Текст книги "Белая бабочка"

Автор книги: Борис Рабичкин

Соавторы: Исаак Тельман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Первый допрос

Полковник Троян и майор Анохин допрашивают Куцего.

Приступая к допросу, они знали многие страницы жизни терновского кладоискателя не хуже, чем сам Куцый помнил их.

«Кто же этот Куцый?» – думает Троян. Он устроился в кресле у письменного стола, за которым сидит майор.

Полковнику Трояну не раз приходилось лицом к лицу сталкиваться с врагом.

Он видел разные обличья и разные маски.

Опасный международный шпион, орудовавший во всех пяти частях света под видом представителя торговой фирмы; махровый диверсант в роли скромного бухгалтера райпотребсоюза; ватиканский резидент в сутане униатского попа; элегантная и словоохотливая мастерица из косметического кабинета, оказавшаяся связной… Заклятые враги и люди, запутавшиеся в их сетях, опытные агенты и слабовольные соучастники, авантюристы и провокаторы, стяжатели и хищники…

Кто же этот, со старым, морщинистым лицом, большой, грузный, неловко сидящий за столиком, приставленным к столу майора?

Еще один, доселе неизвестный полковнику вариант хорошо знакомого типа хищника – человек, который почти всю жизнь промышлял грабежом древних могил?

Когда Эос стал заповедником, Куцый еще пытался продолжать свое. Но ему дали понять, что в следующий раз штрафом он не отделается.

Село сторонилось Куцего. В колхоз он так и не вступил. Ковырялся на огороде, ловил бычков, торговал на базаре.

Во время оккупации Трофим оживился, вытащил запрятанный щуп и тряхнул стариной.

В последние годы Куцый притих. Единственная дочь давно покинула его. Жена умерла года два назад. Старик жил один в хате, еще сохранившей следы охры и синьки, которыми были обведены окна и двери.

Его хата оказалась не только на краю села, но и на краю новой жизни.

«Но только ли стяжатель и хищник?» – размышляет Троян. Еще не пришло время задать вопрос о «белой бабочке». Прежде всего нужно знать, кто был зарыт под полом в хате Куцего.

…Уже давно продолжается допрос. Куцый не так молчалив, как во время обыска. Однако ничего нового он не сказал.

– Два часа вы повторяете одно и то же, – устало говорит майор Анохин.

– Гражданин начальник, в чем виноват – дак виноват… Насчет древностей – признаю… А за костяк, хоть убейте, не знаю.

– Куцый, может быть, еще подумаете? – предлагает Троян.

Старик закрывает ухо ладонью, поудобнее опирается локтями о столик.

– Мне думать нечего, я все сказал.

– И о скелете? – спрашивает Троян.

– Гражданин начальник, Остап Петрович, конечно, человек ученый насчет древности, но тут дал ошибку. То кости древнего человека…

Пока идет этот допрос, череп, найденный в подполье, под хатой Трофима Куцего, глядит своими пустыми глазницами в объектив фотоаппарата.

Девушка в белом халате, сделав снимок, отодвигает штатив с аппаратом и, взяв кронциркуль, измеряет череп. Она работает за столом посередине лаборатории.

На стене – стенд с надписью: «Восстановление лица по черепу». Под ней попарно размещены фотографии черепов и рисунки человеческих лиц. Висят таблицы: «Стандарты толщины мягких тканей», «Соотношение мягких покровов и костей черепа». Несколько черепов лежат на полке, привешенной к стене. На другой полке – скульптурные портреты древнего человека – питекантропа, неандертальца, синантропа. В комнате пахнет пчелиным воском и канифолью.

Это лаборатория профессора Михайлова, который только что вошел в комнату. Он потянул носом и удивленно спросил:

– Вы варите воск?

– Да, Александр Иванович, полковник Троян прислал этот череп. Просит как можно быстрее сделать портрет.

Михайлов берет череп в руки.

– Опять какая-нибудь сложная история, – ни к кому не обращаясь, будто самому себе, говорит он.

Профессор садится в кресло и, медленно поворачивая в руке череп, тщательно рассматривает его. Ассистентка готова писать.

