Текст книги "Прогулки по Парижу. Правый берег"
Автор книги: Борис Носик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
КЛАДБИЩЕ ПЕР-ЛАШЕЗ
Есть люди, которые обходят кладбища стороной, а есть люди, которые любят бродить по кладбищам («умереть сегодня – страшно, а когда-нибудь – ничего»). Я отношусь к последним, оттого с охотой веду вас на прогулку по знаменитейшему из парижских некрополей.
На любом кладбище столько сходится вместе знакомых и незнакомых людей, столько завершается драм, столько развязывается сюжетов, в какой бы путаный узел их ни завязала судьба… Именно это отметила однажды Анна Ахматова, вспоминая в далекой (куда дальше от Питера лежащей, чем Париж) Средней Азии старое петербургское кладбище:
Вот здесь кончалось все: обеды у Донона, Интриги и чины, балет, текущий счет… На ветхом цоколе – дворянская корона И ржавый ангелок сухие слезы льет.
Прогулка по кладбищу и встречи с именами, в той или иной степени знакомыми, вызывают у нас чаще всего не мысли о смерти, а воспоминания о жизни, о чужих жизнях и о своей жизни. В предисловии к книге «Кладбища Парижа» один из французских любителей кладбищенских прогулок, журналист Мишель Дансель, неоднократно заявлявший, что предпочитает кладбища паркам, ипподромам и показам моды, высказывает ту же мысль:
«Кладбище – это прежде всего перепутье для размышлений, наилучший уголок для прогулок, во время которых можно мысленно плести над чужими могилами узорное кружево собственной жизни».
Вот я и гуляю по кладбищу, прокручивая в памяти жизни ушедших, мертвых. Я бы даже сказал – не мертвых, просто тех, кто был до нас с вами (я с удовлетворением отыскал недавно в парижском кладбищенском путеводителе Жака Барози вполне точную формулировку: «Кладбище заполняют бывшие живые, явившиеся на свидание с будущими покойниками») и кто все наши радости и горести изведал чуть раньше, чем мы. Ну а потом, изведав, ушел: «Не на живот рождаемся, а на смерть».
Путешествующему по Франции не побывать на Пер-Лашез грешно, ибо этот огромный парк-некрополь, простершийся на площади в 44 гектара, с тысячами деревьев и редких кустарников, с великим множеством птиц, – это замечательный историко-культурный и культовый, архитектурно-художественный, социологический и демографический, мистический и философский памятник французской столицы. К тому же нигде, даже в Париже, не сталкивается на каждом десятке квадратных метров столько французских и мировых знаменитостей, как здесь.
Расскажу кратенько об истории этого кладбища. В Средние века здесь было владение одного королевского менестреля, потом стоял тут загородный дом богатого бакалейщика, а в XV веке имение было подарено отцам-иезуитам. Имя одного из них и сохранилось в названии кладбища, ибо он был духовником Людовика XIV, – его звали отец Франсуа д'Экс де ла Шез, или преподобный отец Ла Шез, по-французски – Пер Ла Шез, Пер Лашез. При нем имение на холме, названном в честь короля Холмом Людовика – Мон-Луи, – становится укромным маленьким Версалем на северной окраине города, свидетелем веселых и вполне фривольных развлечений, которых и преподобный отец Лашез, водивший дружбу со многими красавицами той эпохи, отнюдь не гнушался. А уж сам-то король– Солнце, как известно серьезным историкам, себе ни в чем не отказывал. Недаром один из французских авторов отмечает, что над знаменитым кладбищем витает неистребимый дух былой эротики.
После смерти веселого духовника имение пришло в упадок, в 1803 году его купил для города префект Фрошо, а в мае 1804 года имение Мон-Луи стало Восточным городским кладбищем. Поначалу граждане Парижа не спешили везти в такую даль своих незабвенных (по-английски, как вы помните, the loved ones, по-французски – chers disparus), и тут префект Фрошо (или тот, кто у него ведал захоронениями) предпринял акцию на уровне лучших образцов современного пиара: в 1817 году на кладбище были перенесены из аббатства Паракле «останки» средневековых возлюбленных Абеляра и Элоизы, захороненных в XII веке, якобы отысканных и соединенных в смерти через полтысячи лет по просьбе герцогини Ларошфуко в 1701 году и найденных еще сто лет спустя археологом Ленуаром. Если учесть, что кладбище аббатства было за полтысячи лет разорено и изуродовано, то остается несомненным лишь символико-романтический смысл всех упомянутых мероприятий.
