Текст книги "Прогулки по Парижу. Правый берег"
Автор книги: Борис Носик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
«ВСЕ ПТИЦЫ ПАРИЖА», или УРОК В САДУ ТЮИЛЬРИ
Лет двадцать тому назад мне довелось как-то разговориться на площади Оперы с симпатичными молодыми людьми из секты «Харе Кришна». Я стал их расспрашивать, откуда они, да что, да как, да зачем, и оказалось, что они родом из Армении, где я, повторю, в молодости провел два с лишним года срочной службы в солдатской казарме маленького городка Эчмиадзина. И вот теперь, разговорившись с молодыми армянами в Париже, я даже сумел припомнить несколько армянских фраз, а потом похвастал, что я, наверное, первым в России стал переводить на русский своего любимого писателя-армянина Уильяма Сарояна. «Так он сейчас здесь! – сказали мои собеседники. – Он в Париже. Он часто заходит к нам в ашрам поболтать». Ребята дали мне его телефон, но я так долго не решался ему позвонить, что позвонил накануне отъезда в Москву, уже близко к полуночи и стал долго и невразумительно объяснять, кто я такой, откуда я и как я люблю с юности его прозу. Теперь-то уж я понял, что доброе слово и кошке приятно, а тем более писателю, но тогда, по молодости, очень удивился, что он мне сказал: «Ну приезжай, поболтаем. Доезжай до станции «Нотр-Дам-де-Лорет», я тебя встречу, погуляем». Это была чудная прогулка, он оказался точь-в-точь таким, каким я его себе представлял. Усатый старик в старомодной соломенной шляпе-канотье. Помню, он подвел меня к стеклу какой-то неосвещенной лавки и велел мне заглянуть внутрь. Там была тьма кромешная.
– Здесь живет один сапожник-армянин, – сказал мне Сароян. – И все птицы Парижа прилетают к нему сюда. Он их кормит.
Именно эта фраза вспомнилась мне год спустя в Москве, когда знакомая переводчица, встретив меня в коридоре Дома литераторов, грустно сказала, что старый Уильям только что умер в своем родном Фресно, в Калифорнии, и что совсем недавно он прислал ей грустное письмо, полное дурных предчувствий…
«Все птицы Парижа… Все птицы Парижа…» – вспомнил я тогда и усмехнулся горестно: старый выдумщик! Какие там могут быть птицы, в бензиновом Париже?..
Я даже съездил как-то в город Фресно, штат Калифорния, искал там сарояновские следы. Но все американские города похожи друг на друга: города-побратимы…
А потом я стал жить в Париже. Гулял с доченькой по изгаженным кошками и собаками скверам и грязным улицам, сидел на садовых скамейках, коротая дни и годы безработицы. И удивительное дело, хотя работы все не находилось, я стал замечать птиц. Помню, как однажды, получив очередной отказ на каких-то языковых английских курсах, я сидел безутешно в саду Тюильри и подошла группа школьников с учительницей. Молодая, энергичная училка сказала:
– Поговорим о птицах…
Я взглянул на нее ошалело. Это в центре-то города, в королевском-то Тюильри, где бесценных статуй и опостылевших туристов больше, чем деревьев…
– Итак, кто у нас тут? – начала училка нудным голосом. Правильно, дети, воробьи. Воробьи, они везде… Ой, глядите! – закричала она вдруг возбужденно и вполне по– человечески. – Он принимает ванну. Он купается…
И правда, воробей купался в пыли.
– Вы знаете, зачем он купается?
Дети не знали. Я тоже не знал. (Но вы-то, конечно, все об этом знаете.)
– А вон скачет скворец! – крикнула училка. – Нет, не этот. Это сорока. Вон там скворец. А это кто? Ну, кто это?
Я стыдливо отвернулся. Я не знал, кто это. Оказалось, это черный дрозд.
– Возле Музея «Оранжерея» должны быть горихвостки. Мы туда еще пойдем… А там, в вышине, кто там?
– Ворона! – сказал самый маленький мальчик.
– Молодец, Жан-Жак! – похвалила училка.