– Слева на лобной кости – промятина треугольной формы со сквозной трещиной. С правой стороны затылочной части черепа, параллельно шву височной кости, – несколько секущих ударов орудием с тонким острым лезвием… Картина убийства, – продолжает диктовать Михайлов, – рисуется в следующем виде. Человек, намного выше убитого, нанес ему удар спереди в лоб. Пострадавший упал лицом вниз. Убийца, не сходя с места, стал наносить судорожные и быстрые удары в затылок. Сказалась неопытность преступника. Удары небольшой силы – углом, а не всем лезвием. По всей вероятности, у убийцы был в руках легкий плотничий топор с хорошо отточенным лезвием. Первый удар нанесен обухом…

Михайлов подходит к таблице на стене, находит какую-то графу и обращается к ассистентке:

– Катюша, вы сделали измерения?

Она кивает головой.

– Воск готов?

– Остывает.

– Добавьте краску.

Пока ассистентка разминает руками пластичную остывшую массу, он надевает халат, берет стеку и, укрепив череп на подставке, задумчиво произносит:

– Кто же ты, друг или враг?

Голова Захара Хомяка

Ни в Терновке, ни в заповеднике никто не связывал ареста Трофима Куцего с загадочным происшествием в склепе, которое все больше забывалось. Удивления этот арест не вызвал. Старые люди хорошо знали цену Трофиму, а сельская молодежь видела в нем живой осколок ушедшего мира.

Из археологов со стариком Куцым были знакомы лишь Лаврентьев и Шелех. Сергей Иванович еще в первый приезд в Эос посоветовал Куцему не попадаться ему на пути.

С Шелехом Трофим был в натянутых отношениях: хранитель заповедника, едва вступив в должность, оштрафовал Куцего за самовольные раскопки. После войны старик третьей дорогой обходил археологов.

В последнее время пересудов о Куцем шло немало. Как-то вскоре после его ареста Тургин был в гостях у Сергея Ивановича. Теперь почти каждый свободный вечер Павел Александрова проводил в обществе академика Лаврентьева. Рабочий день начальника экспедиции обычно заканчивался в шесть. Еще часа два академик занимался в камеральной. А в девять, как правило, Сергей Иванович усаживался в плетеное кресло на веранде читать или играть в шахматы. Его партнером стал Тургин. Шахматист он был не сильный, часто проигрывал Лаврентьеву, но Павла Александровича больше, чем само состязание на доске, увлекали беседы с Лаврентьевым во время партии.

О чем только не говорилось в эти вечера! Человек энциклопедического ума, объездивший почти весь мир, Сергей Иванович был отличным рассказчиком. Тургин обычно старался перевести разговор на археологические темы.

Как-то он спросил академика, справедливо ли мнение, будто все великие археологические открытия сделаны случайно. Лаврентьев улыбнулся: этот вопрос ему задавали не впервые.

– Да, статую Аполлона Бельведерского нашла случайно еще в XV веке. И Венеру Милосскую выкопал крестьянин, пахавший поле. А знаменитый розеттский камень с письменами, благодаря которому расшифровали египетские иероглифы, полтора века назад обнаружили наполеоновские солдаты в походе. Или вот спускаются водолазы возле острова Антикифера собирать губку и находят остатки корабля, а на нем склад античных статуй. Тоже случай. Но разве археология может положиться на волю случая? Мы б недалеко ушли, если бы сидели на берегу Понта и ожидали случая. Вы это можете видеть на примере с декретом Пилура, – продолжал Лаврентьев. – Будь случайно найден один декрет Пилура, многое бы наука узнала о взаимоотношениях греков и скифов, о рабском труде, о жизни Эоса? Находка – слово, которое никогда не будет изгнано из языка археолога, – заключил Лаврентьев. – Но не случайные находки делают погоду в науке.

Обычно Тургин засиживался у Лаврентьева допоздна. Зажигали настольную лампу. Мошкара мельтешила вокруг белого абажура, путалась в бороде Лаврентьева, что немало его раздражало.

– Из-за одной мошкары я бы давно сбрил бороду. – На правах гостя Тургин позволял себе подшучивать над бородой хозяина.

Лаврентьев в ответ обрушил на собеседника огромный список своих бородатых коллег и предшественников, полусерьезно доказывая, будто борода стала традиционной для каждого немолодого человека, отдавшего себя науке.

