Текст книги "Было приказано выстоять"

Автор книги: Борис Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

СОЛДАТ КАШИРИН

Мы третьи сутки шли по следам врага. Он уходил стремительно. Было очень снежно, н нам то и дело попадались брошенные велосипеды, мотоциклы, тяжелые фургоны и огромные, безнадежно застрявшие в сугробах грузовики. В уцелевших деревнях нас встречали измученные неволей, но ликующие жителя. Однажды они привели к нам двух испуганных фашистов-факельщиков. Этим фашистам было поручено остаться и поджечь деревню, а осмелевшие бабы сообща обезоружили их, связали и два дня держали в погребе. Бабы сдали нам также два факела и три пустые канистры как вещественные доказательства.

– А бензин, – сказали они, – мы разлили по лампам.

Стоял январь, все время шел снег, дороги замело, и нам было очень трудно тащить волокуши со станковыми пулеметами. И только самый сильный солдат нашей роты Каширин не жаловался на усталость.

В деревне, где колхозницы сдали нам пленных гитлеровцев, мы остановились на ночлег. Вечером ко мне пришел Каширин и попросил отпустить его в соседнюю деревню. До нее было всего шесть километров. Там жила семья Каширина – жена, мать и сын. Я знал, что Каширин уже идет по родным местам, но не предполагал, что деревня его окажется так близко. А в той деревне остановился штаб батальона, куда и надо было отправить пленных.

– Я к утру вернусь, – сказал Каширин. – Вы еще спать будете, как я вернусь.

– Пленных сдадите в штаб батальона. Принесете расписку. Вернуться вам к девяти ноль-ноль.

– Есть! – сказал обрадованный Каширин. – Как будет по-немецки быстрее?

– Шнеллер, – сказал я.

В избе было очень жарко. Мы разбросали на полу сено, сверху постелили плащ-палатки, под головы положили противогазы, на них – шапки и легли спать. Первый раз за эти дни мы спали в тепле, разувшись, и наши портянки и валенки сушились на огромной, так и пышущей жаром русской печи. Засыпая, я подумал о Каширине: наверное, он почти бегом спешит в свою деревню, покрикивая на пленных: «Шнеллер! Шнеллер!»

Однажды он показал мне фотографию своей жены. Это была простая русская женщина с большими радостными глазами. Она смотрела с фотографии, чуть улыбаясь. Так улыбаются только люди, у которых очень хорошо и чисто на душе. На ней была ситцевая кофточка, на шее крупные дешевые бусы. Все это очень шло к ней.

Проснулся я посреди ночи, неизвестно отчего. Может быть, от жары, а может, оттого, что мне захотелось пить. Но я тут же забыл, отчего проснулся. Мне вдруг стало тревожно. Ощущение какой-то неумолимо надвинувшейся беды охватило меня.

На столе горела прикрученная лампа, попискивала рация. Радист записывал ее попискивание на бумагу. На пороге, подперев кулаками голову, сидел Каширин. Я взглянул на часы – было три часа ночи.

– Каширин, – сказал я, – в чем дело?

Солдат вскинул голову и поднялся с порога. Даже при тусклом свете прикрученной лампы было хорошо видно его суровое, словно осунувшееся за эту ночь, лицо.

– Пленные доставлены, товарищ капитан. Вот расписка. – Он снял шапку и вытащил из-под ее подкладки листок бумаги, исписанный размашистым почерком адъютанта батальона.

– Ладно, – нетерпеливо сказал я. – Как дома? Почему вы так рано вернулись?

– У меня уже нет дома, – глухо проговорил он. – Никого нет: ни матери, ни сына, ни жены. – Он говорил это, глядя куда-то в сторону остановившимися, сухо и зло блестевшими глазами. Даже старуху, даже мальчонку не пощадили… А что он, мальчонка, им сделал, что? Соседи сказывали – жену-то они раньше, как ворвались в избу: коммунистка, солдатка, мол… И из пистолета в нее… всю обойму… А потом вывели старуху с мальчонкой-то, а он не понимает, дурачок, с бабкой за руку стоит… – простонал Каширин, хватаясь за голову.