– Да ты просто Жан-Жак Руссо, – сказал я восторженно, и дети засмеялись над непонятной шуткой дяди иностранца, который так смешно говорит по-французски.
– Это вот мухоловка, – сказала учительница. – Еще тут бывают стрижи, дикие голуби – вяхири, чайки… Потом я вас поведу ближе к Лувру и арке Карусель – там гнезда ласточек. У нас в Париже больше полутысячи их гнезд…
Признаюсь, что случайный разговор этот меня успокоил. Я вспомнил, что птицы небесные и меньше нашего имеют, а ничего, живут. И век их короток, а они поют… Так что и я в конце концов найду какой-нибудь хомут, была бы шея… После этого детского урока в Тюильри я теперь везде искал птиц. Их оказалось в Париже великое множество. Помню, я очень беспокоился за ласточек в 1993 году, когда ремонтировали арку Карусель и разорили там все гнезда. Я хотел, чтобы, когда моя дочка подрастет, в Париже еще были птицы, даже если все еще не будет работы…
Однажды я прочел интересное объявление в газете и пошел в собор Нотр-Дам на остров Сите. Там демонстрировали соколов, живущих под крышей собора. Под крышей собора их жило четыре пары. Посетителям выдавали бинокли, и они таращились в вышину. А телевизионщики спрятали вдобавок камеры возле гнезд, и на большом экране внизу можно было наблюдать за птенцами и родителями. Оказалось, что в Париже обитает полсотни соколиных пар. Конечно, это были небольшие соколы, пустельги, но я, помню, так увлекся тогда всей этой пустельговиной, что даже перевел с английского роман «Пустельга для отрока» (перевод вышел в моем любимом издательстве «Радуга»).
На прогулке в Тюильри часто увидишь суровых училок с прелестными детьми. При всех их несовершенствах дети прекраснее статуй…
Когда моя доченька стала подрастать, мы повадились с ней ходить в самый близкий к нашему дому парк Монсури, что в XIV округе, близ «маршальских» бульваров. Очень красивый парк, из «альфандовских» парков прошлого века. Сам Ленин снимал квартиру поблизости от этого парка и даже готов был переплачивать за близость к парку (из партийных денег, конечно) – зато он мог там гулять ежедневно, обдумывая всякие интриги против друзей и соратников по партии, которые, если недоглядишь, всегда могут из-под носа вырвать и власть и первенство. Официально это все называлось борьбой с «уклонистами», «отзовистами», «ликвидаторами наизнанку». Ну а нам с дочкой бороться было не с кем – мы просто гуляли.
В молодые годы, в пору своих российских странствий, я не раз забредал в орнитологические заповедники – в Вентос-Рагос на Немане, в заповедник Семи островов на Кольском полуострове, на острова Беринга и Медный. Но вот не ожидал, что такое разнообразие птиц обнаружится в маленьком живописном парижском парке Монсури. Позднее один биолог с серьезностью мне объяснял, что в этом парке и флора, и климат, и природный рельеф особенные – нечто вроде горной теснины в миниатюре. И вот в этой теснине сосуществуют дятлы, славки, какие-то особые певчие дрозды, синицы с хохолком, голуби, вороны, даже сойки, зеленушки, малиновки, корольки, зяблики, щеглы, чайки и еще, и еще… Есть и такие птицы, что осенью по дороге в Африку здесь застревают. Мол, «и Африка мне не нужна». А в маленьком парковом озере полно водоплавающих птиц, завезенных из Австралии, Америки, Канады и отлично тут прижившихся, – всякие лебеди, утки, гуси… Детвора в восторге, ну а о старшем поколении и говорить не приходится. Не то что обо всех «отзовистах» и «ликвидаторах» напрочь забываешь в этом раю, но даже и невзгоды семейной и профессиональной жизни отступают на задний план…
Все-таки он тогда замечательно мне сказал, этот старый калифорнийский армянин, этот добрый писатель-выдумщик в соломенной шляпе: «Все птицы Парижа…»
ПЛОЩАДЬ СОГЛАСИЯ
С террас на западной оконечности сада Тюильри открывается вид на плас де ла Конкорд, знаменитую площадь Согласия. Парижане считают ее самой красивой площадью в столице, и это мнение разделяют и многие из приезжих. В 20-е годы нашего века один русский поэт даже высказал желание жениться на этой площади, однако тут, как, впрочем, и всю жизнь у него происходило в подобных случаях, возникло непреодолимое препятствие. Он решил, что для этого ему бы надо было быть по меньшей мере Вандомскою колонной. Но оставим комплексы Маяковского заботам психоаналитиков, а из его признания в любви извлечем главное – признание гармоничной женственной красоты этой несравненной парижской площади.
