Текст книги "Было приказано выстоять"

Автор книги: Борис Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Действуйте.

– Есть.

Из других взводов я забрал все имеющиеся у них лопаты, вооружил ими петээровцев и телефонистов и отправил к Лемешко. Кроме того, второй и четвертый взводы должны были выделить по два расчета ручных пулеметов для прикрытия работ, а пулеметы третьего взвода были поставлены на отсечный, фланкирующий огонь. Общее руководство всеми работами возлагалось на Макарова. За короткую весеннюю ночь надо было успеть прорыть от оврага шестидесятиметровый ход сообщения, пока хотя бы в полроста, углубить до полного профиля осыпавшийся, старенький окопчик, превратить его в самую настоящую траншею – с огневыми площадками, нишами, укрытиями и перекрытиями. Почва была легкая, песчаная, народу на работы собралось порядочно, я стянул туда чуть ли не всю роту, и Макаров к рассвету должен был все закончить. Меня беспокоило другое: как бы не пронюхали об этом немцы. Они могли обстрелять работающих из орудий и минометов, могли, пользуясь случаем, произвести разведку боем на других участках, где оставалось всего по три-четыре человека. Мне бы тогда не сдобровать. Я знал, чем все это могло кончиться для меня. В лучшем случае – отстранением от должности. Могло быть и хуже.

VI

В час ночи мне позвонил военный инженер Коровин, начальник штаба нашего батальона. Я ждал этого звонка и нарочно из-за него остался в блиндаже. Мы были вдвоем с Шубным. Халдей, Иван Пономаренко ушли с Макаровым.

– Как ведет себя немец? – спросил Коровин.

– Нормально – стреляет и светит.

– К тебе вышел начинж. Уточни с ним передний край. Будем ставить перед тобой «лепешки» и «коробочки».

То, что ко мне идет начальник инженерной службы батальона и будет ставить противотанковые и противопехотные мины, – это очень хорошо. Однако идет он не вовремя. Лучше, если бы он сделал это завтра. Во всяком случае, теперь надо будет подольше задержать его в блиндаже, а потом отвести к Сомову. В три часа начнет светать, работы закончатся…

Начальник инженерной службы батальона капитан Локтев пришел час спустя. Он высок ростом, ладно сложен, молод, белокур, румян и пользуется неотразимым успехом у женщин санчасти батальона. Я знаю об этом, усаживаю его за стол, угощаю чаем с клюквой и начинаю не спеша расспрашивать, поглядывая на часы, за кем он сейчас ухаживает. Локтев, посмеиваясь, отнекивается, рассказывает батальонные новости: командир третьей роты Филин решил жениться на военфельдшере Дусе, которая раньше была влюблена в Локтева. Напившись чаю, он придвигает к себе схему переднего края, рассматривает ее.

– Противотанковые мины мы поставим сзади тебя, в лощине, – говорит он.

– Правильно. Чтобы я сам подорвался на них.

– Ничего, не подорвешься. Мы тебе проходы сделаем.

– Вы мне лучше кусты заминируйте как следует.

– И кусты заминируем. Весь твой передний край.

В это время шумно вваливаются в блиндаж Макаров, Халдей, Пономаренко.

– Все, командир, – весело говорит Макаров. – Лемешко вышел вперед.

– Это куда вперед? – настораживается Локтев.

– Пойдем, покажу, – говорю я.

Мы выходим на улицу. Светает. Навстречу нам, устало переругиваясь, с лопатами на плечах, идут артиллеристы, минометчики, телефонисты, ездовые.

– Откуда они? – допытывается Локтев.

– С работы, – говорю я. – Сейчас увидишь.

Ход сообщения начинается от оврага и, петляя, тянется по полю. Сперва он только по пояс нам, но скоро мы уходим в него с головой.

Лемешко устроился прочно. Пулеметы, закутанные плащ-палатками, стоят на открытых площадках, в нишах – коробки с лентами, цинки, гранаты всех сортов. Ловко, все под руками. Молодцы. Фесенко, усталый, перепачканный землей, улыбается:

– Товарищ капитан, я сейчас одного немца – он вылез на бруствер – так ляпнул, он аж пятки задрал. К нему второй вылез, хотел, видно, утащить в траншею, а Важенин, – кивает он в сторону сержанта, стоящего рядом с ним, – а Важенин и второго уложил. Ну и переполох у них поднялся, послушайте.