– Менделеев носил бороду. Оба Ковалевских тоже, у Ключевского хоть небольшая, да борода, и мой друг Владимир Афанасьевич Обручев в девяносто лет тоже холит бородку.

Увлеченный этим перечнем, Сергей Иванович не заметил, какая ситуация возникла на шахматной доске.

– На этот раз, Сергей Иванович, вам не выиграть, – торжествующе объявил Тургин, грозно подняв над доской своего коня.

Лаврентьев задумался над ходом и как бы про себя произнес:

– Dum spiro, spero, – потом, взглянув из-под очков на противника, повторил по-русски: – Пока дышу, надеюсь.

Сергей Иванович сел поудобнее и, протянув руку, чтоб взять фигуру, не без ехидства спросил:

– А что вы, мил-человек, теперь скажете?

Тургин, пораженный неожиданным поворотом игры, негромко воскликнул:

– Невероятно! Вам явно везет… Счастливчик вы, Сергей Иванович.

– Счастливчик? – Тень прошла по лицу Лаврентьева. – Знаете, сударь, у нас, археологов, это самое бранное слово. «Счастливчик» – браконьер, разбойник, который грабит древние могилы.

– Вроде этого Куцего, – заметил Тургин.

– Вот-вот… Рассказать бы вам в книге об этом последнем из могикан-курганщиков. Да что там Куцый! Вот был здесь когда-то Захар Хомяк – король кладоискателей. Самый удачливый хищник. Я еще застал его в Терновке. Видно, он разбогател на древностях, да и удрал из села. Так его и след простыл…

Сорок два года о терновском «счастливчике» не было ни слуху пи духу. Хомяка считали пропавшим без вести.

И вдруг на сорок третьем году…

Шел третий допрос Куцего. Старик с укором переводил взгляд с полковника Трояна на майора Анохина, вздыхал, ерзал на стуле и все твердил свое.

Анохин посмотрел на часы и сказал:

– Так вот, Куцый. Сейчас без пяти три. Даем вам еще пять минут. И если вы не скажете, кто был зарыт у вас в погребе, – мы вам скажем.

– Гражданин начальник, что же я могу вам сказать, если не знаю? – в который уже раз повторил Куцый.

Полковник Троян махнул рукой:

– Хорошо… Товарищ майор, пожалуйста.

Анохин открыл правую тумбу стола и взял скульптурный портрет, доставленный из антропологической лаборатории профессора Михайлова. Он держал восковую скульптуру лицом к себе. Куцый напряженно всматривался. В его глазах удивление соединялось с испугом.

Майор поставил скульптуру на стол лицом к арестованному. Куцый посмотрел, и в глазах у него тотчас мелькнул уже не страх, а ужас. Он невольно чуть приподнялся и рухнул на стул, прошептав сдавленным голосом:

– Хомяк…

– Узнали? – тихо спросил Троян.

Куцый опустил голову.

– Рассказывайте.

И Куцый стал рассказывать…

Ранней осенью 1913 года в кабинет Нигоффа вошел рослый, с большим мясистым лицом, нагловатого вида человек лет тридцати, при жилетке и в смазных сапогах гармошкой, В руке он держал деревянный баульчик и щеголеватый картуз с лакированным светлым козырьком и шелковой ленточкой.

– Доброго здравия, Ганс Карлович.

– Чего явился? – В голосе хозяина чувствовалось недовольство.

– Да вот, кое-какие вещички. – Куцый достал из баульчика терракотовую статуэтку.

Едва взглянув, Нигофф зло бросил:

– Не возьму.

Куцый вытащил древнее ожерелье из больших белых бус с синими глазками. Вперемежку с бусами были нанизаны подвески – костяные и несколько золотых. Желая произвести впечатление, он картинно перебрасывал ожерелье с руки на руку. Но эффекта не добился.

– И это не возьму, – не меняя тона, сказал Нигофф.

– Ганс Карлович!.. – взмолился Куцый.

– Не идут твои вещи, плохи, – объявил немец.

– Может, эта ваза тоже плохая? – Куцый показал на вазу с изображением поединка Геракла с Антеем, стоявшую в кабинете на видном месте. – Сами ж благодарили, пятьдесят целковых дали.

– Дал, да за подделку.