Я усадил солдата на скамейку около стола. Он оперся локтями на стол и стиснул голову своими огромными ручищами. Что я мог сказать ему, когда такое вот горе? Я стоял возле Каширина, мучительно подбирая слова утешения, но все они казались мне сейчас тусклыми, незначительными и пустыми по сравнению с тем, что произошло. Я с надеждой и нерешительностью посмотрел на радиста, словно тот мог помочь мне найти нужные для такого случая слова. Но радист был растерян и встревожен не меньше меня.

– Ну, теперь пощады от меня не будет никому! Был добрый русский солдат, не стало такого, весь вышел, – заговорил вдруг Каширин, отняв ладони от лица и прямо, пристально глядя перед собой. – Нету теперь такого солдата Каширина. Камень у него здесь вот, – он приложил руку к груди. – Камень, булыжник. И никому теперь, ни военным, ни штатским, не уйти вот от этих рук. – Он сжал кулаки, потряс ими над столом. – Мне бы только до логова ихнего добраться… Мне все равно теперь. Мне рассчитаться надо, и я рассчитаюсь…

Было бессмысленно говорить сейчас, что он не прав, и я отложил этот разговор до того времени, когда он успокоится.

Однако и несколько дней спустя мне не удалось разубедить его.

Каширин был непреклонен. Выслушав меня, он сказал:

– Нет, товарищ капитан, я знаю, как мне вести себя с ними. У меня теперь одна думка – поскорее до логова ихнего добраться. Тогда я расквитаюсь!

– Ладно, ступайте, – сказал я, подумав, что со временем у него это все-таки пройдет, должно пройти.

Однако, когда мы вступили в бой, мне пришлось убедиться в обратном. У Каширина ничего не прошло, он стал еще яростнее и злее. Он бесстрашно рвался вперед, увлекая за собой других солдат. Он торопился скорое попасть в фашистское логово.

Кроме того, что Каширин обладал страшной физической силой, он был великолепный стрелок. А тут еще прибавилась эта яростная ненависть к гитлеровцам… И смерть будто отступила перед ней, перед этой святой ненавистью русского солдата. Пули, словно сговорившись, облетали, как говорят, «не брали», его. А Каширин шел напролом, лез в самые жестокие схватки.

Скоро случилось вот что.

Это было уже, когда мы подходили к границам Пруссии; Искусно замаскированный фашистский дзот преградил нам путь. Мы лежали на осенней сырой земле. Моросил дождь, а нам нельзя было поднять головы. Вдруг я услышал, как кто-то подле меня сказал:

– Я их сейчас уберу.

Это был Каширин. Не успел я ответить, а он уже пополз в обратную сторону, скрылся в кустах. Прошло минут двадцать, и мы снова увидели Каширина. Он подбирался к дзоту совсем с другой стороны. По нему почему-то не стреляли, и Каширин спрыгнул скоро в небольшую траншейку, выбрался из нее на дзот и зашвырял амбразуру гранатами. Потом кинулся к двери, стреляя на ходу. Когда мы подбежали, все уже было кончено. Каширин сидел на земле, свесив ноги в траншейку, и скручивал папироску. В дзоте и возле распахнутой двери лежало пять мертвых фашистов.

– Пленных не было? – спросил я.

– Не было, – сказал Каширин, спрыгнув в траншейку, и отвел глаза в сторону.

А часом позже я слышал, как он говорил, сидя возле костра:

– Теперь уж не много. Скоро доберусь, поквитаемся.

– Зол ты, – заметил Койнов.

– Будешь зол…

– С тебя хватит.