Она не только сама хороша, эта плас де ла Конкорд, она еще и расположена удачно – с нее открывается вид на перспективу Елисейских полей, на променад парка Тюильри, на Вандомскую площадь с колонной и на Бурбонский дворец за мостом Конкорд. Конечно, скрещение городских магистралей нагнало на эту площадь видимо-невидимо автомобилей, но это уж проклятие всего Парижа, и, увы, не одного Парижа. Новые поколения горожан научились, впрочем, не замечать автомобилей, их шума и вони. Среди этого рева они так безмятежно наслаждаются жизнью за столиком уличного кафе, что просто диву даешься. Но, может, они правы, может, просто у нас, стариков, слабые нервы и испорченный вкус…
Это славное место для площади выбрал некогда король Людовик XV, причем выбрал из экономии, а не по тонкости чувств. Ведь место это лежало в то время за чертой города, да и земля здесь принадлежала королю. Проектировал площадь знаменитый архитектор Жак-Анж Габриэль из габриэлевской династии архитекторов (он был уже Жак IV), тот самый Габриэль, что строил Малый Трианон и Оперу в Версале, Военную школу в Париже, замок в Компьене и два дворца здесь же, на площади Согласия, – отель Крийон и Министерство морского флота. Площадь Согласия Габриэль распланировал в стиле французского парка, и она ничуть не похожа на другие городские площади тех времен. Хотя, скажем, статуя Людовика XV работы Бушардона и Пигаля еще стояла на ней в полном соответствии с традицией – на пересечении главных осей площади. Понятно, что статуе не удалось пережить Революцию, в 1792 году и самая-то площадь Людовика XV была переименована в площадь Революции, а в 1795-м указом Конвента – в площадь Согласия. В 1814 году она снова стала площадью Людовика XV, в 1823-м – площадью Людовика XVI, а в 1830-м на несколько месяцев – даже площадью Хартии. Во время Июльской монархии, в 1830 году, она снова стала площадью Согласия. Король Луи-Филипп повелел украсить ее фонтанами, статуями, скульптурными группами и обелиском, столь древним, что уж он-то не мог разбудить никаких политических страстей.
А страсти на этой площади кипели некогда бурные – это здесь, в той части площади, что ближе к Елисейским полям, отрубили голову королю Людовику XVI. Потом, перетащив гильотину поближе к саду Тюильри, труженики революции снесли головы прекрасной королеве Марии-Антуанетте, Шарлотте Корде, Дантону, Сен-Жюсту, мадам дю Барри, Камилю Демулену, а позднее – Робеспьеру и еще многим. 1814 год пожалуй что завершил миром эту историю страстей. В воскресенье 10 апреля 1814 года, на Пасху (в тот год католическая Пасха совпала по времени с православной), русский император-победитель Александр I приказал соорудить на этой площади алтарь и отслужить благодарственный молебен. День выдался великолепный, народу на площади и на террасе парка Тюильри собралось великое множество, и государь император, растроганный молебном, так описывал этот день в письме князю Александру Михайловичу Голицыну:
«Для моего сердца это был момент торжественный, трогательный и пугающий. Вот они… мои православные воины, те, кого я по воле непостижимого Провидения привел из глубины их холодной северной родины, чтобы вознести нашу общую молитву к Господу в столице этих иноземцев, которые совсем недавно еще напали на Россию, вознести молитву на том самом месте, где несчастный король пал жертвою народной ярости… Царь Руси молился по своему православному обряду вместе со своим народом, как бы во очищение этого окровавленного места».