– Крест святой, сам выкопал!

– Говорят, у тебя все подделки.

– Кто говорит? – в сердцах вскричал Куцый.

– Кто понимает… Хомяк говорит.

– Спуста молву пускает… Убей его бог!.. Уж ему-то грех говорить… Вы лучше самого Хомяка распытайте, какие у него дела со стариком Радецким…

При упоминании имени Радецкого лицо негоцианта будто свело судорогой, но, моментально овладев собой, он – уже спокойно – спросил:

– С покойником-то?..

– Покойник до последнего часа работал, а уж он-то на подделках собаку съел.

– Болтай, болтай… Не буду у тебя покупать. А Хомяку верю.

В кармане у Куцего лежал редкий перстень, который он не собирался в этот раз предлагать Нигоффу, надеясь при случае запросить за него изрядную сумму. Теперь он вытащил его я, почти уверенный в успехе, спросил:

– И это не возьмете?

Нигофф демонстративно отвернулся, пошел к конторке и, перекладывая какие-то счета, сказал:

– Не куплю… А если я не буду покупать, никто у тебя покупать не станет. С голоду сдохнешь…

– Это за что такое? Все Хомяк!.. – захлебываясь от ярости, прохрипел Куцый.

– Вам вдвоем на тех могилах тесно… Ступай, – сказал Ганс Карлович и защелкал костяшками счетов…

– Значит, вы говорите, что на убийство Хомяка вас толкнул Нигофф? – спросил Троян, выслушав показания подследственного.

– Это я, гражданин начальник, потом понял. А тогда будто затмение нашло. Сам не свой был.

– Чем же Хомяк мешал Нигоффу?

– Не моего ума то дело. Но, видать, что-то промеж них случилось. Чего-то Ганс стал бояться Хомяка.

– А у вас были дела с ювелиром Радецким?

Куцый отрицательно качнул головой:

– Окромя Хомяка, старик никого близко не подпускал.

– Ну хорошо. – Троян резко поднялся и, став рядом с Анохиным, в упор посмотрел на Куцего. – А теперь перейдем к «белой бабочке»…

…Когда Куцего увели, полковник сказал:

– Как видите, товарищ майор, история с короной, а следовательно и с распиской, подходит к концу. Теперь займемся семейной хроникой золотых дел мастера Радецкого. Он умер в том же 1913 году. Будем искать его наследников.

Дочь золотых дел мастера

По-прежнему красивы широкие улицы Южноморска. Едва отойдя от вокзала, с одного края прямого, как мост, проспекта можно видеть, что происходит на другом его конце, упирающемся в берег моря. По-прежнему южноморские каштаны и акации раскидывают над улицей свои широкие кроны.

И напрасно городская газета в юбилейные дни писала, будто город узнать нельзя. Даже человек, сорок лет не бывавший в Южноморске, узнал бы его, как всегда узнаешь старого друга, сколько бы лет ты ни был с ним в разлуке. Правда, друг за это время постарел, поседел. А Южноморск с годами становился все краше, все моложе.

Исчезли его жалкие окраины, и у города теперь нет двух лиц – фасада и черного хода. Окраины с асфальтированными площадями, парками, красивыми многоэтажными домами, дворцами культуры мало чем отличаются от центральных городских магистралей.

Исчезли южноморские трактиры и харчевни с их пьяным гулом. А знаменитый городской рынок по-прежнему красочен, многоголос, но залит асфальтом, цементом и взят под стеклянный купол.

Желто-зеленая прибрежная полоса, где раньше терялись одинокие виллы и дачи, стала живописным районом здравниц в этом городе заводов, фабрик и вузов.

Однако есть в Южноморске немало старых улиц, о которых с первого взгляда можно сказать, что время едва-едва коснулось их.

Такой была и тихая зеленая Корабельная.

Вровень с деревьями стоят невысокие, двухэтажные, сложенные из желтоватого песчаника дома с застекленными верандами. То тут, то там видны заборы, и от этого улица кажется еще уже.

В прошлом, когда она называлась Купеческой, рядом с газовым фонарем на доме номер десять висела небольшая медная табличка: «Дом почетного гражданина г. Южноморска В.А.Радецкого». Теперь этот двухэтажный особняк, как и многие соседние, принадлежит домоуправлению номер 2024.