Так или иначе, беломраморные надгробия бедных влюбленных становятся на Пер-Лашез местом паломничества влюбленных парижских парочек, а перенесение на Пер-Лашез в том же 1817 году сомнительных останков Мольера (умер в 1673-м) и Лафонтена (умер в 1695-м) успешно увенчало остроумную операцию. То, что людям хочется обрести последнее прибежище близ славных могил, вполне объяснимо. Лично я наблюдал следы этой тяги на маленьком туркменском кладбище близ Куня-Ургенча (правда, мусульмане ценят не просто знаменитые, но святые могилы), в подмосковном Переделкине (близ Б. Л. Пастернака), в Комарове под Питером (близ А. А. Ахматовой). Так что мало-помалу и на Пер-Лашез упокоились останки Бальзака и Бомарше, Марселя Пруста, Огюста Конта, Альфонса Доде, Поля Элюара, Жоржа Бизе, Фредерика Шопена, Оскара Уайльда… Весь энциклопедический словарь имен за два века мне не переписать.
Есть на Пер-Лашез целое кладбище возлюбленных Наполеона – и мадемуазель Дюшенуа, и мадам Саки (она перед его величеством «по проволоке ходила, махала белою рукой»), и мадемуазель Марс, и Тереза Бургуан, и Полина Белиль, и Мария Валевска, и мадемуазель Жорж (позднее она переключилась на нашего графа Бенкендорфа, сперва адъютанта, потом шефа жандармов, и правильно сделала, но все равно померла в конечном итоге). Тем, кто станет упрекать императора-узурпатора Наполеона 1 в том, что он часто отвлекался для глупостей от своих великих дел, можно будет возразить, что в наше время слуги народа и народные избранники отвлекаются еще более, а народом любимы. Скажем, из дам президента Миттерана можно было бы устроить целый погост, правда, они еще, слава Богу, в подавляющем большинстве живы и благодаря покойнику неплохо пристроены.
Из наиболее популярных здешних могил кроме Мольера, Лафонтена и Абеляра с Элоизой следует назвать поражающий своими размерами мавзолей Демидовых. В нем погребены княгиня Елизавета Демидова, а также ее сын князь Анатолий Демидов, герцог Сан– Донато. В 1840 году он женился на Матильде, дочери короля Жерома Бонапарта, двоюродной сестре императора Наполеона III, но потом с ней разошелся. Посетителей интересуют, конечно, и могилы актрисы Симоны Синьоре, писателя Оноре де Бальзака, великой актрисы Сары Бернар, английского писателя Оскара Уайльда, поэтов Жерара де Нерваля и Альфреда де Мюссе, художника Жерико. Но, понятное дело, всех знаменитых людей, заполнивших 97 секторов кладбища, нам перечислить не удастся. Кстати, некоторые из этих секторов были сперва отдельными кладбищами, где хоронили иноверцев. Скажем, 7-й сектор был когда-то иудейским кладбищем, а нынешний 85-й – мусульманским кладбищем, которое велел устроить император Наполеон III, чтобы потрафить туркам. Император даже велел там соорудить мечеть, но мусульмане большого интереса к этому кладбищу не проявили, так что мечеть со временем разобрали, а на мусульманскую пустующую территорию вторгся колумбарий. А вот в демократически одинаковых квадратиках колумбария немало людей неординарных – скажем, Айседора Дункан, Нестор Махно, его комиссар Волин-Эйхенбаум, пушкинист Александр Онегин.
В 97-м секторе кладбища покоится много членов ЦК Французской компартии во главе с Морисом Торезом. Помнится, во времена первой моей (и единственной) писательской турпоездки программа «Интуриста» еще предусматривала возложение цветов на могилу послушного исполнителя всех заданий Москвы товарища Жака Дюкло. И я помню, как трудно было нашему прелестному гиду Наташе вытянуть из товарищей писателей их трудовой франк (отложенный на буржуазную жвачку детям) для покупки какого ни на есть букета для камарада Дюкло. Теперь уж никто из русских и не помнит, кто был товарищ Дюкло, а вот законопослушным французам напоминают об этом надписи в метро. Левые партии возлагают ежегодно цветы у Стены коммунаров на Пер-Лашез. В 1871 году последние бои Коммуны шли среди могил кладбища Пер-Лашез, так же как в 1814 году оборонялись от русских среди тех же могил парижские курсанты.