В этом дворце весной 1814 года гостил у Талейрана Александр I. В угловой зале дворца были подписаны важные исторические документы. Позднее молодой Мопассан протирал здесь штаны в министерской канцелярии.
Как видите, место это всякому навевало устрашающие воспоминания, так что недаром добрый король Луи-Филипп пытался сделать его не просто красивым, но и по возможности жизнерадостным. Помогал ему в этом знаменитый архитектор Хитторф, тот самый, что проектировал Северный вокзал.
Кстати, русский император и жил после своего победоносного вступления в Париж здесь же, у площади, в построенном по проекту Габриэля угловом доме на рю Сен-Флорентен, там, где нынче Министерство морского флота. В ту пору здесь жил Талейран, пригласивший и графа Нессельроде, и самого императора разместиться под его кровом. Император намеревался жить в Лувре, но кто-то подбросил ему записочку, что в Лувре заложена мина. Не исключают, что это сам хитроумный Талейран ее и подбросил, побудив тем самым императора принять его гостеприимство. Рассказывают, что внутри талейрановского дворца император повелел оборудовать для себя домашнюю церковь, и вот как-то пришла сюда под Пасху заботливая французская мамаша с двумя юными дочками и стала уговаривать часового, чтобы он пропустил ее в церковь – взглянуть на русского царя да и семью показать. На что простодушный солдат ответил, что, мол, нынче у нас Великий Пост, так что их величество развлекаться с ее дочками не станут.
Впрочем, происходили в этом дворце и менее анекдотические, вполне серьезные события. 31 марта в угловом салоне дворца, выходящем окнами на рю Сен-Флорентен и рю Риволи, в присутствии прусского короля, посланца австрийского императора и хозяина дома Талейрана русский император подписал декларацию, объявлявшую парижанам, что союзники «уважают целостность древней страны Франции… и исходят из принципа, что для счастия Европы нужна великая и могучая Франция» и что союзники «дадут гарантии конституции, которую изберет для себя французский народ». В этом доме Талейран и умер в 1838 году, а двадцать лет спустя в той же комнате отдала Богу душу вдова русского посла и дочь генерала Бенкендорфа княгиня Ливен, которую в былые годы чуть не ежедневно посещал здесь влюбленный в нее без памяти знаменитый французский историк и министр Франсуа Гизо. Нынче в этом доме находятся службы американского посольства, и те, кто там бывал, возможно, имели счастье видеть потрясающий потолок старых времен.
На площадь выходит и второй дворец, построенный по проекту Габриэля, – дворец Омон. В нем размещается знаменитая гостиница «Крийон». Американцам здание это дорого тем, что здесь 6 февраля 1778 года Франция подписала договор о сотрудничестве с Соединенными Штатами, первой, таким образом, признав независимость этой страны. Русские же могут вспомнить, что здесь в 1925 году остановился вместе с Айседорой Дункан Сергей Есенин. Увы, отчаянно-буйное его поведение в отеле кончилось тогда плохо – он был выдворен и из отеля, и из Франции… Впрочем, углубившись по прилегающей к морскому министерству рю Руайяль, можно было в те же 20-е годы увидеть русских, которым было не до гульбы – нужно было добывать хлеб насущный. На рю Руайяль (в доме № 14 и в доме № 23) размещались тогда дома моды, в которых трудились русские дамы из хорошего общества. Домом «Поль Каре» (N 23) заправляла Ольга Эджертон, урожденная княжна Лобанова-Ростовская. На параллельной улице – улице Буасси-д'Англа – размещался тогда же ресторан «Русский Эрмитаж», один из множества в округе русских ресторанов-кабаре. Русские рестораны и кабаре вошли в моду, а эмигрантам – рестораторам и артистам нужно было кормить семью.
Египетский обелиск из Луксора, выбранный Хитторфом для замены статуи Людовика XV и более позднего монумента Свободы, подарен был французскому королю правителем Египта. Он стоял когда-то перед храмом, и иероглифы на его гранях прославляют подвиги фараона Рамзеса II. Для доставки его в Тулон был построен специальный корабль, и на доставку ушло два года. А если учесть, что вес этого монолита 230 тонн, то легко представить себе, сколько было хлопот с его установкой. Зато успешному завершению последней стадии этой операции аплодировало 200000 парижан, собравшихся по этому поводу близ площади.