– Нет, не хватит, их там еще много…

Этот нечаянно подслушанный мной разговор еще больше укрепил меня в мысли, что Каширин, если не смотреть за ним, может натворить много бед. Как раз в это время был ранен мой ординарец, и я решил взять Каширина на его место: все-таки на глазах все время будет человек. Он отнесся к этому совершенно равнодушно. Ни радости, ни удивления, ни огорчения – ничего не отразилось на его суровом лице. Выслушав меня, Каширин сказал: «Есть!» – повернулся на каблуках и пошел во взвод за своим вещевым мешком.

А мы уже вступили в Пруссию.

Стояла весна, было солнечно и тепло. Взяв несколько городков, мы остановились в одном из них на отдых, и фронт за одну ночь далеко откатился от нас. За все время мы не встретили ни одного жителя, поэтому, когда утром солдаты привели ко мне старика и мальчика, прятавшихся в подвале, я решил сразу же допросить их. Каширин сидел рядом со мной, мы завтракали. Увидев задержанных, он вцепился пальцами в край стола, подался грудью вперед, коршуном уставился на них: вот они, те, к которым рвался он с такой яростью!

Старик вошел не спеша, у него, наверно, болели ноги. Он с трудом передвигал ими. Это был морщинистый, немного обрюзгший, седоусый немец. Подойдя к столу, он, должно быть по привычке, вытянул руки по швам, но потом, спохватившись, торопливо сдернул с седой взлохмаченной головы кепку. Рядом с ним стоял бледный мальчик лет восьми. Он, видно, не знал, как надо держать себя, и во всем копировал старика. Когда тот встал по команде «смирно», мальчик, взглянув на него ясными, доверчивыми глазами, тоже вытянул руки по швам. Старик сдернул кепку, и мальчик, поглядев на него снизу вверх, поспешил сделать то же самое, а потом опять посмотрел на старика, словно спрашивая, хорошо ли он поступает. Но старик не обращал на него никакого внимания.

– Ви ист ир форнаме унд фамилиеннаме? – спросил я, заглядывая в словарь.

– Если вам трудно говорить по-немецки, я могу отвечать на русском языке, – довольно правильно сказал старик.

– Кто вы такой и почему вы остались в городе?

– Мне некуда уходить отсюда. Нет смысла уходить от самого себя. Мы сегодня доели последний кусок хлеба. Там для нас тоже хлеба нет…

– Откуда вы знаете русский язык?

– В прошлую войну я три года был у вас в плену, а последнее время работал вместе с русским парнем здесь, в этом городе. Он тоже маляр.

– Где он сейчас?

– Его угнали за несколько дней до вашего прихода.

– Вы не боитесь нас?

– Я не верю в то, что вы можете причинить несчастье простому человеку, – он показал свои корявые, мозолистые руки. – Кроме того, нам незачем уходить. У нас с ним ничего нет.

Он обнял мальчика, и тот, доверчиво посмотрев на меня и Каширина, прижался к старику.

– Это ваш сын?

– Это мой внук Ганс. Мой сын в концлагере. А мать его, – он посмотрел на мальчика, – умерла еще год тому назад от туберкулеза. Мы с Гансом остались вдвоем. – Он помолчал. – Может быть, сын еще придет…

Каширин, все это время молча сидевший подле меня, вдруг сорвался с места и, огромный, размашистый, выскочил из комнаты. Хлопнув дверью, он протопал коваными каблуками по каменным плитам крыльца.

– Где вы были во время боя? – спросил я немца.

– В бункере. Мы там провели три ночи. Была очень сильная артиллерийская стрельба.

Вошел Каширин. В руках он держал буханку хлеба, банку консервов, несколько плиток пшенного концентрата. Он, вздохнув, положил все это на стол перед стариком и вопросительно посмотрел на меня.

– Да, отдайте, – сказал я.

– Бери, бери, – проговорил Каширин. – Надо же на первое время. А в обед присылай мальчонку с горшком каким-нибудь, старшина супу ему нальет.

