Текст книги "Было приказано выстоять"

Автор книги: Борис Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

ПЕРЕВАЛ

К утру мы без единого выстрела перевалили через первый хребет Альп и спустились в долину. Всюду были виноградники и сады. Фрукты уже поспели и оттягивали книзу ветки деревьев. То там то сям виднелись постройки. Фашисты подожгли некоторые из них, и теперь они медленно догорали.

Долина была забита войсками.

Вдалеке также виднелись горы, и войска двигались туда, со всех сторон стекаясь на широкую асфальтированную дорогу. Говорили, что только по этой автостраде можно перейти через те горы. Их снежные вершины были еще так далеко, что если долго смотреть, они вдруг исчезали, словно растворялись в теплом воздухе.

Откуда-то из-за виноградников выехала конница, и нам волей-неволей пришлось сделать короткий привал. Кавалеристы ехали шагом, ослабив поводья. Грудь и бока лошадей темнели от пота.

Лабушкин во все глаза смотрел на проезжающих мимо него кавалеристов: надеялся встретить земляков.

– Откуда, станичники? – кричал он, растянув в улыбке и без того довольно большой рот.

Ему отвечали:

– С Дону!

– Черти! – ругался Лабушкин. – Сказать даже не могут как следует. С До-о-ну! – передразнил он. – Будто я сам не вижу!

Койнов и Габлиани сходили в соседний сад, принесли полные пилотки персиков, и, дожидаясь, пока проедут казаки, мы ели душистые, сочные, с прохладной кожей и еще теплые внутри от солнца плоды.

Койнов, оглядываясь, говорил:

– Теперь кругом, куда ни пойди, все будут горы, горы и горы.

– У нас лучше, – убежденно сказал Габлиани. – Приезжай к нам в Сванетию, не пожалеешь.

– У вас все лучше, – покосился на него Лабушкин. – Все, – повторил он. – Разве у вас такие персики? У вас каждый персик с арбуз, не меньше.

– Если рассуждать логически, то твои степи, Иван, не менее скучны, чем горы, – проговорил Береговский.

– Сравнил! – воскликнул Лабушкин. – Вот уж сравнил! – И они начали спорить.

Они всегда спорили. Мне казалось, что стоило им увидеть друг друга, как каждый из них сразу же начинал ломать голову: о чем бы поспорить.

– Всякому свое, – заметил Койнов, прислушиваясь к их разговору. – По мне, так лучше нашей тайги, кажется, и нет ничего.

Койнов, этот добрый рассудительный таежный охотник, был много старше каждого из нас, и с ним всегда было легко и приятно разговаривать. Где-то в Сибири у него остались жена и пятеро детей. Воевал он с сорок первого года, был трижды ранен, награжден двумя медалями «За отвагу» и орденом Славы III степени.

Мы тоже все воевали и тоже имели награды. Но больше всех имел наград Габлиани. Это был храбрый солдат: он всегда шел впереди.

– А по мне, хоть провались они, все эти горы, – сказал Лабушкин и сплюнул. – Я одним этим перевалом сыт. До самого неба долезли, а замерзли там хуже, чем на Северном полюсе.

В это время нашему полку приказали срочно грузиться в машины. Они поджидали нас в соседнем проулке между садами. Надо было двигаться вперед, к перевалу, где засели фашисты, перегородив дорогу. Вся армия, двигалась на этот перевал, и нашему полку было приказано к утру сделать дорогу свободной.

– Теперь мы согреемся, – сказал Лабушкин.

Машины друг за дружкой выезжали на автостраду и сворачивали в сторону гор. Всюду было полно войск, но нам уступали дорогу. Мы ехали довольно быстро и скоро начали брать подъем: долина со своими виноградниками и садами осталась позади.

Некоторое время машины мчались вдоль ущелья. Потом дорога круто вынесла нас вверх, неожиданно повернула в обратную сторону, только все неуклонно вверх и вверх, и снова мы увидели зеленую долину, лежавшую теперь далеко внизу. Проехали немного и опять свернули в ущелье. Никаких войск, кроме нас, на дороге уже не было. Бурые отвесные горы все теснее и теснее обступали нас. Стало сумрачнее и холоднее.