Ранним июньским вечером 1955 года перед домом № 10 на Корабельной улице остановился небольшого роста, склонный к полноте человек лет шестидесяти в парусиновом костюме и соломенной шляпе. Достав платок и сняв шляпу, он вытер лысину. Затем вошел в подъезд и поднялся на второй этаж.

Человек очутился у двери большой коммунальной квартиры, на которой висело несколько почтовых ящиков. На них были налеплены вырезанные из газет названия – «Правда», «Известия», «Южноморская заря», «Литературная газета». По бокам на косяках торчали звонки разных систем, кнопки, вертушки.

Человек в соломенной шляпе нашел нужную ему фамилию на квадратном клочке картона:

Еще долго после того, как раздались четыре длинных звонка, никто не открывал. Наконец в двери показалась маленькая, аккуратная, сухонькая старушка лет семидесяти, одетая в черное платье с белым кружевным воротничком. Через пенсне на длинной золотой цепочке она внимательно посмотрела на звонившего. Видно было, что к ней не часто являются незнакомые люди и она удивлена появлению гостя.

– Пожалуйста, заходите. – И Радецкая по длинному коридору, уставленному домашней утварью, ввела гостя в небольшую комнату.

Со скромной обстановкой здесь контрастировали две вещи – часы причудливой формы и старинный граммофон с большим раструбом.

– Марья Викентьевна, не признаёте? – спросил вошедший.

Она посмотрела и развела руками:

– Извините, но…

Незнакомец улыбнулся:

– Помните, у вашего родителя подручный был – Петька Рубан. У левого окна сидел. Он сам, собственной персоной…

Старушка всплеснула руками:

– Боже мой, где ж тут, милый, узнать! Лет пятьдесят прошло.

– Ну, не пятьдесят, а добрых сорок будет

– Как же вас нынче величать-то? Петр…

– Отца Михаилом звали.

– Петр Михайлович, садитесь, прошу вас.

Они сели у стола, накрытого бархатной скатертью с изрядно вытертым ворсом.

– Где же вы теперь?

– Как с гражданской попал в Питер, так и осел. Тридцать лет гравером на Монетном дворе. А в Южноморск приехал лечиться. Дали путевку в кардиологический. Мотор на старости лет отказывает… А вы с кем тут?

– Одна-одинешенька. Все Радецкие в могиле. – Старушка помолчала. – Людмилу помните?

– Вашу меньшую?

Мария Викентьевна кивнула:

– В двадцатом от тифа умерла.

– А где Николай? Я его еще студентом помню.

Радецкая сокрушенно вздохнула:

– Как был непутевый, так и остался. В революцию удрал в Париж, все отцовское, что полегче было, с собой прихватил, и как в воду…

– Я, Марья Викентьевна, вашего отца часто вспоминаю. Если что по граверной части умею, только благодаря ему. Золотые руки были.

Рубан внимательно посмотрел на медальон, который висел у Радецкой на шее:

– Отцовской работы?

– Единственная память осталась.

– Не скажите! Мне недавно и Эрмитаже довелось побывать, в Особой кладовой. Представьте себе, узнаю серьги, которые Викентий Адамович для двора делал. Какая работа! Оторваться нельзя. Может, теперь на всю Россию нет мастера, который сумел бы такую вещь сделать.

– На всю Россию? – не без гордости переспросила Радецкая. – Он перед самой смертью такую работу сделал, что весь мир удивил.

– Это вы о чем, Марья Викентьевна?

– Над всем ученым миром подшутил. Отчеканил корону древнего царя, да так ее сделал, что профессора ахнули. За настоящую привяли.

– Занятная история. Тогда в мастерской разговора об этом не было.

– В секрете держал, – понизив голос, сказала Радецкая. – Перед смертью мне призвался, а я уж никому никогда не рассказывала. Вот только вам выболтала. Да ладно, чего там старое ворошить. Давайте лучше чайку напьемся.

– Не откажусь.

– Одну минуточку, чайник поставлю… – И Радецкая вышла из комнаты…

ГЛАВА ПЯТАЯ
СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Концерт Рахманинова

Дирижер Лясковский давал в Южноморске только один концерт. По воскресеньям экспедиция Лаврентьева не копала, и решено было всем вместе отправиться в город. Отъезд назначили на половину седьмого.