– Я… простите… – сказал старик, приложив руки к груди, судорожно сжав узловатыми пальцами свою кепку.

Мальчик, взглянув на него, тоже сложил на груди руки. На глазах у старого немца выступили слезы, голос его дрогнул. А мальчик смотрел на нас с любопытством.

– Мы причинили вам много горя, и нет для нас оправдания, хотя я знал, что вы не станете платить нам тем же… Не все виноваты в равной мере… Но я никогда не думал, чтобы вы дали мне сейчас вот… – Он сказал все это, обращаясь к Каширину.

– Ладно! Чего там! – нетерпеливо перебил его Каширин и, махнув рукой, отошел к окну.

Я разрешил старику жить там, где он жил раньше, и они, очень довольные, рассовав по карманам плитки концентрата, ушли, почти одновременно надев кепки на пороге. Буханку унес старик, а мальчик обеими руками прижимал к груди консервную банку.

– Ну что, Каширин? – спросил я, когда они вышли.

– Ну что, товарищ капитан… – отозвался он, обернувшись. – Я шел сюда с одной думкой в голове – расквитаться. А увидел, как мальчонка кепку-то с головы сдернул, к деду жмется, несмышленыш, так у меня словно оборвалось что внутри. Ведь мой, может, тоже так-то вот тогда перед, фашистами стоял, кепку, может, тоже… И как это можно с детьми и стариками воевать?

НАВЕРНОЕ, СКОРО ВЕРНЕТСЯ

От села до станции было восемь километров. Мы сидели с шофером под деревом, дожидаясь, пока остынет вода в радиаторе. Просто удивительно, что в конце августа так жарко. Я рассказывал о том, как мы брали деревню Матвеево. Шофер выщипывал травинки, росшие по обочине мостовой и в расщелинах между булыжником, крутил их, а потом внимательно рассматривал и бросал. Увидев, что он не слушает, я перестал рассказывать, хотя еще не дошел до того, как мы отражали контратаки и как меня ранило. Всегда хочется рассказать о том, как тебя ранило, и очень бывает обидно, когда не слушают.

В это время к нам подошел мой друг.

Я сразу заметил, что в его руке нет яблока. Он съедал в день так много яблок, что я никогда не мог с ним по-человечески поздороваться за руку. В правой руке он всегда держал яблоко, а левой руки у него не было.

Он подошел ко мне со снисходительностью очень занятого человека.

– Мне некогда. На станцию иду, – небрежно и хвастливо сказал он. – Сегодня с почтовым подъедет она.

– Поздравляю! – воскликнул я.

– Ладно. Она, собственно, еще не ко мне едет. Она, кажется, сперва хочет съездить к матери, но я уговорю ее, чтобы сделала это потом, когда мы поженимся. По-моему, она согласится. Как ты думаешь?

– Может быть, – сказал я. – Но ты опоздаешь, до поезда осталось сорок минут.

– Не может быть! – Он недоверчиво посмотрел на меня и полез за карманными часами.

– Слушай, стоят, – удивленно сказал он и стал заводить часы. – А мы с ней еще в прошлом году уговорились, что когда она будет ехать, я выйду на станцию.

Мы помолчали.

– А если бегом? – спросил он упавшим голосом.

Я предложил ему свою машину. Наш серый «газик» бодро миновал улицу села, выкатился в поле и побежал к станции. Но шофер вдруг затормозил и сказал:

– Вода закипела.

И как только мы остановились, жара опять стала неподвижной и плотно окружила нас.

– Думаешь, успеем? – доверчиво спросил мой друг. – Осталось двадцать пять минут.

– Успеем, – сказал я. – Ты не был в сорок четвертом году под Витебском, что там делалось…

– Нет, я только дошел до Городка, и вот это, – он кивнул головой на левую руку.

– Ты в какой был?

– В триста третьей.

– А я в одиннадцатой. Так она, значит, была с тобой тогда?