Прислушиваемся. Немцы в самом деле о чем-то громко, встревоженно переговариваются.

– Галдят, – поясняет Фесенко.

Несколько минут спустя возле нашей траншеи начинают беспорядочно рваться мины.

– Разозлились немцы, – говорит Лемешко, подойдя к нам. Он лукаво улыбается. – Не понравилось.

– Ничего, товарищ лейтенант, привыкнут, – деловито замечает Фесенко. – Приучим.

– Когда это вы все успели? – спрашивает Локтев, удивленно оглядываясь.

– За ночь, товарищ капитан, – отвечает Лемешко.

– Что же ты мне не сказал? – Локтев укоризненно смотрит на меня. – Я бы тебе саперов подбросил.

– Ладно, – говорю, – ты давай скорее мины ставь.

– Сегодня ночью начнем.

VII

Расставшись с Локтевым, я ложусь спать, но заснуть мне не удается. Возле дверей слышится чей-то злой, встревоженный голос:

– Где командир роты? – и в блиндаж вбегает испуганный, бледный адъютант командира дивизии.

– В чем дело, старший лейтенант? – спрашиваю я, приподнимаясь.

– Идите немедленно к командиру дивизии.

Я одеваюсь и иду следом за ним. Он почти бежит по оврагу.

Командир дивизии стоял на том самом месте, где еще вчера располагался Лемешко со своим взводом. Встретил он меня неприветливо.

– Где у тебя взвод, капитан? – сердито спросил он. Вокруг генерала, с автоматами наготове, стояли солдаты из его охраны. Я пал духом, еле выдавил из себя:

– Какой, товарищ генерал?

– Вот, который вчера здесь был, – он нетерпеливо топнул ногой.

– Впереди.

– Где?

– Пойдемте, покажу.

Я вскарабкался по склону оврага и остановился возле входа в траншею, пропустив вперед генерала.

– Пригнитесь только.

Он надвинул фуражку поглубже на глаза и, ссутулясь, быстро пошел по траншее.

Лемешко встретил нас, доложил. Генерал, все еще хмурясь, молча прошел мимо него, долго глядел в перископ на фашистские окопы, потом, круто повернувшись, отрывисто, все тем же сердитым голосом спросил у меня:

– Кто отличился?

– Лейтенант Лемешко… – начал я, но генерал перебил:

– Адъютант, орден Красной Звезды!

Адъютант вытащил из сумки коробочку, передал ее генералу.

– От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик награждаю вас орденом Красной Звезды! – торжественно произнес генерал, обращаясь к Лемешко, и, вручив ему коробочку с орденом, поцеловав его, совершенно ошалевшего от неожиданности, сказал:

– Молодец, поздравляю, – и повернулся ко мне. – Кто еще?

– Сержант Фесенко.

– Это не тот ли, который вчера вперед рвался? Давай его сюда.

Фесенко предстал перед генералом. Ему была вручена медаль «За отвагу».

Наградив семь человек, генерал сказал мне:

– Ну, пойдем в гости к тебе, орел.

И вот он веселый, довольный сидит за столом напротив Шубного, расспрашивает Макарова, где тот раньше воевал, удивляется:

– Как же это ты в истребителе помещался?

– Помещался, – смущенно говорит Макаров, – ничего…

Генерал задумывается, потом встает из-за стола, говорит:

– Внимание! – Мы все вытягиваемся, и в торжественной тишине Макарову вручается орден Красной Звезды.

Макаров растроган до слез и на радостях так жмет руку генерала, что тот даже приседает, смеется:

– С ума сошел! Ты же все пальцы передавишь мне! Вот и попробуй, награждай таких.

Я стою возле двери. Настроение у меня праздничное.

– Ну что, доволен, орел? – спрашивает меня генерал.

Я отвечаю утвердительно.

– Не хитри, – Кучерявенко щурится в улыбке. – Я же тебя насквозь вижу. – Побарабанив пальцами по столу, он поднимается, и… наступает моя очередь. Он сам прикалывает мне на грудь медаль «За отвагу».

– За смелость и решительность, – говорит он. – За то, что самостоятельно решаешь боевые задачи, за то, что прислушиваешься и к сержантам и к генералам… – Он весело подмигивает, – когда они, конечно, дело говорят, как вчера, например. Дело ведь мы с сержантом предложили тебе? – Вперед!