Страсти эти еще не окончательно забыты, ибо террористами была однажды заложена бомба на могиле врага Коммуны Тьера, которого одни французы считают палачом, а другие, с не меньшим основанием, спасителем от угрозы вполне кровожадной Коммуны. Впрочем, бомбы закладывают не только пылкие революционеры, но и пылкие расисты. Скажем, взорвалась бомба и на могиле корифея современной литературы Марселя Пруста. Однако, по мнению кладбищенских служителей, ни одна бомба не может принести кладбищу столько хлопот, сколько приносит массовое паломничество поклонников на могилу певца группы «Доорз» Джима Моррисона, который умер в Париже от лишней дозы наркотика (от «овердоза»). Могила бедного Джима привлекает из всех стран мира и трезвую и обкуренную толпу фанатиков, которые пьют здесь, курят, колются, разрисовывают непонятными словами все памятники в округе, сморкаются в бумажные салфетки и оставляют их на память покойнику в большом количестве.
Чуть меньшей популярностью, чем могила Моррисона, пользуется могила великого медиума, одного из отцов спиритизма Алана Кардека. Лионский учитель Ипполит Ривай, взявший новое имя – Кардек, написал книгу, которую, по его признанию, надиктовали ему святой Иоанн, Наполеон Бонапарт, Сократ и прочие видные персонажи. У могилы Кардека адепты спиритизма молятся поодиночке и группами, молчат, порой впадают в транс… Многие памятники кладбища Пер-Лашез созданы такими видными скульпторами и архитекторами, как Давид Анжерский, Гарнье, Гимар, Висконти. Что до флоры и фауны этого суперпарка столицы, то они могли бы составить тему особой прогулки, и притом продолжительной.
Но мы ведь еще не посетили тех русских, кто погребен здесь в иноязычном окружении, или тех французов, которым Россия была хорошо знакома. Как, скажем, корсиканец, враг Бонапарта, граф Шарль Поццо ди Борго, который перешел на службу к русскому императору и был русским послом в Париже (добрых девятнадцать лет), а потом еще и в Лондоне. Или как русская певица Фелия Литвин, которая умерла в эмиграции в Париже в 1936 году. Или как, скажем, рожденный на Украине спекулянт-бизнесмен Александр Ставиский, который столько давал французским политикам взяток, что после своей скандальной гибели свалил целое правительство. Или как друг Жуковского декабрист Николай Тургенев, после восстания 1825 года больше сорока лет проживший в изгнании. Или, скажем, княжна Софья Трубецкая, в первом браке ставшая герцогиней де Морни, а во втором – герцогиней де Сесто. Или друг Пушкина камергер Иван Яковлев, переживший поэта чуть не на полвека. Или русский консул в Париже, ученый-этнограф Николай Ханыков…
Впрочем, даже если и не знаешь здесь никого и не читаешь надписей на камнях, все равно этот огромный экзотический парк среди птичьего щебета и цветов и редких кустарников не может наскучить…
БЕЛЬВИЛЬ И МЕНИЛЬМОНТАН
Конечно, Бельвиль и Менильмонтан не из тех кварталов французской столицы, куда сразу по приезде в Париж устремляется иностранный турист. Чаще всего иностранец и не знает об их существовании. Однако парижане знают их, и многие – я в том числе – любят. Лично я даже был однажды наказан за эту любовь. Повел в Бельвиль на прогулку моего московского редактора, прожившего к тому времени в Париже лишь две-три недели. Был чудный октябрьский день, на бульваре Бельвиль пахло мятой, которую продают здесь на каждом шагу, из тунисских харчевен тянуло запахами умопомрачительной еды, живописные фрукты на лотках стоили тут в четыре раза дешевле, чем у нас, в XIII округе, люди были веселы и общительны, как в каком-нибудь Душанбе, а в овощном ряду базара отчего-то продавалась за три доллара сорочка в целлофановой упаковке, которую я и купил на память о нашей прогулке. Молодой продавец продуктовой лавки пытался нам всучить молоко вечного хранения, доказывая, что молоко действительно кошерное и что его может пить даже самый правоверный еврей, что и подтверждено было печатью о проверке молока на кошерность, выданной неким «Бет-Дином Парижа». Я не знал, кто или что такое Бет-Дин, не был при этом правоверным евреем, да и вообще не собирался жить вечно, так что молоко я не купил, но зато мы досыта наговорились с молодым торговцем, который был «тюн», то есть тунисец, и вдобавок еще «сеф», то бишь сефард, еврей из Северной Африки. Он объяснил нам, что он и многие другие здешние торговцы являются по большей части магрибинцами, по большей части тунисцами, по большей части мусульманами или сефардами.