Наконец машины остановились. Тут нас поджидали разведчики: их отправили сюда еще утром. Они сказали, что дальше ехать нельзя: впереди завал, за которым начинается оборона фашистов.

Командир полка, приехавший с нашей ротой автоматчиков, поставил задачу: мы должны пройти к гитлеровцам в тыл, то есть сделать то, на что они совсем не рассчитывают, так как знают, что кругом на десятки километров громоздятся непроходимые горы.

– Они думают, – сказал полковник, – что если горы вообще непроходимы, так они непроходимы и для нас. А тут уже побывал Суворов со своими солдатами, и он не зря сказал тогда: «Где олень пройдет, там и солдат пройдет. А где олень не пройдет, и там русский солдат пройдет». Вы ведь знаете, товарищи, как тогда прошли его солдаты через Альпы.

Мы знали, но все-таки нервничали – первый раз участвовали в такой операции.

Ниже дороги, по тропе, можно было незаметно подойти к тому месту, где засели фашисты. Разведчики побывали там. На тропу нужно было спуститься, обвязавшись канатом.

Первым спустился Габлиани.

– Осторожнее, слушай, – немного побледнев, сказал он Лабушкину, державшему канат ближе всех к пропасти, Береговский лег животом на камни и стал следить, как идет дело. Мы осторожно отпускали канат до тех пор, пока он не обвис в наших руках.

– Все, – сказал Береговский, вставая и отряхиваясь. Он не спеша выбил трубочку, заботливо спрятал ее в карман и стал дожидаться, когда мы выберем канат обратно.

– Потом спустите Лабушкина, – сказал он. – Слышишь, Лабушкин? Ты только не смотри вниз. Спускайся так, будто лезешь с сеновала.

– Ладно, ладно, – отозвался Лабушкин. – В степи тебе не пришлось бы спускаться на веревке в какую-то дыру.

Когда я встал ногами на тропу, отвязал от пояса канат и вытер рукавом вспотевший лоб, рядом с собой я увидел Лабушкина и Габлиани. Лабушкин доказывал, что на свете было бы гораздо веселее и удобнее жить, если бы не было никаких гор.

– Что ты понимаешь! – возмутился Габлиани.

Тропа была узкая. На ней даже вдвоем было бы трудно разойтись. Справа поднималась отвесная стена, слева была темная пропасть. Где-то в глубине этой холодной узкой щели беспокойно и глухо ревела река.

– Хорошее местечко, черт бы его побрал, – проговорил Береговский, когда мы тронулись, – нечего сказать, хорошее местечко.

Мы все жались к стене, боясь взглянуть влево. Только Габлиани посвистывал как ни в чем не бывало. Здесь ему было, кажется, не хуже, чем в долине. А мы почувствовали себя в безопасности, лишь когда вышли на площадку, где росли огромные лиственницы.

Фашисты были теперь прямо над нашими головами. Они и не подозревали, что здесь можно подойти к ним так близко: этот участок у них совсем не просматривался, и из дотов не раздалось ни звука.

Мы свернули в сторону и пошли меж толстых шершавых стволов деревьев, километра через три начался песчаный склон, кое-где поросший кустарником. Мелкие камешки и песок, шурша, посыпались из-под наших подошв.

Взбираться по склону было не трудно и не страшно, только дышать стало немного тяжелее. Но склон скоро кончился. Габлиани уже взбирался на отвесную скалу, преградившую нам путь, и все, задрав головы, смотрели, как он медленно лезет все выше и выше, с уступа на уступ, иногда замирая и осторожно нащупывая руками, за что уцепиться.

К его поясу был привязан канат. Взобравшись на склон, Габлиани втащил за собой Лабушкина.

Дальше пошло быстрее.

У Габлиани руки были разодраны в кровь и, наверное, очень болели, потому что он все морщился и держал их немного на отлете, растопырив пальцы. Койнов, наш санинструктор, смазывал руки Габлиани йодом и накладывал повязку.

Я посмотрел вниз. Огромные лиственницы, под которыми мы недавно проходили, теперь были величиной со спичку. У меня стала кружиться голова, и я поскорее отвернулся.