– Мы восемь месяцев прослужили вместе. Мы с ней еще тогда договорились обо всем.

– А теперь?

– Теперь я хочу на ней жениться. Домой она успеет съездить. Вот она прислала телеграмму, что едет мимо. Только бы успеть.

– Ее, значит, уже демобилизовали?

– Ясно, раз едет. – Он посмотрел на часы. – Только двадцать минут осталось.

Шофер вылез и пощупал рукой радиатор так осторожно, словно щупал лоб у больного.

– Слушай, – сказал мой друг шоферу, – а если ехать и доливать воду по дороге, чтобы не останавливаться? Как закипит, так и доливать, а? Я бы сел там, около радиатора, с ведром.

– Стряхнет, – сказал шофер.

– Ничего. Я бы сел верхом.

– Нельзя. Мне не видно будет из-за вас дороги.

– Жалко. А то бы я сел на кожух с ведром и доливал бы, – сказал мой друг и посмотрел на часы. – Шестнадцать минут осталось. Наверно, не успеем, – вздохнул он.

– Успеем, – сказал я, подумав, что вода действительно закипает в нашем радиаторе быстрее, чем в самоваре.

– Ладно, поехали, – проворчал шофер, садясь за руль. Он сказал это так, словно уступал нам в чем-то.

Но наш автомобиль не заводился. Пока мы стояли, что-то произошло в нем, и шофер не мог завести его от стартера. Потом стали заводить ручкой, и когда шофер устал, я сменил его. Но легче было бы раздразнить палкой самого старого пса, чем завести наш «газик». Мы крутили ручку с такой злостью, что все его внутренности должны были перевернуться. А мотор ни разу не заворчал. Пока мы с шофером заводили, мой друг нетерпеливо посматривал в сторону станции. Несколько раз он пытался уходить, но возвращался. Видимо, он еще надеялся, что мы заведем машину.

В последний раз он беспокойно повертелся около нас и вдруг не выдержал:

– Ну вас к черту с вашим автомобилем! – и побежал к станции.

Мы посмотрели ему вслед. Шофер сказал:

– Все равно не успеет, я знаю.

Он не спеша вытер руки, пососал поцарапанный палец и добавил:

– Не успеть, честное слово, не успеть.

Потом он стал осматривать свечи и трогать проводнички. Даю голову на отсечение, что он там ничего не исправил, но когда снова попытался завести от стартера, «газик» весело, даже не огрызаясь, заурчал.

– Вот собака! – восхищенно сказал шофер. – Не автомобиль, а собака. Чего ему надо, что он не заводился? – И мы поехали догонять моего друга.

Измученный, ввалился он в машину и, задыхаясь, простонал:

– Пять минут.

Теперь нас от станции отделяло всего два километра. Нужно было проскочить лесок, и мы бы поспели вовремя. Но шофер, поерзав с беспокойством на сиденье, опять остановил машину. Он вылез и стал копаться в моторе.

– Что? – спросил я.

– Сейчас поедем, – сказал шофер. – Проводничок оголился. Нет ли у вас у кого изоляционной ленты? Нет?

– Нет, – сказал мой друг, похлопав рукой по карманам.

– Жалко, – сказал шофер, – а то бы мы сейчас поехали.

– А если носовой платок? – спросил мой друг.

– Можно, конечно, но лучше, если изоляционной лентой, прочнее.

– Возьми носовой платок, – сказал мой друг, – только, пожалуйста, поедем.

В этот момент до нашего слуха донесся свисток паровоза. Далекий, слабый, он, как штык, кольнул моего друга, и тот даже вздрогнул.

– Все, – простонал он, – все пропало!

– Подожди, – сказал я, – поезд стоит на станции десять минут. Ты успеешь наговориться.

– Поехали, – сказал шофер. – Замотал.

К станции мы подкатили, когда, по нашим расчетам, поезд должен был стоять еще шесть минут у перрона. Но там никакого поезда не было.