У перехода с площади на Елисейские поля стоит знаменитая группа скульптора Гийома Кусту «Кони Марли», заменившая стоявшие здесь статуи Куазевокса, которые теперь – в саду Тюильри. Группу Кусту, перенесенную сюда некогда из Марли, сильно разъела эрозия, так что лет десять назад ее после реставрации разместили в Лувре, а на площади Согласия и на прежнем ее месте, в Марли, теперь стоят копии.
Среди других многочисленных статуй этой прекрасной площади заслуживают внимания скульптурные символы городов Франции, в частности статуя Прадье «Страсбург», близ которой в ту пору, когда Страсбург и Эльзас находились под властью Германии, то есть с 1870 по 1914 год, имели обыкновение собираться французские патриоты.
Надо сказать, что нынешняя судьба площади Согласия, этой самой большой из королевских площадей Парижа, тревожит парижан: машины вытеснили пешеходов и площадь хиреет. Этой озабоченностью и объясняют появление нового проекта постройки под площадью подземной галереи длиной в 250 метров с залом площадью две с половиной тысячи метров. Проект должен обойтись в 50 миллионов долларов, однако на сей раз придется платить не налогоплательщикам, а частным фирмам. Сообщают, что богатые фирмы США и Саудовской Аравии уже проявили интерес к проекту. Поклонники плас де л а Конкорд надеются, что постройка подземного зала и переходов, где разместятся галереи искусства и магазины моды, поможет вернуть жизнь этой прекрасной площади, взятой в полон автомобилями…
ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ
По авторитетному мнению историков, площадь Согласия призвана была соединить сад Тюильри с Елисейскими полями. Во всяком случае, там он и начинается, сразу за площадью, этот самый, наверное, знаменитый из мировых «бродвеев», гораздо более знаменитый, чем Тверская, Невский, Дерибасовская, Крещатик, Унтер-ден-Линден, Маршалковская или Дизенгоф… Нынешнее место парадов, праздничных шествий и праздных променадов, Елисейские поля были изначально задуманы лишь как место для прогулок, как бульвар, как променад.
Этот не слишком древний (по парижским масштабам) городской променад все же имеет довольно солидный возраст: еще в 1616 году королева Мария Медичи приказала в качестве продолжения сада Тюильри на той же оси, что и сад, проложить вдоль Сены три аллеи, обсаженные деревьями, – бульвар Королевы. Еще полвека спустя планировка этих мест поручена была гению садов Андре Ле Нотру, который и спланировал пересечение ближнего к Сене Двора Королевы (Cour de Reine) с Большим бульваром. Первоначально пределом променаду стал Рон-Пуан («клумба» на перекрестке), но в XVIII веке решено было продолжить его до самого холма Этуаль (город уже тогда рвался дальше, к западному своему пределу). Герцог д'Антэн в начале XVIII века озаботился состоянием дорог и экипажей, а герцог Мариньи приказал расширить перспективу и продолжить работы за холмом, аж до самого моста Нейи.