Потом мы набрели на магазин, где продавали всякую еврейскую религиозную утварь – календарь за год 5753, семисвечник и мезузу, то есть свиток Торы, который верующие евреи вешают над входной дверью… Еще там у них было множество объявлений, соблазнявших неким полезнейшим «постом молчания», который реклама приравнивала к 65 000 постов воздержания от еды и который должен был спасти нас от злословия. Мы, помнится, отказались и от поста и от молчания, так как хотелось наговориться вдоволь, что мы и делали в тот день в местных кафе за стаканом сладкого зеленого чая с мятой. Но, конечно, мы напрасно не побереглись от злословия, ибо, вернувшись вскоре в Москву, редактор мой всем стал рассказывать, что я повел его в этот жуткий, грязный квартал, а не на Елисейские поля нарочно, чтобы испугать его ужасами капитализма. На самом деле, как вы догадываетесь, никаких ужасов в этом космополитическом, шумном Бельвиле не было, хотя он, конечно, не был похож на пышные Елисейские поля, Тюильри, Пале-Руайяль, авеню Фош и прочие «королевские променады» правого берега.
В не слишком далеком прошлом Бельвиль был пригородной деревушкой, лежащей на холмах, а с 1860 года вошел в черту города и поделен был между XIX и XX округами Парижа. Это была бунтарская рабочая окраина, и она сильно пострадала во время последней Кровавой недели Парижской Коммуны. Парижане напоминают, что здесь были последние баррикады Коммуны перед ее падением и сдачей. Позднее в Бельвиль нахлынули эмигранты. Ко времени моего приезда в Париж, в начале 80-х, здесь еще царили магрибинцы, но уже и эта волна почти схлынула. Тунисцы переселялись постепенно в пригороды, сохраняя здесь, впрочем, свои рестораны и свою торговлю, но и в этой сфере их нещадно теснили трудолюбивые кулинары-китайцы со своей затейливой и дешевой кухней.
С другой стороны, городские власти, стремясь к чистоте и мало-мальскому порядку в этом восточном лабиринте домишек, населенных легальными или беспаспортными пришельцами, ломали живописные и грязные старые дома, строя на их месте новые, недорогие и современные (это было по большей части дешевое жилье для бедных или – что ни для кого не секрет – для «блатных»). Это так называемое социальное жилье: дома с удобствами, чистенькие, аккуратные, но такие скучные, такие одинаковые, что хоть вешайся. «Одинаковые дома, одинаковые, как тома в одинаковых переплетах», – писал некогда мой знакомый поэт. Так что, свернув сегодня с экзотического шумно-обжорного бульвара Бельвиль, можно сразу попасть в коридор бетонных коробок какой-нибудь улицы Рампоно, или Пельпор, или Амандье. Но все же и сегодня еще Бельвиль полон воспоминаний, запахов, звуков, милых городских пейзажей, так что, приглашая вас прогуляться по Бельвилю, я не боюсь, что нам будут попадаться одни только крупнопанельные «ужасы социализма».
По узкой, извилистой и нынче еще гористой улице Бельвиль полтора столетия назад каждую масленицу скатывалась вниз к бульвару пестрая праздничная процессия. Эта нижняя часть улицы близ бульвара полна была бальных залов, кабаре, всяческих обжорок, «ла гаргот», и простонародных танцулек, «ле генгет». Говорят, что самое это слово «генгет» пошло от названия дешевого вина «ле генгет», которым тут поили в XVIII веке.
По правую руку от улицы Бельвиль лежит улица Жюльена Лакруа, на которой жил знаменитый шансонье, воспевший эти места, – Морис Шевалье. Его именем названа площадь, которую улица Лакруа пересекает чуть дальше, на подходе к улице Менильмонтан. Менильмонтан увековечен в фильмах, песенках и балладах. К сведению поклонников Жана Маре, именно на улице Жюльена Лакруа изловили в 1721 -м неуловимого бандита Картуша, героя Маре.
От улицы Менильмонтан отходит к югу знаменитая рю де ла-Рокет, на которой стояла тюрьма того же названия. Перед ней уже и в цивилизованном XIX веке, да еще и позднее, в менее цивилизованном XX веке, гильотина отрубала головы преступникам, осужденным на казнь.