Мой друг вылез из машины с брезгливым презрением к ней. Я поспешил с ним на перрон. Первое, на что мы посмотрели, это были часы. Мы вытащили из карманов свои и сверили – часы шли минута в минуту, но поезда все же не было.

– Что такое? – спросил мой друг, глядя на пару блестящих рельсов и на пустой перрон. – Ушел, – тихо сказал он. – Прибыл раньше и ушел.

– Не может быть, – сказал я. – Поезда не прибывают раньше времени.

– Ушел. Я чувствую, что ушел.

– Пойдем к дежурному.

Дежурная комната была похожа на командный пункт полка во время боя. Дверь была распахнута. Входили и выходили люди. Кто-то дремал в углу на лавке, судя по костюму, – стрелочник или поездной мастер. Дежурный сидел за столом, сдвинув фуражку на затылок, и с кем-то ругался по телефону. Так и подумалось, что где-то происходит бой и он руководит боем. Я еще подумал: был он на фронте или нет? Я никак не могу избавиться от того, чтобы, посмотрев на встречных людей, не подумать, были они на фронте или нет.

Мы подождали, когда дежурный кончит ругаться, и спросили о пассажирском. Мой друг умоляюще смотрел на человека в фуражке с красным околышем. Он еще надеялся. Дежурный подозрительно оглядел нас, будто мы выведывали у него военную тайну, и нехотя процедил сквозь зубы:

– Опаздывает на час.

– Я же говорил, что поезда никогда не приходят раньше, – сказал я другу, когда мы опять вышли на перрон.

– Пойдем выпьем на радостях по кружке, – предложил он.

Мы сели за столик. Он сказал:

– Когда меня стукнуло по руке, она оказалась рядом. Плачет, говорит: «Сашка, милый, тебе очень больно?» А рука болтается на жиле. Я кричу: «Отрезай!» Она кричит: «Нечем». Я кричу: «Финкой». Так я и ушел в медсанбат, а она все плакала. – Он подумал, погладил ладонью толстые бока кружки и продолжал: – Слушай, ведь это очень хорошо – провоевать вместе, а потом прожить всю жизнь.

– Да, очень, – сказал я, подумав, что все-таки они страшно много сделали, наши девушки. Мы как-то не успели по-настоящему оценить их, когда они были среди нас. А теперь, я подумал, как было бы в самом деле хорошо встретиться с такой девушкой, с которой ты пережил все эти годы.

Когда подошел поезд, мы допивали по четвертой кружке. Я вышел на перрон вслед за моим другом. Мы сразу увидели ее. Она стояла на подножке и немного проехала мимо нас. Она зорко оглядывала всех, кто был на перроне.

– Саша! – радостно закричала она, и мы ринулись за вагоном. Она спрыгнула и тоже побежала навстречу нам. – Саша, милый! – крикнула она и, охватив широким движением руки шею моего друга, прижалась к нему.

Да, это была наша смелая девушка, и она не стыдилась своей любви.

Я отошел в сторону, чтобы не мешать им. А они взялись за руки и, счастливые, несколько раз прошлись по перрону.

Тогда я решил подождать их в машине и кстати проверить, в каком она находится состоянии.

Шофер спал. Я разбудил его и велел все приготовить, потому что, сказал я, теперь мы поедом не одни и нам неудобно будет останавливаться около каждого телеграфного столба.

Мы слышали, как ушел поезд. Но их все не было. Я вернулся на перрон. Мой друг стоял один на пустом перроне. Он глядел вслед вагонам, убегающим от него все дальше и дальше.

– Уехала? – спросил я.

– Уехала, – ответил он.

Мне стало неловко и, пожалуй, больно за друга.

– Что же она, ты так был уверен…

– Знаешь, она не может, – сказал он. – Она едет на Дальний Восток. Но она, наверное, скоро вернется. Как ты думаешь?