Лучше было смотреть вперед.

Со скалы было далеко видно вокруг. Впереди лежали снега. Было ветрено, и хотя солнце по-прежнему ярко светило с высокого синего неба, стало намного холоднее.

Мы обвязались канатами и долго шагали по снегу, ослепительно сверкавшему вокруг. А дорогу нам то и дело преграждали прозрачные ручьи и глубокие расщелины в голубоватом искристом льду.

Уже начинало смеркаться, когда мы прилегли на снег отдохнуть и поесть сухарей, которые были у нас в карманах.

– Я знаю, как делать из сухарей пирожное, – оказал Береговский. – Надо смочить сухарь теплой водой, потом намазать сливочным маслом, густо посыпать сахарным песком – и готово. Помнишь, Койнов?

Койнов кивнул, с хрустом грызя сухарь. Потом сказал, оглядываясь:

– Оленю-то сюда, однако, и верно не забраться. А мы, брат, вона – залезли.

– Все-таки, если бы я не был солдатом, – сказал Лабушкин, – меня бы ни на каких канатах не затащили на эту гору.

Мы старались укрыться от ветра, повернувшись к нему спиной. Но и тогда не покидало ощущение, будто тебя продувает насквозь. Мы все очень устали.

– В детстве я читал какой-то рассказ, в котором описывается, как собака спасает где-то здесь, в Альпах, заметенного снегом мальчика, – сказал Береговский после некоторого молчания.

– Все это ерунда, – возразил Лабушкин. – К нам это не имеет никакого отношения. Нас-то не заметет. Во всяком случае я не согласен, чтобы меня тут замело. Суворовских солдат не замело, и меня не заметет.

Спускаться было легче, и к темноте мы бы уже вышли в тыл фашистам, если бы не переправа через пропасть. Мы подошли к ней, когда ледник остался позади. Пропасть лежала между скал. Габлиани смотал канат и кинул его через пропасть, как это делают пастухи, когда хотят поймать в табуне необъезженную лошадь. Канат перелетел на ту сторону и соскользнул с камня, за который мы рассчитывали захлестнуть петлю. Габлиани выругался. Забинтованные руки плохо слушались его.

– Ты не волнуйся, – посоветовал Береговский.

Габлиани не ответил. Он даже не оглянулся, так он был зол. Тогда Лабушкин подошел к товарищу.

– Тебе трудно, Дадико. Дай, я заарканю. Как-нибудь… в степи это тоже бывает.

Он подошел к краю пропасти с канатом в руке. Прищурясь, словно прицеливаясь, смерил расстояние и, вдруг резко откинувшись всем корпусом назад, швырнул канат через пропасть. Бросок был энергичный и точный, и петля затянулась на камне. Второй конец мы закрепили на своей стороне.

– Кто первый? – спросил я.

Береговский вышел вперед.

– Разрешите мне, – сказал он и, ухватившись за канат руками, повис над пропастью.

Габлиани выбрал удобное место. На той стороне можно было встать ногами на выступ, даже не подтягиваясь на руках. Мы переправлялись по очереди и отходили в сторону, чтобы укрыться от ветра за каменными глыбами.

Было совсем темно, когда мы закончили переправу. Дальше спуск был отлогий, с гряды на гряду, потом начались кустарники, плешины голой сухой земли с выгоревшей под солнцем травой, опять кустарники и лес. А в полночь мы вышли на дорогу. На ту самую дорогу меж гор, которую перегородили фашисты, к которой мы целый день пробирались через скалы, казавшиеся нашим врагам неприступными.

…Утром все было кончено. Первые автомобили с мотопехотой пошли через перевал. Сзади автомобилей были прицеплены противотанковые пушки. На повороте они кренились набок и некоторое время катились на одном колесе, а второе по инерции все еще крутилось в воздухе, пока пушка не выравнивалась.

Мы сидели у обочины грязные, оборванные и усталые, и солдаты, проезжая мимо, с уважением и любопытством смотрели на нас. Им, наверное, уже рассказывали о том, как мы пробирались сюда.