– Дело! – смеюсь я.

Он снова садится за стол, уже ворчливо, недовольно говорит:

– Ну, что же ты стоишь? Водки давай. Думаешь, я от тебя так уйду, не спрыснув награды?

Мне становится неловко. Дело в том, что водка-то у нас есть, целая фляга, а вот закусить нечем: одни сухари, обеда нам еще не приносили. Помявшись, я говорю об этом генералу.

– А сухари, это что тебе, не закуска? Давай сухари. Мы ведь солдаты.

Разливаем водку по кружкам, чокаемся, поздравляем друг друга, грызем сухари.

Вдруг блиндаж начинает содрогаться от разрывов снарядов. Наши лица настороженно вытягиваются. Я хватаю телефонную трубку. Отзываются все пулеметные взводы, артиллеристы, минометчики. Немцы бьют беглым огнем по расположению всей роты. Отдаю необходимые распоряжения, связываюсь с соседями, но у них тихо.

Через пятнадцать минут артналет прекращается.

– Видал? – спрашивает, прощаясь, генерал.

– Видал.

– Ну, то-то. Запомни: ты у него как кость в глотке, торчишь. Он тебя непременно будет или заглатывать, или выплевывать. А ты что?

– А я упрусь и – ни туда ни сюда!

– Правильно, только следи внимательнее. Знаешь, кто стоит перед тобой?

– Егеря.

– Вот. Следи. Они понаторели на всяких темных делах. В прошлом году они у меня целый взвод в боевом охранении вырезали.

VIII

Из батальона был получен приказ: мне ни на минуту не покидать переднего края без особого на то разрешения. Этот приказ принес старшина роты Лисицын. Он выпросил у начальника ОВС портного из батальонной мастерской и привел его с собою на передний край. Луговину, которую фашисты все время держали под обстрелом, они преодолели так: портной, кряхтя, неуклюже полз на четвереньках, а впереди него, заложив руки за спину, шествовал мой старик.

Старшина ни за что не хотел пригибаться.

– Буду я им, паразитам, кланяться! Я их еще в империалистическую и гражданскую бил, – говорил он, когда я делал ему замечание. – Ты, командир, за меня не беспокойся. Я знаю, как они стреляют здесь, сволочи. Пули летят над самой землей. Когда идешь в рост, они только в ногу могут попасть, а пригнешься, в голову, заразы, угодят.

Мы со старшиной воюем вместе с июля сорок первого года, с того самого дня, как сформирован наш батальон.

До войны Лисицын работал в кожевенной промышленности инспектором по качеству. Он прекрасный пулеметчик: в гражданскую войну был командиром взвода в Первой Конной.

Хозяин он тоже образцовый, но, как говорит интендант батальона, майор интендантской службы Гаевой – длинный, тощий, беспокойно-суетливый человек, – за Лисицыным нужен хороший глаз.

Однажды Гаевой собрал всех старшин на курсы и четыре дня преподавал им правила точного учета продовольственного и обозно-вещевого хозяйства, напирая главным образом на то, что все захваченное в боях немедленно должно быть учтено, взвешено, пересчитано, заактировано, заприходовано, и обо всем должно быть доложено лично ему или начальникам ПФС и ОВС. Старшинам было показано несколько форм докладных, годных на этот случай. Докладными больше всех заинтересовался мой старик. Он со скрупулезностью допытывался у Гаевого, в какую графу вписывать те или иные предметы, как вписывать, надо ли все делать под копирку карандашом или обязательно на всех экземплярах писать чернилами. Гаевой, как рассказывали мне позднее, был очень растроган таким внимательным и добросовестным учеником и, поставив его в пример другим, хотел даже объявить ему благодарность в приказе по батальону.

Однако все дело испортил сам Лисицын.

К концу четвертого дня был устроен экзамен. Пришел командир батальона. Гаевой, чтобы блеснуть перед ним знаниями своего лучшего ученика, вызвал:

– Старшина Лисицын.

– Есть старшина Лисицын! – гаркнул мои бравый старик и, вскочив, вытянул руки по швам.

Гаевой задал ему такую задачу:

– Ваша рота во время наступления захватила продовольственный склад. Что вы будете делать?

