон – глядел, разинув рот, в небо, где кружился наш истребитель. Осколочек влетел, не задев ни губ, ни зубов, ни языка, в рот Трофимову и впился в щеку. «Гляди ты, – удивился Трофимов, держась в первом случае рукою за ягодицу, во втором – сплевывая кровь. – Меня, кажись, ранило». Это «кажись» давало ему возможность отлеживаться в госпиталях, откуда он прибывал к нам как из дома отдыха. Его приятели, ефрейтор Огольцов и младший сержант Челюкин, рослые, дисциплинированные, исполнительные парни, все время подтрунивали над его неудачами, а когда он был в госпиталях скучали без него, то и дело загадывали: «Как-то наш Трофимов там?..» И Огольцов и Челюкин пришли к нам в батальон еще в сорок первом году, в самом начале войны. Они были из одной деревни и во взводе Лемешко считались ветеранами. Единственным человеком в этом взводе, которого я знал еще очень мало, был солдат Ползунков, безусый парнишка, совсем недавно впервые попавший на передний край и поглядывавший на все глазами доверчивого, любознательного ребенка. Новая шинель еще даже не лежала на нем как следует и топорщилась на спине коробом.