– Может быть, именно по этой дороге прошел когда-то со своими непобедимыми солдатами Суворов, – проговорил Береговский, переобуваясь.

– Возможно, – согласился я.

– Да, – снова сказал Береговский медленно, раздумчиво. – Там, где мы вчера были, не пройти никакому оленю.

– Наш солдат везде пройдет, – сказал молчавший до этого Лабушкин. – Ясно?

ПИСЬМА ПОД ПРАЗДНИК

Почту принесли в полночь. Когда письма были разложены по взводам, писарь вопросительно поглядел на телефониста, тот – на командира роты, и капитан, поняв их молчаливый вопрос, утвердительно кивнул головой.

Командир только что вернулся с поверки взводов и сидел возле печки на нарах, отогреваясь. Дымил, посапывая трубочкой, вытянув растопыренные пальцы к огню.

Телефонист стал вызывать посыльных из взводов за почтой.

Когда руки отогрелись, командир провел теплой ладонью по щекам, спохватился: «Не брит, а завтра праздник» – и позвал ординарца:

– Сидоренко, есть горячая вода?

Четвертый раз годовщина Октября проходит так вот – в бою. Первый праздник встречали у истоков Волги, возле Селижарова. А теперь далеко ушли: в чужой, нерусской земле вырыли себе окопы – Пруссия!

Бреясь, подумал: «А как сейчас дома, в Москве? Люди, наверное, только что вернулись с торжественных заседаний. Весь город, как полагается, убран красными полотнищами, флаги свешиваются над воротами и подъездами домов. Жаль только, что нет иллюминации: город еще затемнен. Но спать в эту праздничную ночь москвичи будут спокойно: далеко отогнаны фашистские орды, далеко ушли советские солдаты, преследуя врага…»

Стали приходить посыльные из взводов.

Все они были с оружием, в касках, и на многих поверх шинелей были накинуты шумящие при ходьбе плащ-палатки.

Писарь раздавал письма. Посыльные, получив их, быстро и нетерпеливо просматривали конверты, и многие, найдя заветное письмецо, пристраивались тут же читать его. Кто тянулся поближе к столу, где горела походная лампа, сооруженная из снарядной гильзы, кто присаживался на корточки возле печи, к отсветам ее неровного, шаткого пламени.

«Койнов, – думал командир, глядя на высокого седеющего солдата, который, щурясь, с улыбкой читал возле его стола письмо, – из Сибири получил. Сейчас у них, наверное, уже снегу навалило порядочно и морозец. А небо вызвездило, и по всему селу в окнах горят приветливые огоньки. Жена Койнова, наверное, испекла для ребятишек праздничный пирог, и он лежит на столе, прикрытый чистим полотенцем, стынет…»

– Ну, что пишут? Как ребятишки? Все здоровы? – спросил он.

– Ничего, товарищ капитан, спасибо. – Койнов, улыбаясь, неторопливо сложил письмо и спрятал его в карман.

– А пирог она им испекла для праздника?

– Да, надо думать, испекла, поди.

– Ребятишкам, чтобы праздник почувствовали, обязательно надо пирог.

– Так ведь и нам с вами не мешало бы пирога-то отведать. – Койнов, оправив шинель, разобрав складки под ремнем, постоял немного, глядя, как капитан бреется. Потом с некоторым сожалением спросил: – Разрешите идти?

– Да, идите.

Письмо от жены лежало тут же, на столе. Капитан нарочно не распечатал его, загадав, что сделает это лишь тогда, когда приведет себя в порядок: побреется, почистит сапоги и брюки, на которые налипла грязь, подошьет к гимнастерке чистый подворотничок.

Весь вечер сегодня он провел в третьем взводе. Позиция этого взвода была неудачной. Решено было выдвинуть его вперед, чтобы лучше просматривались фашистские окопы. Теперь он сделал это, и третий взвод, заняв по его указаниям высоту, спешно окапывался там. Ночь была очень темной, но фашисты почти не жгли ракет. Это было наруку: легче окапываться. А фашистам будет «хороший подарочек» ради нашего праздника, когда завтра, продрав глаза, увидят под самым своим носом свежие окопы. Туговато им теперь придется. Наши окопы теперь будут на самой вершине холма, а у них – под горой. Они, как крысы, замечутся под пулями третьего взвода. Пользуясь тем, что этот участок плохо просматривался, они так обнаглели, что стали приезжать на передний край верхом на лошадях. Пусть-ка теперь попробуют приехать!..