Ляля в ярком летнем платье с газовым шарфиком в нетерпеливом ожидании ходила по веранде, не зная, куда себя деть.

Из села донеслись приглушенные расстоянием шесть ударов о рельсы. Сторож Терновской МТС – бывший шкипер – отбивал склянки.

Наконец скрипнула калитка, и на веранду поднялся Тургин, в безрукавке и легких шерстяных брюках.

– Пора одеваться, – сказала Ляля.

– Лаврентьев еще тоже не собрался. Мы никак не могли доиграть партию.

– А нашу партию, вероятно, мы еще не скоро выиграем?

– Корону мы уже выиграли…

– По-моему, старик даже успел вас очаровать.

– Что ж, обаятельный старик, – улыбнулся Тургин.

– А о н и, – в это слово было вложено много смысла, – разве не бывают обаятельными?

– Бывают. – Улыбка еще не сошла с лица Тургина и явно злила Лялю.

– Вот и здесь… Ученый, академик, деятель, но факты…

– Ляля, сколько раз я тебе говорил: не спеши с выводами. Так легко впасть в дурную подозрительность. А она плохой советчик и еще худший помощник. Не будем торопиться…

– Нет, будем. – Ляля взглянула на часы. – Павел Александрович, одевайтесь.

– Может быть, ты еще закричишь «полковник Троян»?..

– Простите, но здесь никого нет, – виновато проговорила она.

– Все равно.

Тургин ушел в комнату. Спустя несколько минут он подозвал к окну Лялю и уже совсем другим тоном спросил:

– Ляля, этот галстук журналисту Тургину к лицу?

– Для твоих лет, папочка, чуть пестроват, – с подчеркнутой дочерней заботливостью ответила Ляля…

На воротах заповедника висела печатная афиша:

Ниже чернилами было приписано: «Машина отправляется в 6.30».

Небольшой старенький автобус экспедиции и легковая машина Лаврентьева стояли у ворот. Все уже собрались и о чем-то оживленно разговаривали, шутили, громко смеялись.

Тургин остановил свою «Победу». Ляля осторожно, стараясь не помять платье, вышла из машины. Рядом с ней тотчас очутился Коля Малыгин.

С того дня, как Ляля появилась в Эосе, фотограф экспедиции был сам не свой. Ему казалось, что девушка в резиновой шапочке, которую он впервые увидел на эосском пляже, надолго вошла в его жизнь. Впрочем, влюбчивому и увлекающемуся Коле так казалось уже не в первый раз.

Малыши был студентом истфака. Фотографией он занимался с детских лет. В фотостудии Дома пионеров его называли «Лучший объектив города». Снимки Коли печатали сначала пионерские, а потом и другие газеты, журналы. Мастерство фотографа сослужило хорошую службу будущему историку Малыгину.

На истфаке многие мечтали попасть практикантами в экспедицию академика Лаврентьева, куда съезжались ученые и студенты из крупнейших университетских городов. Сергей Иванович сам отбирал участников экспедиции. Коля просился в практиканты, а нежданно-негаданно попал в фотографы. Снимки фресок Софии, сделанные Колей, несмотря на изобретательность в поисках ракурса, были документально точны и ощутимо передавали фактуру. Они очень поправились Сергею Ивановичу, и он предложил Коле место фотографа.

В экспедицию Малыгин приезжал уже второй раз. В прошлом году, едва появившись на участке Оксаны Васильевны, Коля влюбился в нее. Боясь вызвать насмешки, он долго не решался сказать об этом Сокол. Наконец написал ей письмо и, соблюдая тысячи предосторожностей, вложил его в рабочий дневник начальника участка.

Малыгину казалось, что никто не замечает его влюбленности, хоть он и выдавал себя на каждом шагу. Но не только Сокол, а все археологи не принимали ее всерьез.

Читая Колино послание, Оксана искренне смеялась, но, конечно, никому и словом об этом не обмолвилась. И в новый раскопочный сезон между начальником участка и фотографом экспедиции установились добрые дружеские отношения. Теперь Оксана иногда позволяла себе подшучивать над новым увлечением Коли…

Пока собирались на концерт, Малыгин не отходил от Ляли. Он уже успел сфотографировать ее с шарфиком, летящим по ветру.