В начале XIX века на проспекте насчитывалось всего полдюжины строений. С 1838 года здесь под руководством Хитторфа началось устройство садов, которые с конца века, то есть с той поры, когда юный Марсель Пруст под присмотром бонны спешил сюда с замиранием сердца на свидание с юной Мари (которую позднее сделал бессмертной под именем Жильберты), почти не изменились. Та же аллея по правую руку… Правда, она носит теперь имя Марселя Пруста, который уже почти 80 лет как покинул наш лучший из миров, но еще можно без труда все себе представить, как было… Вон совсем еще юная Мария Башкирцева мчится по этим аллеям в коляске, чтобы снова проводить влюбленным взглядом герцога Гамильтона – вчера опять передали, что он еще не женат, о, как сладко сжимается сердце при этом известии. Осталось только познакомиться с герцогом…
По обе стороны променада хитроумный архитектор Хитторф построил несколько изящных павильонов, но все же и нынче до самой «клумбы» Рон-Пуан Елисейские поля остаются садом, и лишь кое-где, через деревья видны какие-то шикарные дворцы. Иные из них принадлежали прославленным куртизанкам и авантюристкам XIX века, вроде родившейся в еврейской семье в Польше маркизы де Пайва (выдававшей себя за внебрачную дочь великого князя Константина Павловича). Она вышла в Петербурге замуж за французского портного, потом за маркиза «и после целовала многих». Французская элита поругивала дурного вкуса роскошь, царившую в ее дворце, однако исправно ходила сюда на приемы: хамство, конечно, но как отказаться от икорки (и Гонкуры тут бывали, и Теофиль Готье, и Сент-Бёв, и Ренан, да кто ж за ее столом не сиживал?..). Много ли изменилось с тех пор, мой спутник? И ныне ведь летят «на холяву», на огонек и блеск здешние «интелло». И ныне жмутся к елисейскому гнезду роскоши дамы, живущие за чужой счет (а какой еще может быть счет у дамы?). Одна из них совсем недавно свалила ненароком почтенного (но изрядно жуликоватого) друга Миттерана, бывшего главу французской дипломатии, а вчера еще президента Конституционного совета…
Влево от площади Клемансо открывается перспектива авеню Уинстона Черчилля, вид на раззолоченный мост Александра III, на эспланаду и золоченый купол Дома инвалидов. В начале XX века маленькая площадь эта носила имя последнего русского императора в память о дне 7 октября 1896 года, когда император Николай II, императрица Александра Федоровна и президент Франции Феликс Фор заложили здесь первый камень в основание моста Александра III, ознаменовав этим жестом укрепление франко-русского альянса. Позднее, к началу Всемирной выставки 1900 года, здесь были построены Большой и Малый дворцы. Большой дворец (Гран-Пале) прославился в начале века шумными выставками. Первые же из них закрепили успех импрессионистов, выставка 1905 года со скандалом представила фовистов, выставка 1906 года – Гогена, а выставка 1907-го – Сезанна. Потом университеты (скажем, Сорбонна-IV) перевели в Гран-Пале своих лингвистов и филологов, так что мне по приезде в грустные годы безработицы довелось слушать здесь лекции покойного Андрея Синявского: довольно интересные лекции о русских сектах и довольно нудные – про поэмы Цветаевой. Лектор не поднимал головы от бумажки, и правильно делал: в обширном зале нас бывало не больше пяти человек, включая трех нормальных старушек и одну сумасшедшую (она все время громко и не к месту смеялась).
Сквозь деревья видны вполне комфортабельные дворцы – «павильоны», ныне, впрочем, купленные под рестораны. Этот – в память о творце променада, кудеснике парижских садов – назван «Ле-Нотр»…
Часто Елисейские поля превращаются в общедоступный музей современных скульптур, которые призваны утончать вкусы публики. Даже если это женщины Ботеро.