Тенистая, деревенского вида площадь Морис а Шевалье с прошлого века стала соседствовать с церковью Нотр-Дам-де-ла-Круа, уступающей по длине лишь двум храмам Парижа – собору Нотр– Дам-де-Пари и церкви Сен-Сюльпис. В дни Коммуны в этой церкви был открыт женский клуб. Лично мне неизвестно, слушали ли тут коммунарки органную музыку, но если нет, то напрасно они упустили такой случай, потому что здешний орган сооружен был самим Кавайе-Колем, одним из лучших органных мастеров Франции, а может, даже и Европы. По дороге к площади Мориса Шевалье, лежащей ныне в самом сердце Нового Бельвиля, мы проходим мимо нового парка, и если, не поленившись, взобраться в нем на горку, то откроется отсюда великолепный вид на Париж, такой, какому и сам Монмартр позавидует. С северного конца парк ограничен улицей Эдит Пиаф. Знаменитая Пиаф, «ла Пиаф», то есть «та самая Пиаф», тоже ведь из этих мест. На улице Креспен-дю-Крас ныне открыт ее музей.
Поднимаясь к вершине холма по улице Бельвиль, можно увидеть неоготическую XIX века церковь Сен-Жан-Батист-де-Бельвиль. И скульптуры в ней, и росписи, и витражи выполнены видными художниками второй половины прошлого века.
В верхней части улицы Бельвиль от нее отходит рю де Фет, то есть Праздничная, выходящая на Праздничную площадь. Вот тут-то раньше и сосредоточена была большая часть всех бальных залов и танцулек-«генгет». Еще дальше, за Бельвильским кладбищем, улицу Бельвиль с севера на юг пересекает прямая улица Аксо, связанная со страшными воспоминаниями все той же Парижской Коммуны. Это во дворе дома № 85 по улице Аксо 26 мая 1871-го коммунары ни за что ни про что расстреляли 50 заложников, среди которых были священники, монахи, четверо штатских и тридцать пять гвардейцев. К чести депутата Эжена Варлена, он был против расправы над так называемыми заложниками, но шла Кровавая неделя, версальцы убивали коммунаров, а коммунары убивали кого ни попадя. Сам депутат Варлен был тоже после этого убит версальцами, а в конце тридцатых годов рядом с этим домом была построена церковь Богоматери-у-Заложников. На Бельвильском же кладбище в память этих невинных жертв воздвигнута пирамида.
Спускаясь вниз по склону холма, улица Аксо пересекает оживленную площадь Сен-Фаржо. В XVIII веке тут было тихо, но для несчастного случая не нужно, как выясняется, даже сумасшедших автомобилей. В осенний день 1776 года, возвращаясь после идиллической прогулки по здешним рощам и виноградникам, Жан– Жак Руссо был тут сбит с ног и покалечен сторожевым псом маркиза Ле Пелетье де Сен-Фаржо.
От площади Сен-Фаржо параллельно улице Аксо спускается улица Группы Манушяна. Манук Манушян, или Мишель Манушян, был молодым парижским армянином, поэтом, другом Миши Азнавуряна. Это он когда-то научил Мишиного сына, маленького Шарля Азнавура, играть в шахматы. А в войну Мишель Манушян и его друзья создали первую боевую (то есть террористическую) группу сопротивления (ни до них, ни после их ареста до самых последних дней оккупации никакого вооруженного сопротивления в Париже не было). В группе этой были испанцы, армяне, евреи, румыны, итальянцы. Немцы схватили их и расстреляли на холме Монт-Валерьен, а для устрашения парижан выпустили знаменитую «Красную афишу» с именами расстрелянных. Афиша должна была показать французам, что в группе этой были одни иностранцы, что в оккупированном Париже настоящие французы ведут нормальную жизнь и что сопротивление вообще не французское дело. Любопытно, что именно по причине иностранного состава Группы Манушяна пытались позднее замолчать ее подвиг и гибель французские коммунисты, еще и в восьмидесятые годы протестовавшие против показа по телевидению фильма о героях «Красной афиши». Впрочем, подлинная история минувшей войны, сопротивления и коллаборационизма только сейчас, через полвека, и то не без труда, начинает освобождаться во Франции от наслоения мифов и лжи…
Чтобы забыть об этой печальной истории, отправимся дальше по знаменитой улице Менильмонтан и живописной улице Водопадов, рю де Каскад, напоминающей о том, что Менильмонтан звенел когда-то ручьями. Легче всего вспоминается об этом близ элегантного неоклассического павильончика сиротского приюта, откуда открывается живописный вид на бегущую вниз по склону улицу Менильмонтан. При виде этой знаменитой улицы с неизбежностью вспоминается популярная песня про парней с Менильмонтана, которые вечно карабкаются все выше, и выше и выше, даже тогда, когда они спускаются вниз…