– Ну что ж, поехали, – сказал Сергей Иванович, выходя из ворот.

Началась веселая суматоха посадки. Лаврентьев пригласил Шелеха к себе в машину. Сокол села в автобус.

– Вам, кажется, приготовлено место в «Победе», – сказала Оксана. Из открытого окна она видела, как Коля стал на подножку автобуса.

– Весьма возможно. – Малыгин оглянулся назад. В это время раздался голос Ляли:

– Коля, идите к нам!

Гордо взглянув на пассажиров автобуса, Малыгин направился к автомобилю Тургиных.

Павел Александрович, отдав Ляле свой пиджак, сел за руль.

Дорога была прямая, асфальтированная. Тургин спокойно вел свою «Победу», не прислушиваясь к голосам сидящих сзади и поглощенный своими мыслями.

Уже три недели Павел Александрович занимался событиями, связанными с загадочным происшествием в склепе эосского некрополя. Давняя история с короной пролила свет на происхождение расписки. Но поиски «белой бабочки» пока ни к чему не привели.

На последнем допросе Трофим Куцый дал важные показания: не то в сорок втором, не то в сорок третьем году его привезли к коменданту Южноморска Реглю. Комендант совершенно недвусмысленно намекнул ему, что знает историю исчезновения Хомяка, и велел подписать какую-то бумагу. Больше Регль его не трогал. Остальное уже произошло совсем недавно. Куцый так рассказал об этом:

«За все годы ничего не было. А в нынешнем мае прибыл один от бывшего коменданта Регля. Говорит, жди человека с белой бабочкой… А кто он? Чего не знаю, сказать не могу»…

Машина въехала в Южноморск. Необходимость следить за дорогой отвлекла Павла Александровича от его мыслей.

На площади перед Зеленым театром в три длинных ряда выстроились автобусы, легковые машины, грузовики. Археологи поставили свои машины с краю и шумной гурьбой пошли занимать места.

Южноморский летний театр лежал в глубокой чаше, окруженный зеленью парка. Сверху к эстраде ступеньками сходили тридцать пять рядов. Сегодня не было свободных мест.

Оркестранты уже сидели за пультами. Нестройно, будто прерванными на полуслове фразами, перекликались между собой скрипки, виолончели, контрабасы.

Снизу и сверху почти одновременно зааплодировали ряды. У сильно освещенного края рампы появился дирижер.

Павел Александрович поймал себя на том, что его взгляд прикопан не к лицу музыканта, тонкому и вдохновенному, а к его костюму. На дирижере был обычный черный концертный фрак, который, казалось Трояну, еще больше подчеркивал белизну его галстука в виде бабочки.

При стихающих аплодисментах в ушах Трояна зазвучал глухой старческий голос:

«Говорит, жди человека с белой бабочкой… А кто он?»

Троян провел рукой по лицу, как бы отгоняя навязчивую мысль. Голос Куцего исчез. Дирижер взмахнул палочкой, и, словно по волшебному мановению, черные крючки на нотных листах ожили, превратились в звуки и, окрепнув, взлетели к звездам…

Обычно между первым и вторым отделениями музыкальных концертов в Зеленом театре делали большой перерыв, чтобы публика могла погулять по аллеям старого парка.

В антракте эосцы разбрелись кто куда. Коля обещал показать Ляле платан, под которым, по преданию, сиживал еще Пушкин. Они подошли к дереву. Его зеленовато-серый ствол казался совсем черным, и лапчатые листья, точно тысячи маленьких флажков, свешивались вниз. Все скамьи в тенистых аллеях оказались занятыми, и они с трудом отыскали себе место неподалеку от главной аллеи.

Счастливый Коля тихо, с упоением читал Ляле стихи. Но она слушала плохо.

Ляля заметила, как немолодой толстый человечек в яркой тюбетейке напряженно всматривался в приближавшегося Лаврентьева и потом пошел ему навстречу. Ей показалось, что Лаврентьев не узнаёт человека в тюбетейке.

Когда они поравнялись со скамейкой, до Ляли долетели обрывки фраз:

– …Английский клуб… перстень… номер двадцать три.

Больше Ляля ничего не расслышала.