За перекрестком Рон-Пуан, спроектированным еще в XVII веке, но по-настоящему обустроенным лишь в 1815 году, а ныне еще и украшенным фонтанами, ведут на запад полтора километра «настоящих» Елисейских полей, шумных, парадных, современных, с роскошными магазинами, кинотеатрами, автомобильными салонами, авиакомпаниями, дорогими кафе… Я не люблю ни витрин, ни роскоши, но, переносясь на 20 лет назад, должен признать, что на новичка (да еще впервые, как я тогда, попавшего на Запад) вечерний проспект производит сильное впечатление. В ту пору какие– то разодетые (или раздетые) шикарные дамы сидели в потоке автомобилей на крышах своих машин и что-то кричали время от времени прохожим, может стихи Маяковского: «Небольшие деньги, поживи для шику…» Киноафиши рекламировали неискушенную якобы Сильви Кристель в роли еще первой по счету Эммануэли, драгстор ослеплял непонятно чем, текла иноязычная толпа, под Триумфальной аркой гомонили туристы, стрекотали камеры, а мне отчего-то все время представлялось 30 марта 1814 года, парад победоносной конницы Александра I (французские дамы просятся на седло к русским кавалергардам, чтобы лучше рассмотреть душек военных, таких любезных врагов-победителей, так славно вдобавок болтающих по-французски)… Еще лет через пять после парада здесь же, вот на этом углу, граф Ростопчин побился об заклад с приятелем, что он в пять минут соберет здесь вокруг себя полтыщи зевак, и ведь собрал, шельма: остановился и стал с большим вниманием вглядываться в небо. Один остановился, второй, третий – мигом собралась толпа: где, что там летает, уж не конец ли света?.. Думалось о последнем довоенном параде 1939 года, когда во главе колонны Сен-Сира шагал русско-грузинский легендарный герой князь Дмитрий Амилахвари, вскоре после этого погибший за Францию под Эль-Аламейном в рядах Иностранного легиона… А вот и советские гимнастерки на Елисейских полях. Неужели сбылась мечта секретаря Французской компартии Мориса Тореза, дважды извинявшегося перед Сталиным за то, что коммунистам не удалось захватить власть и разместить на Елисейских полях советский гарнизон? Нет-нет, успокойтесь, это причуда Миттерана – это просто ряженые статисты на разорительнейшем празднике в честь 200-летия кровопролитной матушки-Революции… Да вот уже и совсем недавно, к 2000-летию Рождества Христова, навешали на деревья Елисейских полей белого пластика (якобы снег – красиво), ан пришлось сдирать, черным стал искусственный снег, хоть бензин тут почище, чем в слаборазвитых, но тоже не дай Бог – выхлопы, грязь, не продохнешь…
И все же прекрасны Елисейские поля! Знатные люди Франции и заграницы стали здесь селиться, как только появились первые дома. Жила здесь (в доме № 54) с мужем и приблудным неплательщиком-писателем возлюбленная Бальзака Сара Гвидобони – прятала этого вечного должника-гения от кредиторов. Жил в доме № 49 (второй этаж, антресоли) проезжий английский романист Чарлз Диккенс. Проживает и нынче президент Франции Жак Ширак с супругой своей Бернадет. Фирмы побогаче размещают тут свои лавки, конторы и ателье. Вскоре по приезде во Францию довелось мне здесь однажды работать несколько дней в качестве синхрониста-переводчика (с английским, французским, итальянским и русским) в роскошной студии господ Маруани – на «переозвучивании» фильма Никиты Михалкова «Очи черные». Студия была по тем временам фантастическая, работа срочная, работа по душе, сотрудники симпатичные. Но Н. С. Михалков меня честно предупредил, что миллионщик месье Жильбер Маруани может в последний момент обжулить или вовсе не заплатить за работу. Я, честно говоря, не поверил, но Михалков оказался прав: не заплатил месье Жильбер. Я сперва его жалел. Звонил ему по ночам – сочувствовал, думал, он больной. Потом я понял, что на этом богачи ловят особый кайф: уклониться от налога, не заплатить беднякам за работу. (Или тянуть с уплатой, сколько возможно, деньги-то в банке, на них идет процент, это у вас копеечные проценты, а у миллионера – сотни тысяч. Простите за грустную историю, но ведь роскошь Елисейских полей невольно приводит на ум именно любимую цитату Остапа Бендера: «Все крупные современные состояния нажиты нечестным путем».)