…Последним пришел за письмами солдат третьего взвода Силин.

Это был скуластый спокойный широкоплечий человек, крепкий как дуб, и фамилия Силин очень шла к нему.

Он был без шинели. Ватник его, подпоясанный ремнем, был запачкан той же грязью, что и брюки капитана. С одного бока на ремень были подвешены темные шершавые яблочки гранат, с другого, в сумке, – круглый автоматный диск, немного оттягивавший ремень книзу.

Бреясь, капитан внимательнее, чем к другим, пригляделся к нему.

Получив письма, Силин озабоченно перебирал их в руках. Горько улыбнувшись, он растерянно оглянулся по сторонам.

– Опять нет? – спросил капитан, поймав его взгляд.

– Нету, – вздохнув, сказал Силин.

– Не горюйте, все будет хорошо, – сказал капитан. – Верьте мне.

Вот уже месяц прошел, как Силин не получил из дому ни одного письма.. А до этого ему написали, что дочка больна воспалением легких.

– Как там фашисты? – спросил капитан.

– Ничего, – глядя в одну точку, ответил Силин. – Только догадались, наверно. Светить стали часто и стреляют. Всю дорогу ползти пришлось. – Он помолчал, вздохнул. – А письма нет…

– Не горюйте, – сказал капитан.

– Спасибо, – глухо отозвался Силин. – Вы же знаете…

– Знаю, – сказал капитан.

Они были земляками, хотя и не виделись до войны ни разу: Москва велика!

Силин ушел, ссутулясь, тихо притворив за собой дверь. Было слышно, как он сказал что-то солдату, стоявшему у входа в блиндаж. Наверно, про письмо.

Побрившись, капитан пошел умываться. Вода была холодная. Он долго, с удовольствием фыркал и плескался, подставляя пригоршни под кружку, из которой поливал ему ординарец. К тому времени грязь на брюках уже подсохла, и он стал чистить их, а когда привел наконец себя в порядок и сел читать письмо, ночь уже кончилась.

Наступал рассвет, медленный и серый. Сзади, над озером и прибрежными кустами, скрывая их, плотной сизой завесой лежал туман.

Силин, выйдя от командира роты, постоял немного возле дверей, привыкая к темноте. Когда в сырой ноябрьской ночи его глаза стали различать силуэты деревьев, стены разрушенного фольварка, он вскинул автомат на ремень и пошел вдоль оврага, скользя по глинистой тропке, роняя плечом с веток кустарника капли прошедшего ночью дождя. Было тихо. Изредка лишь впереди простучит пулемет, пролетят над землей, словно вперегонки, светящиеся точки пуль да неслышно раздвинет на несколько секунд плотную ночную тьму стремительно взлетевшая вверх ракета.

Выйдя к фольварку, Силин пролез сквозь разломанный снарядами забор, вдоль которого росли цепкие, колючие кусты боярышника, и спрыгнул в траншею. Здесь никого не было. Он пошел по траншее, держа автомат в руках, чтобы не выпачкать его в глине.

В кармане лежали письма. Для него среди них не нашлось даже маленькой открытки. Хотя бы два слова: живы, здоровы. Ему бы и этого хватило. А сейчас было горько и беспокойно.

Траншея кончилась. Это была та самая траншея, которую сегодня покинул их взвод, чтобы продвинуться, как приказал капитан, вперед.

Силин постоял, осторожно вглядываясь в темноту. Потом вскарабкался на бруствер и побежал, пригибаясь, по полю. Взметнулась в небо ракета. Он упал, распластался на сырой земле, плотно прижался к ней всем телом. А когда свет ракеты померк, побежал дальше.

Весь взвод уже окопался. Солдаты теперь стояли где по пояс, где по самые плечи в земле, соединяли свои индивидуальные позиции ходами сообщения. Разговаривали мало. Он прополз мимо каждого окопа, шепотом называя фамилии, роздал письма.

Его окоп был на самом фланге. Взявшись за лопатку, он принялся остервенело выбрасывать землю, стараясь хоть этой работой заглушить в себе тоску и обиду.

Когда занялся белый день, Силин сидел в своем окопчике, поглядывая на вражьи позиции, выискивал, куда бы стрельнуть с толком.

Соединить свой, окопчик с другим он не успел. Фашисты, увидев свежевырытую землю на холме, совсем взбеленились. Только махнешь лопаткой, сейчас же поднимают самую отчаянную стрельбу. «Ладно, – решил Силин, – отсижусь до потемок, а там прокопаюсь к соседу. Благо до него всего каких-нибудь семь шагов».

А фашистам, видать, очень не по вкусу пришлось, что советские солдаты выбрались на высотку, – они стали бить по высотке из минометов и орудий, и окопчик Силина несколько раз засыпало землей. Отплевываясь и отряхиваясь, протерев глаза, поправив каску, он вновь и вновь вглядывался во вражеские позиции. Скоро оттуда выбрались зеленые фигурки с автоматами и побежали к высотке под прикрытием артогня, который стал еще гуще, так что вся высотка, окутавшись пылью и дымом, ходуном, казалось, ходила от разрывов. Силин разложил возле себя гранаты, осмотрел автомат и сказал себе хрипловатым от волнения голосом:

– Ну, держись, Силин!

И только он произнес это, оглядываясь, как фашистов, бежавших к высотке, начало чем-то подкашивать, и все они, кто еще не упал, будто повинуясь настигшей их неумолимой силе, повернули назад. И тогда удивленный Силин услышал справа и слеза от себя яростный стук пулеметов и увидел, что снаряды плотнее, чем на высотке, начали ложиться по фашистским окопам и по лугу, где бежали враги.

И тогда с волнением, вдруг охватившим его, Силин подумал: «Это капитан наш жизни фашистам дает» – и представил, как командир, полночи провозившийся с ними здесь, а потом брившийся у себя в блиндаже, стоит сейчас на НП, а рядом с ним артиллеристы и минометчики передают по телефону команды на свои батареи. И те, разрывая тишину, бьют по фашистам страшным беглым огнем, ставят непроходимую завесу перед высоткой, а с флангов косят, захлебываясь в остервенении, пулеметы других взводов…

Полчаса спустя все утихло. Силин, прислонившись плечом к окопу, вытащил из вещевого мешка хлеб и консервы и, поглядывая, не высунется ли где-нибудь фашист, стал закусывать.

Вдруг за спиной зашуршал песок. Силин вздрогнул, оглянулся, и в это самое время к нему в окопчик спрыгнул капитан. Отряхнулся, весело поглядел на бойца, растерянно застывшего перед ним, подмигнул в сторону гитлеровцев.

– Ну как они, очень, видать, перепугались?

Силин сказал, откашлявшись:

– Так что, товарищ капитан, позиция очень удобная, – и похлопал по автомату: – Двоих они уже не досчитались вот от этого «орудия»!

– Хорошо, – сказал капитан. – Благодарю от имени Родины, – и протянул руку солдату: – Поздравляю вас с праздником, товарищ Силин… С праздником и с хорошими вестями.

Он, не торопясь, полез в карман гимнастерки и достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

– Вот что пишет мне жена про вашу дочку: «Я ходила по тому адресу, который ты прислал мне, и все узнала. Девочка была очень больна, и я помогла, как ты велел, достать ей пенициллину, и теперь она совсем поправилась. Жена уже послала ему три письма, и почему он еще не получил их – удивительно. Наверное, получит все сразу. Мы тоже так иногда получаем…» – Ну, а остальное – это уже для меня лично, – сказал капитан, пряча письмо в карман.

У Силина затуманилось в глазах. Он часто заморгал и, выронив хлеб, вытянул руки по швам.

– Товарищ капитан, – сказал он дрогнувшим голосом и, отвернувшись, вытер глаза рукавом измазанной в земле гимнастерки.

– Ладно, – сказал капитан, похлопав его но плечу. – Воюйте, товарищ Силин. Все будет хорошо.