– Немедленно заберу все продукты себе, товарищ майор.

– Как вы будете доносить об этом в батальон?

– Это, товарищ майор, смотря сколько какого продовольствия будет. Если лишку чего, я, конечно, могу поделиться, а то – чего ж доносить зря.

– А учет? – спросил Гаевой, наливаясь кровью.

– Когда ж заниматься учетом во время боя? – развел Лисицын руками. – Некогда.

– Что? – Гаевой даже подскочил. – А чему я вас учил здесь четыре дня?

Лисицын сконфуженно молчал.

– Вот смотрите, товарищ подполковник, – обратился Гаевой к Фельдману, который еле сдерживал улыбку под усами. – Каков командир роты, таков и старшина. Яблочко от яблоньки недалеко падает!

На меня Гаевой очень был сердит. Недели за три до совещания старшин он вызвал к телефону всех командиров рот и сказал нам следующее:

– Подумайте, как сделать у себя походные вошебойки.

– Да зачем они нам! – взмолился командир третьей роты капитан Филин. Белье чистое, санинструкторы каждую неделю проверяют рубахи, спим на еловых лапах, банимся каждые десять дней, зачем они нам…

– Вы что, товарищ Филин, – закричал Гаевой. – Думаете, это мне одному нужно? Это распоряжение начсанупра армии.

– Ну, так, может, это где и нужно, только не у нас, – поддержал Филина командир второй роты старший лейтенант Скляренко. – Есть же в батальоне дезкамера.

– Вот придумайте, – стоял на своем Гаевой. – И выделите каждый по лошади.

– Зачем?

– Возить.

– Еще не хватало, – сонно пробасил командир первой роты, лейтенант Колычев. – У нас и так лошадей в обрез.

В самом деле, затея с походными вошебойками выглядела очень комично. Это был, конечно, плод фантазии какого-то не в меру старательного армейского чиновника. Не говоря уже о лишней обузе, они нам, попросту говоря, были совершенно не нужны. За все время войны у нас ни разу не было обнаружено вшивости. Солдаты регулярно мылись, носили чистое белье, а для профилактики существовала батальонная дезкамера, которой вполне хватало для того, чтобы обслужить все роты.

– Я придумал, – сказал я.

– Ого! – обрадовался Гаевой. – А ну, давай, рассказывай.

– Надо будет сделать фанерный или тесовый ящик, на манер нужника, с крышей. Лучше фанерный, легче перевозить. Достанете нам фанеры?

– Попробую.

– Вот. В одной стенке сделать небольшую дверь, в другой – небольшое окошечко. Внутри поставить печку, трубу вывести в крышу. Рядом с печкой поставить табурет. Санинструктор входит в вошебойку, запирает за собою дверь, затапливает печку и садится на табурет.

– Зачем? – удивленно спросил Гаевой.

– Погодите, не перебивайте. Как только санинструктор уселся, солдаты сейчас же, в порядке строгой живой очереди, подают ему через окошечко свои рубахи, и санинструктор начинает водить ногтями по швам.

– По вшам, – подсказывает Скляренко.

– Нет, по швам. Вшей-то ведь нет, – поправляю я его.

– Это мальчишество! – вскричал Гаевой. – Я буду вынужден доложить об этом подполковнику!

Не знаю, докладывал ли Гаевой командиру батальона, однако разговор о походных вошебойках больше не возобновлялся.

…Старшина принес с собою белоснежные подворотнички на всю роту, пуговицы. Прошелся по взводам, осмотрел солдат.

– Почему шаровары порваны? – спрашивал он одного. – Ты думаешь, государство тебе по десять пар за лето выдаст, только носи!

– Да я зашью, товарищ старшина. За проволоку зацепился.

– Зашью! Иди сейчас же к портному, он у связистов в землянке, тебя ждет.

– А у тебя почему нет пуговицы на гимнастерке?

– Оборвалась.

– Я знаю, что оборвалась. Почему не пришита?

– Потерялась.

– Сержанты за продуктами ходят? Заказать, чтобы пуговицу захватили, тебе некогда? Ты что такой неряшливый, командира позоришь? Держи пуговицу. А эту вот еще про запас. Нитки есть? Иголка? Живо пришить. Ну-ка, разуйся, – требовал он у третьего.

Солдат садится на землю, разматывает обмотки, снимает один ботинок, второй.

– Так и знал, – говорит старшина. – Приходи ко мне, я постираю.

– Чего?

– Портянки.

– Да я сам, товарищ старшина, – краснеет в смущении солдат.

– Неужели сможешь?

– Смогу.

– Ручеек-то знаешь, где протекает?

– Да знаю.

– Бочажинка там есть…

– И бочажинку знаю.

– Ну, вот и ступай. Мыло не забудь прихватить. Есть мыло? Через час доложишь. Я у командира буду.

…Старшина сидит у меня в блиндаже, сняв пилотку, почесывает топорщащуюся ежиком седую голову, рассказывает:

– Что делается, командир! Ай-яй-яй! Что делается! В тылу скоро места пустого не найдешь, а эшелоны все прибывают и прибывают. Танки, орудия… Ай-яй-яй! Горы снарядов навалили в лесу!

– Не болтай!

– Сам видел!

Мы, конечно, уже слышали, что к нам стали прибывать свежие части. Поговаривали, будто нас будут сменять. Однако то, что рассказал Лисицын, конечно, не походило на обычную перегруппировку. Накапливание в нашем тылу крупных сил имело иное значение.

– Стало быть, скоро вперед? – спросил я, не в силах сдержать радостной улыбки.

– Так точно, товарищ командир, – вперед и никаких гвоздей! – не менее радостно подтвердил старшина. – Скоро погоним отсюда фашистов и в хвост и в гриву. А Гафуров-то, – он смеется, – опять от Тоньки своей письмо получил. И смех, и грех!..

– Слушай, старик, у тебя водка есть? – спрашиваю я. Фронт перешел на летнюю продовольственную норму, и водку выдавать перестали.

Лисицын косится на Никиту Петровича, читающего газету.

– Немного есть, – нерешительно говорит он.

– Ты вот что, лишнюю водку Гаевому не сдавай.

– Буду я ему сдавать, как же!

– Прибереги ее к нашему юбилею. Надо будет отметить годовщину сформирования батальона.

– Слушаюсь.

– И мне не давай, просить буду, приказывать – не давай.

– Не дам.

IX

– Товарищ капитан, вас к телефону, – говорит Шубный.

– Кто?

– Не знаю. Очень сердитый кто-то.

Я взял трубку, и мне было строго и категорично заявлено:

– С вами говорит начальник агитмашины майор Гутман. Прошу срочно явиться ко мне на вашу противотанковую батарею.

«Так уж и срочно!» – подумал я и ответил:

– Покидать передний край я не могу. Если я вам нужен, прошу прийти сюда.

Он едва выслушал меня и повелительно прокричал:

– Вы не имеете права так разговаривать со мной. Я нахожусь на положении начальника отдела политуправления армии.

– Вы понимаете, товарищ майор, что я не могу покидать передний край? – стал я ему разъяснять. – Я жду вас на КП. Командир взвода даст вам сопровождающего, но должен вас предупредить, что местность простреливается, днем ходить опасно.

Он ничего не ответил. Мне не понравилось, что майор слишком заботливо говорил о том, какое высокое положение он занимает. Люди, старающиеся подчеркнуть свое должностное превосходство перед другими, обычно бывают неумны, трусливы, поэтому я со злорадством подумал о майоре: «Ни черта он не придет, испугается».

Однако не минуло и четверти часа, а майор уже стоял в дверях блиндажа и внимательно рассматривал меня темными, немного выпуклыми глазами, ничего, кроме гневного нетерпения, не выражавшими. Он был молод, строен, из-под пилотки выбивались черные, вьющиеся красивыми кольцами волосы. И то, что он пришел так скоро, не взяв даже с собою сопровождающего, опровергало мои представления о нем как о человеке вздорном и слабовольном. Он мне понравился.

– Почему вы не явились по моему приказанию? – строго нахмурив брови, спросил майор.

– Прошу ваши документы, – сказал я.

Он поморщился.

– Вам достаточно того, что я вам сказал.

Но я решил настоять на своем, хотя и верил ему.

– Нет, мне этого мало. Я вас не знаю.

Нетерпение в его глазах сменилось изумлением, и они как бы стали от этого еще больше и красивее. Мы некоторое время молча простояли друг против друга, выжидая. Потом майор, первый не выдержав этого неловкого молчания, как-то очень хорошо, человечно улыбнулся в смущении и показал мне свое удостоверение личности. Тогда я ответил:

– Не явился я, товарищ майор, потому, что командир дивизии не велит мне покидать передний край без особого распоряжения.

– Я вам давал такое распоряжение, – снисходительно сказал майор.

– Этого недостаточно, – сказал я.

– Как?

– Такое распоряжение может быть дано только моим непосредственным начальником.

Он прошелся по блиндажу, потом круто остановился и, нахмурясь, сказал:

– Я, капитан, буду вынужден доложить о вашем бестактном поведении кому следует.

– Это ваше право, товарищ майор.

Он сел на нары, закурил и, ловко пустив в потолок несколько колец дыма, спросил, с любопытством рассматривая меня:

– Вы знаете, с кем разговариваете?

– Знаю.

Он остался доволен моим ответом и задал мне следующий вопрос:

– Кажется, здесь ближе всего к противнику?

– Кажется, так.

– Покажите, где я могу установить репродуктор. Ночью мы будем вести агитационную работу среди вражеских солдат.

Теперь было ясно, зачем он пришел сюда. Я с сожалением подумал, что наши с ним неласковые взаимоотношения сейчас еще больше осложнятся.

Ближе всех к противнику были окопы Лемешко и кусты между Сомовым и Огневым. Но там ставить репродуктор было нельзя. Я прекрасно знал, как ведут себя немцы в таких случаях. Когда передают музыку, они слушают внимательно. На переднем крае возникает удивительная тишина. Не слышно ни выстрела. Но стоит диктору произнести:

– Ахтунг! Ахтунг! Дейч солдатен… – как у немцев поднимается оглушительная стрельба из пулеметов, орудий и минометов: они стремятся во что бы то ни стало заглушить этот голос. Пальбу они поднимают, конечно, не от хорошей жизни. Но палят все же не просто «в белый свет, как в копеечку», а именно по тому месту, где стоит репродуктор. Стало быть, если поставить его у Лемешко, там могут быть раненые, а может, и убитые; если поставить в кустах, где у меня теперь каждую ночь лежат в секрете солдаты с ручным пулеметом, – немцы покалечат их. А у меня и так людей становится все меньше и меньше: редкий день обходится без раненого, а неизвестно еще, сколько немцев майор сумеет сагитировать.

– Репродуктор ставить на моем участке я не дам, – сказал я, с тоской думая о том, как теперь будет развиваться наша беседа с майором.

– Как вы сказали? – ледяным голосом спросил он. – Я вас не расслышал. А вы знаете, какое значение имеет наша работа?

Я понял, что он прекрасно расслышал меня.

– Знаю и очень ценю ее. – Я старался быть очень вежливым. – Но ставить у себя репродуктор все-таки не дам. Вот, если хотите, справа, между мною и соседом, есть болото, там у нас ни души, а немцы рядом. Ставьте туда репродуктор и агитируйте, сколько хотите.

Он с раздражением сказал:

– Я впервые встречаю такого офицера, который умышленно, да, умышленно, – подчеркнул он, – мешает проведению агитационно-разъяснительной работы среди вражеских солдат.

– Нет, товарищ майор, вы не так меня поняли. У нас просто разные задачи. Вот и все.

– Хорошо, – сказал он поднявшись. – Если вы сами не решаетесь выполнить мои указания, то вас заставят это сделать. Для вас же хуже будет.

Я проводил его до двери. Расстались мы столь же нелюбезно, как и беседовали.

Часа полтора спустя ко мне позвонил подполковник Фельдман и спросил:

– Что за конфликт возник у тебя с начальником агитмашины?

Я рассказал, и комбат, помолчав, санкционировал:

– Правильно.

Репродуктор установили на болоте, и ночью на нашем переднем крае запел Козловский:

 
Спи, моя радость, усни…
 

Пока он пел, а потом оркестр исполнял какой-то веселый танец, было тихо. Но как только заговорил диктор, ударили немецкие орудия, и на этом все благополучно окончилось, потому что кабель сразу же был перебит в трех местах.

Утром агитмашина уехала от нас.

X

А меж тем в тылу становилось все теснее от прибывающих войск. Они подобрались даже к переднему краю. Рядом с Ростовцевым разместилось девять минометных батареи. В овраг стали приходить большие группы пехотных, артиллерийских и танковых офицеров на рекогносцировку, и мне даже надоело объяснять и показывать, где и что расположено у немцев. А однажды генерал Кучерявенко привел с собою высокого молодого майора с умным усталым и задумчивым лицом и представил мне:

– Командир дивизиона «катюш», знакомься.

В тот же день пришли разведчики из соседнего стрелкового полка. Это были рослые парни, в хорошо подогнанных маскхалатах, все – с автоматами, а на поясах, кроме дисков с патронами и гранат, у них висели кинжалы. С ними был лейтенант, такой же молодой и щеголеватый. Они притащили целый мешок продуктов, чтобы пять дней наблюдать у меня за передним краем противника, а потом взять там «языка». «Язык» перед наступлением был очень всем необходим. Самым подходящим местом для прохода к немцам были кусты между взводами Сомова и Огнева. Туда я и направил разведчиков.

Дня через два ко мне зашел Огнев, и я спросил, как идут дела у разведчиков.

Огнев расплылся в своей благодушной улыбке:

– Загорают.

– Как загорают?

– Как на пляже. Снимают гимнастерки, штаны и с утра до вечера лежат в трусах на солнышке.

Оказывается, они построили в кустах, на поляне, шалаш и в самом деле с утра до вечера загорали.

– А ночью? – спросил я.

– А ночью спят. Я к ним два раза приходил – спят, как сурки какие-нибудь. Даже часового не ставят.

Это было уже слишком. Я послал Ивана за командиром разведчиков. Тот явился только через полчаса. Воротник его гимнастерки был расстегнут, пилотку он принес в руке.

– Здравствуй, капитан, – сказал мне этот легкомысленный мальчик и, садясь на нары, протянул руку. – Ну и жара!

Руки ему я не подал.

– Во-первых, не здравствуй, а здравствуйте. Во-вторых, я еще не приглашал вас садиться, а в-третьих, выйдите, приведите себя в порядок и явитесь к старшему офицеру, как положено по уставу являться.

Он удивленно посмотрел на меня, пожал плечами и, не сказав ни слова, вышел.

Минуту спустя он угрюмо, недружелюбно спросил из-за двери:

– Разрешите войти?

– Войдите.

– Командир взвода разведчиков прибыл по вашему вызову.

– Садитесь, товарищ лейтенант.

Он продолжал стоять.

– Садитесь и слушайте.

Он неохотно сел, вздохнув при этом.

– Я не вмешиваюсь в то, как вы наблюдаете за передним краем противника, меня также не интересует, какое решение примете вы в результате этих наблюдений. Это дело вашего начальника. Однако те распорядки, которые существуют в моем подразделении, вы обязаны выполнять беспрекословно. Немедленно ликвидируйте пляж, ночью выставляйте часового. Вы не в тылу, а на переднем крае. Охранять вас я не буду. Иначе убирайтесь отсюда ко всем чертям.

– Есть прекратить пляж и выставлять часового, – сказал он поднявшись.

И, действительно, пляж был ликвидирован, а ночью возле шалаша лежал часовой. (Там были такие условия, что часовой мог только лежать: низко летели пули над землей.)

Однако дальше поляны, насколько мне известно, никто из них все-таки никуда не ходил. Я стал ждать, чем же кончится эта их затея. Кончилась она очень прозаически: разведчики съели все свои продукты и убрались восвояси. В штабе полка было доложено: пройти незамеченными невозможно, у противника очень прочная оборона. В этом была немалая доля правды: немцы сидели в своих окопах прочно. Другая доля правды заключалась в том, что разведчики просто-напросто обленились и ничего не хотели делать.

XI

Вдруг среди бела дня или глубокой ночью немцы совершали огневые налеты на наш передний край, обрывая их так же неожиданно, как и начиная. Было похоже, что у них сдают нервы. Впрочем, мнения об этом высказывались разные.

– Немцы-то какие шалые, – говорил Веселков, прислушиваясь к разрывам снарядов. – Психуют!

– Это они перед отходом, – замечал Макаров. – Они всегда перед отступлением бьют напропалую изо всего оружия, чтобы лишние боеприпасы не везти.

Однако мне казалось, что эти неожиданные артналеты значили нечто иное, не похожее ни на нервозность, о которой говорил Веселков, ни на подготовку к отступлению, на которую надеялся простодушный Макаров. Почему они обстреливают только наше расположение и не трогают соседей? Почему у них на моем участке прибавилось артиллерии, минометов? Откуда они их взяли? Для чего?

Начальник штаба батальона предупреждал:

– Смотри внимательнее, это неспроста.

Я и сам чувствовал, что это неспроста, и принял все меры к тому, чтобы оградить себя от возможных неожиданностей.

Усилили наблюдение за противником, ночью все были в боевой готовности. Командование тоже, вероятно, было обеспокоено поведением немцев, так как однажды ночью ко мне пришел артиллерийский офицер, старший лейтенант, командир батареи дивизионных пушек, и рассказал, что по приказанию командира дивизии послан к нам впредь до особых распоряжений. Кроме того, командиру их дивизиона приказано при первом же моем требовании ввести в бой еще и батарею гаубиц-пушек, стоявшую на участке правого соседа. Офицер привел с собою двух сержантов-разведчиков и радиста. Разведчиков мы послали к Лемешко и к Сомову, а радиста поселили к связистам, где стояла и наша рация.

В ту же ночь позвонил командир дивизии и сказал:

– Помнишь о нашем разговоре?

– Помню.

– Так вот еще раз напоминаю: за овраги, если упустишь, я с тебя шкуру сниму. Понял?

– Понял, – вздохнул я.

Он засмеялся, спросил:

– Артиллерист пришел?

– Пришел.

– Налеты не прекратились?

– Нет.

– Будь внимателен. Не иначе, как эти хитрые егеря тебя к чему-то приучить хотят. А ты не привыкай. Понял?

– Понял.

– Ну, смотри! – И он повесил трубку.

Ночь… На КП становится все тише и тише. Вот, наигравшись до одури в домино, укладываются спать Веселков и Никита Петрович. Макаров уходит к Лемешко. Там он пробудет до утра. Иван Пономаренко, подбросив в печку последнюю охапку сучьев, тоже лезет на нары. Остаемся бодрствовать только мы с Шубным. Я полулежу на своей постели, сооруженной возле стола. Шубный сидит напротив и рассказывает о своей гражданской жизни, то и дело прерываясь, чтобы проверить связь, узнать, как идут дела во взводах.

Гражданская жизнь Шубного представляет собою замысловатую серию удачных и неудачных любовных похождений. Шубный, как это ни странно, оказывается патентованным донжуаном. Ему тридцать лет, за это время он успел пожить во многих городах Украины, Ставрополья, Северного Кавказа, Заволжья. Почти в каждом городе у него есть возлюбленная.

Следует сказать, что самое большое количество писем в роте получает Шубный. Он поддерживает связь со всеми «своими» городами и говорит, что по окончании войны ему придется ехать домой месяцев восемь, а то и год, потому что надо будет побывать и в Харькове, и в Краснодаре, и в Ставрополе, и в Камышине, и в Пятигорске. Его ждут в каждом городе.

– Работаю я в Ростове монтером, прогуливаюсь как-то вечером по набережной, гляжу – сидит на скамейке барышня и семечки лущит… Я «Орел», я «Орел». Здесь, – прерывает он свой рассказ.

Это из штаба батальона запрашивают обстановку. Докладываю.

Просыпается Халдей. Спит Никита Петрович беспокойно, ворочается, стонет, взмахивает руками и за ночь раз пять просыпается. Вскочит как угорелый, сядет на нарах, поджав под себя ноги по-турецки, и начнет поспешно крутить длиннющую цигарку. Закурив, снова ложится, тут же, как проваливаясь в бездну, засыпает, а цигарка падает на пол. Шубный, внимательно наблюдающий за ним, подбирает ее и, затушив, ссыпает табак в металлическую банку. Сам Шубный не курит, махорку свою отдает товарищам, а из табака Никиты Петровича создает НЗ. Когда у нас не хватает табака, мы все пользуемся этими запасами, но так как больше всех курит сам Халдей, то этот табак в основном переходит к нему. Никто, кроме меня, не знает, откуда у Шубного берется табак, не знает и Никита Петрович и всякий раз трогательно благодарит солдата, даже пытается расплатиться с ним деньгами, от которых Шубный благородно отказывается.