Елисейские поля упираются в площадь Звезды (ныне плас Шарль-де-Голль-Этуаль, длинно, скучно, но зато уважительно), а в центре площади – Триумфальная арка. Понятное дело, что в городе многих побед (и многих проигранных войн) триумфальных арок много, но эта самая большая, самая главная – про нее всем известно. Даже Маяковский, не знавший никаких иностранных языков, и тот переходил на французский, заговорив об этой площади: «В Париже площадь и та Эту ал ь…» Эту ал ь – значит звезда, и звезда тут особенная – не пятиконечная и даже не шестиконечная (куда уж дальше?), у нее целых двенадцать лучей, двенадцать авеню, по воле великого барона Османа, сходящихся к площади; так что, если ваша машина в часы пик надумает, идя по кругу, нырнуть с одной улицы на другую, считай, полчаса уйдет на полкруга пробки да нервотрепки. Но арка будет спокойно стоять посредине в окружении японских туристов с камерами, великолепная, 49-метровая, высотой с блочную двадцатиэтажку да и шириной чуть не в 45 метров. А чтобы ее еще возвысить, Хитторф дома велел по кругу поставить низкорослые…
С крыши арки открывается великолепный вид на Елисейские поля и османовский Париж, а в центральном пролете арки с 1921 года устроена могила Неизвестного солдата, на которой с 1926 года зажжен так называемый Вечный огонь, так что, хотя войска больше не могут проходить под аркой, это одно из самых торжественно-официальных мест в Париже. Собственно, легкомысленные Елисейские поля, если помните, никогда не задумывались их создателями как торжественные подступы к алтарю отечества. Волшебник Ле Нотр засадил дорожки вязами, чтобы можно было с легким сердцем по тенечку взойти на холм Шайо, туда, где таможенный барьер. Однако острая потребность в пропаганде величия привела к тому, что и холм пришлось разровнять для сооружения этого монумента славы. Особенно острую потребность в величии испытывают, как известно, мужчины-недомерки. Коротышка Наполеон не был исключением из этого правила (хотя исключения возможны). 18 февраля 1806 года Наполеон отправил своему министру внутренних дел письмо на тот предмет, что хорошо бы соорудить что-нибудь этакое громадное, что соответствовало бы его великой армии (и ее предводителю, конечно). Он уже заказал Триумфальную арку, но хотелось бы чего-нибудь еще пограндиознее. Министр срочно собрал архитекторов. Стали спорить, где установить что-нибудь «громадное» – на площади Бастилии, у барьера Гоблен, у барьера Данфер или барьера Шайо? Выбрали Шайо. Потом стали спорить, что установить. Разыгралась фантазия. Большинство соблазнялось сооружением монумента в виде гигантского слона. Император до сих пор бредил великими победами своей в сущности позорно проигранной египетской кампании, а угодить-то надо было не публике – угодить надо было императору. Отлудить ему, скажем, слона с фонтаном, а внутри – музей его (не слона – императора) великих побед. В конце концов император склонился к проверенной веками традиционной триумфальной арке. Не будет же он проходить во главе войска под детородными органами слона. В день своего рождения 15 августа 1806 года маленький великий человек заложил первый камень в основание арки. Слона, кстати, тоже воздвигли – те, кто знаком с романом Гюго или хотя бы детиздатской выжимкой из него, без труда припомнят, что в слоне на площади Бастилии жили крысы и ночевал мальчик Гаврош. В 1807 году был утвержден проект арки, принадлежащий архитектору Шальгрену, но споры между специалистами затянули начало постройки (ох и гадят нам эти архитекторы, взгляните, что они нахимичили возле Кремлевской стены в моем родном городе!). Когда в 1810 году Наполеон решил принять в Париже свою новую жену (Марию-Луизу) под аркой своих побед, то на срытом холме Шайо еще ничего не стояло – одни столбы, хоть вешайся. Однако жених не растерялся. А может, просто он знаком был с опытом Григория Александровича Потемкина. Так или иначе, велели изготовить «потемкинскую» арку – на деревянный каркас натянули полотна, на которых Лаффит и написал всю триумфально-арочную роскошь – несуществующие барельефы, Амура в Марсовой каске и сентиментальную надпись: «Она чарует, ублажая досуги героя…» После свадьбы арку разобрали, так что благодарному отечеству эта затея обошлась в каких-нибудь полмиллиона франков, в тысячи раз дешевле, чем миттерановское шествие с ряжеными красноармейцами в 1989 году. Через несколько лет по известным всему миру причинам работы по сооружению арки были остановлены, однако уже в 1823 году Людовик XVIII (тоже был изрядный бурбон) приказал завершить арку и посвятить ее не слишком впечатляющей испанской победе герцога Ангулемского. Это высочайшее решение вдохновило известного стихотворца Виктора Гюго на следующие бессмертные строки:
