Текст книги "Прогулки по Парижу. Правый берег"

Автор книги: Борис Носик

СЕВЕРНЫЙ ВОКЗАЛ

Западнее канала Сен-Мартен лежат два парижских вокзала – Восточный и Северный. На протяжении доброго десятилетия, в течение которого я делил жизнь чуть не поровну между Францией и Россией (куда входили, конечно, и Кавказ с Таджикистаном и Крымом), в Париж я возвращался на поезде (42 часа неторопливой езды мимо Кельнского собора и бельгийских садово-огородных кибиток) и первые шаги после возвращения делал под сводами Северного вокзала (Gare du Nord) под ставшим уже привычным стеклянным небом Хитторфа. Ну, вот и Париж, вот и родная жена, в ужасе сообщающая, что не нашла места для парковки. Вон черные ребята-таможенники – хоть бы раз подошли, только один раз крикнули с улыбкой через платформу: «Икры много везешь?» «Килограммов 60!» – крикнул я, кивнув на клетчатую сумку с черным хлебом. Вот и красноносый клошар. А вон французы, встречающие кого-то из Москвы, встревоженно бормочут невнятное: «Чернобиль! Чернобиль!» – я и слова такого не слышал, что это еще за черная быль? Что, взрыв?.. А мы-то ехали все воскресенье через Польшу, поляки купались в речке, и радио помалкивало, чтобы начальство успело без хлопот сбежать из Киева – тоже мне, гласность!..

Потом московский поезд вдруг стал в одночасье и дороже и опаснее самолета, а потом его отменили вовсе, старый добрый поезд Москва-Париж, жертва шоковой терапии и родовспоможения…

Только когда перестал ездить на поезде в Москву (иногда все же еще отправляюсь отсюда в Маастрихт или в Лондон, где у дочки любимый молодежный базар – Кэмден-таун), почитал я кое-что об истории огромного этого вокзала, который почти безболезненно перешел из XIX в XXI век и все еще тянет, бедняга, все служит (насколько ему позволяет социализм при министре транспорта – коммунисте). Почитал и о творце вокзала знаменитом Жаке-Игнации Хитторфе, что, как и многие парижане, родился не в Париже, а в соседней Германии (а многие ли из нынешних москвичей рождены были, как я, парижанин, в Москве?). Завершив образование и совершив почти неизбежное в ту пору для художника и архитектора путешествие в страну искусства Италию, молодой Жак-Игнаций вернулся в Париж, обогащенный впечатлениями и отягощенный своими собственными искусствоведческими теориями – скажем, теорией о полихромном характере античной архитектуры. С начала сороковых годов молодой Хитторф уже много строил в Париже, так что на нашей прогулке мы не раз поминали его имя. Это он завершил постройку интереснейшей церкви Сен-Венсенн-де-Поль здесь же, близ вокзала. Это он обустроил знаменитую площадь Согласия (вторая, после Т. Яковлевой, парижская красавица невеста бедного Маяковского), обогатив ее фонтанами. Это он придал новые очертания Елисейским полям, построив павильоны, он застраивал площадь Звезды низкорослыми особняками (причем сумел убедить императора в своей правоте – бывали ж такие императоры!). И Зимний цирк в Париже строил он (в соответствии со своими теориями)… А все же главным творением Хитторфа считают этот вот Северный вокзал с его многофигурным монументальным фасадом, навеянным римскими термами (кто ж им не дивился, этим банно– просветительским строениям древности?), с его необычайной легкости стеклянной крышей, поражавшей современников и, может, отчасти оправдывающей легкомыслие моей тогдашней попытки жить на два города…

Вокзал был торжественно открыт 19 апреля 1854 года (в самый разгар османовской «перестройки» и «ускорения»), и поезда со всей доступной в ту пору скоростью помчались в города, чьи символы красовались на фасаде, – в Лилль, в Брюссель (нынче элегантный «Талис» добегает отсюда до Брюсселя за два часа, а туда ведь как от Питера до Москвы), в Амстердам, а потом и на таинственный северо-восток – в Варшаву, в златоглавую Москву… С годами линии ветвились и удлинялись, количество пассажиров, проходящих через вокзал, выросло до полумиллиона (большинство из них, правда, не едут дальше пригорода, за год проходит их туда-сюда 90 миллионов), так что в конце тысячелетия пришлось французскому правительству всерьез заняться этим вокзалом (имевшим, как выяснилось, огромный запас прочности, не в пример какому-нибудь Центру Помпиду). Пришлось вложить в него миллиард (впрочем, не долларов, а франков). Реконструкция в первую очередь коснулась поездов дальнего следования: тут Франции есть чем гордиться. Скоростные французские поезда высокой скорости, ТЖВ (TGV– Train а Grande Vitesse) мчатся со скоростью 250-300 километров в час – чисто, удобно, надежно, сиди читай, пей чай (правда, дорогой и хуже, чем наш, из титанчика), звони домой (если денег не жалко), а за окном – такая красотища! До Лондона три часа (по вине архаичных английских дорог так долго), до Марселя или Женевы чуть больше (когда, помнится, писал биографию Набокова, сел поутру в поезд, полдня просидел в гостях у симпатичной сестры гения Елены Владимировны в Женеве, а к ужину в Париж вернулся без опоздания). А на вокзалах – тележки для багажа, справочные, харчевни, душевые и все, что угодно для души и тела…

Сколько раз уезжал я отсюда в Москву! Сколько раз меня здесь встречали! Неужели старый добрый поезд «Москва-Париж» никогда больше не встанет у перрона?

Конечно, перестройка не прошла на Северном вокзале совсем гладко. Купленная за бешеные деньги компьютерная система для продажи билетов оказалась никудышной – она не предусматривала ни малых станций, ни пересадок, предлагала идиотские объезды. Измучившись и стукнув тупой компьютер по железной башке, кассирша-парижанка говорила: «Ладно, в вагоне купите! Перышком напишут…» Ты мчался в вагон без билета, и, если попадался злорадный контролер-догматик, плати штраф. Помню, раз по дороге в Лилль оштрафовали одного пассажира. А он был адвокат из Лилля. Так он засудил эту дорогу, выиграл процесс. После его судебной победы ездить стало спокойнее. Правосудие – великая вещь, особливо если ты сам адвокат. Но в общем-то за год-два разобрались они с системой продажи. Так что очередей за билетами здесь почти не бывает, тем более что до тошноты беспокойные западные люди все покупают загодя, за много месяцев вперед. Вот с чем тут, видно, никогда не справиться, так это с демагогией «солидарности». Здешним машинистам, проводникам и контролерам всегда кажется, что платят им мало. И вот чуть не каждый месяц кто-нибудь да бастует. А за эти лишние контролерские полсотни франков миллионы французов не могут добраться на работу, в детсад с ребенком, в школу, в больницу, на самолет… Их, эти потерпевшие миллионы тружеников, левые партии и газеты призывают к «солидарности». Но несытые контролеры не спешат проявить солидарность с миллионами, стынущими часами на вокзалах, равно как и с теми миллионами, которые вообще давно не работают, потому что безработица в Европе оказалась неодолимой, да и страх перед нею неистребим (не то что где-нибудь в блаженном штате Массачусетс)…

Что же касается достижений Северного вокзала, то он принял в последние годы поезда из туманного Лондона «Евростар» – часа полтора бегом по Франции, потом ныряем под Ла-Манш, и дальше – зеленая Англия, бредем, спотыкаясь, до вокзала Ватерлоо в туманном Лондоне, а там держи карман уже. Впрочем, на привокзальной площади и в Париже уши не развешивай, привокзальное, оно и есть привокзальное, там мелкие жулики, проводники, грустные провожающие, смех и слезы. К северу от вокзала – гостиницы и магазины чуток подешевле, чем всюду, а близ империи дешевых товаров «Тати» – и вовсе уже не то население, туда не преминем прогуляться. Ну а народ привокзальный всегда спешит, так что он не решается побродить даже по прилегающей к вокзалу улице Паради (то бишь Райской улице), в этом царстве хрусталя и фарфора. Самые крупные фирмы Лиможа и Лотарингии держат здесь свои фарфорово-хрустальные лавки, проводят выставки-продажи, а в доме № 30 и вовсе разместился музей баккара: хрустальное производство Баккара было в свое время главным поставщиком хрусталя к столу королей и принцев, президентов и других важных особ, слуг народа, чей быт мы изучаем по музеям, хотя сами только что усадили их в золоченые кресла…

Но Бог с ним, с хрусталем, тут ведь замечательная церковь неподалеку, Сен-Венсенн де Поль (обратите внимание на росписи Ипполита Фландрена). В квартале этом еще в Средние века монахами ордена госпитальеров святого Лазаря основаны были больницы. С XVII века тут целили недуги ближних монахи миссии, основанной святым Сен-Венсенн-де-Полем. Конечно, Великая революция эти гуманные здания сразу превратила в тюрьму, здесь среди прочих томился поэт Андре Шенье. Именно здесь одна из невинных узниц (Эме де Куаньи) вдохновила его на знаменитые стихи «Юная узница». Томился здесь и художник Юбер Робер (палачи Революции первыми реализовали принцип равенства). От былых тюремных строений дошли до наших дней лишь часовня и поздний двор Бальтара, но и они влились в обширный больничный комплекс. Здесь, в больнице Ларибуазьер, умер среди прочих любимый простыми людьми в старой русской эмиграции казацкий поэт Николай Туроверов. Кто ж не знал его стихов про печальный исход из Крыма?

 
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой.
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо –
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
 

Недавно установленная на Северном вокзале копия скульптуры, созданной несколько лет тому назад знаменитой художницей и скульптором Людмилой Чериной. Черина – сценический псевдоним русской красавицы-княжны Моники Чемерзиной, которая родилась в эмигрантской семье в XV округе Парижа, училась у Преображенской и Клюстина, стала прославленной французской балериной, потом (еще выступая на сцене) стала известной художницей и скульптором, а чуть позднее – известной писательницей. Оригинал (в бронзе) этой скульптуры, символизирующей дух создания туннеля под Ла-Маншем и вообще европейского созидания, установлен на последнем французском участке дороги Париж-Лондон (в Кале-Кокель) и имеет в высоту 4 метра.

Поэт сохранял бодрость аж до послевоенных лет и мечтал избежать больничной койки:

 
Только жить, как верится и снится,
Только не считать года
И в Париже, где чудесные больницы,
Не лечиться никогда.
 

Однако ни от сумы, ни от тюрьмы, ни от больницы, ни от смерти не зарекайся. Умер Николай Туроверов семидесяти двух лет от роду в больнице Ларибуазьер, в двух шагах от перрона, от которого московские поезда уходили в покинутую Россию…

Лично я люблю бродить по всяким забытым туристами кварталам «полосы отчуждения» за вокзалом, непременно набредешь на что-нибудь необычайное. Как-то раз за железнодорожными путями между улицей Кюриаль и улицей Обервильер я набрел на поразительные ангары из стекла и железной арматуры, наподобие крытых рынков Бальтара. Это были сооруженные в конце XIX века архитектором Дельбарром похоронные гаражи, где стояли во множестве черные похоронные экипажи мрачной, торжественной красоты. Десять лет назад компания похоронных экипажей потеряла в Париже монополию, и гаражи стали ей не нужны, равно как и великолепные в тысячу квадратных метров их подземные помещения. Город Париж решил здания эти снести, а бесценные городские участки продать домостроителям за скромную сумму в 40 миллионов долларов – под новые жилые кварталы. Но тут подошли выборы, в XIX округе сменился мэр, и новый мэр заявил, что, хотя он социалист, его вся эта жилищная новь и строек… «громадье», как выражался русский певец прогресса, никак не греют. Население тут и так плотное, сказал мэр Роже Мадек, а культуры вот никакой. Подали в органы защиты зданий, и уже вскоре (благодаря горячей поддержке вице-президента «Комиссии Старого Парижа» Мишеля Флери) 15 000 квадратных метров былой похоронной площади были объявлены историческим памятником.

Что же будет теперь в павильонах бывших гаражей? В мэрии говорят, что там и будет культура. Скажем, с давних пор валяются в запасниках квартала Маре сокровища, которые собрал в начале XX века гонконгский коллекционер Квок-Он. Это несказанной красоты уникальная коллекция китайского театрального искусства – там маски, костюмы, марионетки, декорации. Говорят, что теперь будет наконец в Париже музей Квок-Она. Да и вообще, свободная площадь в Париже на вес золота. Знаменитая глухонемая актриса-лауреатка, молодая Эмманюэль Лабори до сих пор не может найти места для своего Театра образа и жеста. Бездомным остался Дом мировых культур Шерифа Хазандара. А тут, в гаражах, все разместятся без труда. И есть ведь еще здесь гигантские подвальные хранилища. Бесчисленным парижским театрам приходится уничтожать использованные декорации и костюмы за неимением места. А потом приходится готовить новые. Так вот оно место, есть оно… Что до меня, то я устроил бы и похоронный музей в одном из зданий гаражи не все же нам только веселиться и петь …

Кстати сказать, это была не первая победа парижских защитников исторических памятников. Все чаще берут здесь под охрану старые вокзалы, старинные фабрики, мельницы, склады, скотобойни. В одних (вроде вокзала д'Орсэ) открывают мирового класса музеи искусств, в других (вроде бойни Ла Вилет) – музеи науки, в третьих – ателье молодых художников. Но Париж и его окрестности таят десятки, а может, и сотни не раскрытых еще сокровищ. В судьбу их часто вмешиваются те, кто умеет ценить старину, архитектуру, город. Специалист по интерьеру парижанин Эрик Данель набрел не так давно в южном пригороде Иври на здание заброшенной фабрики обувной фурнитуры. Здание поразительное. Часть его была построена в начале века поклонниками фабричной цивилизации – просторные, светлые залы с металлической арматурой – море света, простор.

В 1912-м фабрику купила американская компания из штата Массачусетс. Американцы расширили помещение, достроив его по своим планам, тоже очень интересным. Эрик Данель понял, что фантастическое это здание обречено на слом, и стал искать спасателей. В это время его друг был назначен директором Национальной школы прикладного искусства, что на улице Ульм. Школе срочно нужны были помещения, и старая фабрика на бульваре Распай в Иври пришлась как нельзя более кстати. Ныне студенты, оторвавшись от картонов, зачарованно глядят на эти странные лестницы, на просторные окна «американской» пристройки. А в старинных французских залах фабрики слышны переливы колоратуры – там идут репетиции Театра Шатле. С осени еще в одном крыле здания начнутся съемки. Известный кинорежиссер Патрис Шере считает, что он нашел здесь идеальный интерьер… Когда я услышал об этом, я вспомнил знаменитый парижский вокзал д'Орсэ. Когда там еще не было музея, но уже не было и вокзала, Орсон Уэллс снимал там свой знаменитый «Процесс» по Кафке. Какое счастье, что еще не было тогда в Париже экспертов из какого-нибудь Ярославского обкома КПСС, никогда не изучавших искусство, но энергично ломавших церкви XVI века и точно знавших, что именно «не представляет художественной ценности», а что представляет! Вокзал д'Орсэ остался целехоньким…

В КВАРТАЛЕ ЗОЛОТОЙ КАПЛИ

Протопав минут десять к северу от привычного вокзала, попадаешь не то чтоб за границу, но в совершенно иной Париж, в квартал Гут д'Ор. Романтическое название улочки Гут д'Ор (Золотая капля или Капля золота) и всего этого северного парижского квартала, где обитают представители пятидесяти шести национальностей, восходит к деревушке того же названия, к ее виноградникам и к изысканному вину, которое здешние виноделы поставляли ко двору короля. Помнится, что именно в этих местах жила героиня Золя Жервеза. А новые обитатели появились в квартале, когда поблизости вырос Северный вокзал. Первыми по этой дороге прибыли и поселились в квартале поляки и бельгийцы. Потом появились итальянцы. Позднее и тех, и других, и третьих стали вытеснять обитатели Северной Африки – магрибинцы. Еще позднее, уже на моей памяти, возросло число выходцев из Центральной Африки и из самых разнообразных стран Азии. Но вообще-то можно тут встретить также уроженцев Индии, Гавайских островов, Болгарии, даже Швеции и Финляндии. На здешних улицах шумно, но, как во многих самых шумных кварталах Парижа, здесь можно вдруг наткнуться на очаровательную улочку, на домики с садиками, на витые ограды и особнячки времен короля Луи-Филиппа. Да и жители тут попадаются разные. Как-то я встретил тут случайно московского художника и певца-барда Лешу Хвостенко: оказалось, живет на Гут д'Ор. На ближней улице Суец – ателье карикатуриста и скульптора Патрика Пинтера, который родился в Венесуэле, жил на западе Парижа, а теперь вот живет здесь и даже руководит ассоциацией, которая намерена возродить художественную жизнь квартала.

Воротами квартала считают построенную в 1903 году станцию метро «Барбес-Рошешуар», хорошо знакомую и парижанам и приезжим, ибо к этой вечно многолюдной станции примыкает целый квартал магазинов «Тати». «Самые низкие цены в Париже» – написано на клетчатых пакетах «Тати», которые нынче встретишь и в Москве и в Касабланке. Цены тут зачастую действительно низкие, хотя качество товара не гарантируется: он поступает из Гонконга, Макао, Индии, Италии, Португалии, с Тайваня. Иные из купленных здесь предметов разваливаются с ходу, иные служат долго, но в качестве дешевого парижского сувенира все сгодится, так что и французы, и даже американцы здесь «отовариваются». В магазинах толпа, в толпе бывают и жулики, здесь вечные очереди, да и продавщицы не слишком любезные, однако популярность этих магазинов растет, и французские социологи пишут, что это не магазины, а новый социальный феномен. Может быть. Однако те, кто помнит ЦУМ и ГУМ, не найдут тут ничего принципиально нового.

Напротив магазина близ метро сохранилось здание новоегипетского стиля с мозаиками знаменитого Тибери – это построенный в 1921 году роскошный кинотеатр «Луксор-Пате». С востока к кварталу примыкает бульвар Ла Шапель, возникший на месте деревушки Ла Шапель (что значит – Часовня). Нынешняя улица Маркс-Дормуа, что тянется на север, и была главной улицей деревушки, в которой перед штурмом Парижа остановилась на несколько дней Жанна д'Арк со своими спутниками-герцогами – д'Алансоном, де Бурбоном, Дюнуа и Лаиром. Стоит здесь еще с меровингских времен церковь Сен-Дени-де-ла-Шапель, где молилась Жанна в ночь с 7 на 8 сентября 1429 года. В конце XIX века перед церковью была установлена статуя Орлеанской девственницы (одна из многих ее статуй). Фасад церкви был перестроен в XVIII веке, однако древние балки ее интерьера, ее капители и карнизы еще могли видеть святую Жанну…

В начале первой мировой войны было решено рядом с этой древней церковью построить базилику Святой Жанны, но только в 1932 году архиепископ Парижский заложил первый камень в основание нового храма. Полагают, что образцом для базилики послужила средневековая оборонительная архитектура. Первая часть нефа была построена в 1935 году, но вся базилика была освящена в 1964-м. Это аскетического вида бетонное сооружение с весьма гармонично организованным и обширным (в тысячу квадратных метров) пространством.

Поклонникам архитектуры конца XIX века бывает интересно увидеть и металлическую конструкцию рынка де ла Шапель. Таких рынков, к сожалению, уже немного осталось в Париже: местные власти и торговцы недвижимостью все время порываются их добить, но парижане из соседних кварталов проявляют большую мудрость, чем их избранники и торгаши (может, кстати, торгаши и не безразличны избранникам), вступают в борьбу за сохранность своего города и иногда даже одерживают победу.

В заброшенном доме № 37-бис на бульваре Ла Шапель доживал свой век знаменитый некогда театр «Буф дю Нор», который в 80-е годы XX века вдруг снова стал одним из очагов театрального авангарда.

Нет сомнения, что в округе есть старина, заслуживающая внимания, но самыми экзотическими приманками квартал обязан новой эмиграции. Здесь ведь теперь внедрилась парижская Африка. Помню, как мы стояли однажды с русским приятелем-парижанином в квартале Гут д'Ор, и он, глядя вслед черной как ночь африканке в пестром платье и с выводком негритят, в который раз стал мне рассказывать о своих давних планах посетить наконец Африку. Причем не Северную Африку, всем здесь неплохо знакомую, все эти близкие французам страны Магриба – Алжир, Тунис и Марокко, а самую что ни на есть глубинную – Сенегал, Мали, Камерун, Гвинею, на худой конец, Мавританию. Беседуя так, мы вспомнили, что пора закусить, зашли в какое-то первое попавшееся неказистое кафе и взяли дежурное блюдо, попробуй упомни название – кажется, что-то вроде «мафе». Два белых клиента уже уписывали его за соседним столиком с огромным аппетитом, так что мы попросили дать нам то же самое. Хозяин принес какое-то рагу в арахисовом соусе с овощами. Капусту мы опознали без труда, другие овощи вызывали у нас сомнение, и хозяин, он же и повар, охотно объяснил нам, что кроме капусты он дал нам сладкий африканский картофель и иньям.

– Попробуйте, – сказал хозяин. – Блюдо замечательное. Это и в Сенегале едят, и в Мали, и в Нигере, и в Верхней Вольте, то есть в Буркина-Фасо, а также на севере Гвинеи и Берега Слоновой Кости.

Я попробовал, и у меня челюсть отвисла. Небо мое было охвачено пожаром… запил водой, потом оранжадом, снова запил и только тогда с трудом отдышался.

– Вкусно? – вежливо спросил хозяин.

– Да, очень вкусно, – сказал я вполне искренне. – Но как выжить после этого? Перец…

Хозяин покачал головой сочувственно, однако не вполне одобрительно и объяснил нам, что это все наши европейские предрассудки, потому что перец очень полезен для жизни и здоровья. От него пробуждается аппетит, лучше работает желудок, кровь бодрее течет по жилам, и, что бы там ни говорили, от геморроя он помогает тоже. К тому же перец еще и для сердца полезен, он регулирует давление и даже как снотворное очень неплох. Вдобавок он помогает от ревматических болей, от невралгии и, наконец, восстанавливает мужскую силу, что тоже, признайтесь, нелишнее…

Хозяин посетовал на парижских рестораторов, которые, чтобы угодить европейским клиентам, делают африканскую пищу пресной… «С водой выбрасывают ребенка», – поддакнул мой приятель, еще не забывший московских лекций по основам марксизма.

– А их много тут, африканских ресторанов? – спросил я.

– Теперь стало много, – с горечью отозвался хозяин. – Да вон рядом, почти напротив, – кафе «У Аиды». Чуть подальше, у метро «Симплон», – «Конголезка», туда заирцы ходят и конголезцы… Есть еще «Фута Торо» и «Ниомре», тоже рядом. Но у меня-то «мафе» настоящий, вы заметили? Я двадцать лет жил в Сенегале.

Мы доели свой «мафе», запили его минеральной водой, расплатились и вышли на улицу. Счет был весьма умеренным, и все же я выразил сомнение в том, что низкооплачиваемый малийский работяга станет часто ходить по таким кабакам. Они как-то, наверное, иначе устраиваются, эти люди, решили мы с приятелем. Гуляя потом по кварталу, мы обнаружили, что снабжение парижан самыми экзотическими африканскими овощами и специями налажено здесь неплохо. На улице Мира мы увидели сразу две лавки, где продавали и сладкий картофель, и маниок, и иньям, и множество сортов перца, и маис, и просо, и еще какие-то незнакомые нам крупы, и особые бананы для жарки, и шпинаты, и кускус…

– Продовольственная проблема решена, – сформулировал мой приятель. – Но кто им готовит? Ведь приезжают-то чаще всего холостяки на заработки и тайные эмигранты и легальные…

А потом так случилось, что мы познакомились однажды в кафе с симпатичным конголезцем, который повел нас с собой в одну из множества здешних семейных столовок. Без всякой вывески. Тут я понял, что у каждого одинокого африканца есть своя хата. Если считать меня недостаточно смуглым, то белых нас там было с приятелем только двое, но к нам отнеслись вполне доброжелательно, и заплатили мы как все, то есть в пять раз меньше, чем в кафе. А пища была самая настоящая африканская, как на песчаных холмах Африки, где-нибудь на краю Сахары. Конечно, жаль было, что мы не знаем ни языка волоф, ни сараколе, ни бамбара, но многие за столом знали французский, а наш новый друг-конголезец сообщал нам время от времени что-нибудь познавательно ценное за нашим низким столом, куда хозяйка-«мамаша» из Заира уже поставила блюдо риса «фуфу» – одно блюдо на всех. Телевизор базарил в углу, но мы все же кое– что расслышали и поняли, что эти вот три симпатичные девушки – это проститутки из Ганы, они спешат на панель, а вон тот важный дядечка во главе стола – настоящий колдун-марабу из джунглей, он разрешает для населения все жизненно важные проблемы и тем зарабатывает свой хлеб насущный. Рекламные карточки колдунов раздают в этих кварталах при выходе из метро, и в первые годы моей парижской жизни я собрал целую их коллекцию: все хотел обнаружить, какие же из проблем не могут разрешить марабу. Но никогда еще до визита в домашнюю столовую мне не доводилось сидеть за одним столом с настоящим, потомственным колдуном из джунглей, который попросил, чтобы я звал его попросту – «профессор». Он внушал доверие, и я даже стал подумывать, не обратиться ли мне к марабу со своими проблемами – у меня в то время зашла в тупик моя повесть о московском детстве…

Дома я похвастал жене своим новым знакомством. Она не удивилась и рассказала мне, что ее подруга по лаборатории в Национальном центре исследований (СНРС) молодая черная аспирантка объявила им недавно, что ей придется раньше уйти с собрания, потому что у нее свидание с марабу. Она забеременела, но не знает, оставлять ли ей ребенка. В подобных обстоятельствах совет ей может дать только марабу…

Рассказ жены поверг меня в долгие и бесполезные раздумья. Я уже раньше слышал об этой сенегальской аспирантке, которая лучше всех управлялась с компьютером, обожала интернетские услуги и лихо говорила по-английски. И все же, как выяснилось, без советов марабу ей пришлось бы трудно в диком Париже. А может, и без сенегальской пищи, без сенегальской музыки, без африканской парикмахерши тоже… Времена, когда в Париже с такой гордостью говорили о французском плавильном тигле интеграции, ушли в прошлое. Все тут уживаются (даже с тайными эмигрантами), но никто особенно бурно не интегрируется. Так что при желании на окраинах Парижа можно углубиться в истинные африканские заросли и даже пустыни.

Приобретя вкус к африканской пище, мы стали иногда обедать с приятелем в бесчисленных африканских кафе и забегаловках, а еще чаще – в семейных столовках и общагах, где притерпелись в конце концов к перцу и оценили вкус «тиепа», «ета», «ветчины М'бао» и «супокандии». Иногда мы неспешно попивали за столиком какой-нибудь безалкогольный настой вроде горьковатого «биссапа», вроде гранатового напитка, вроде «лемуруджи», приготовленного из зеленого лимона и имбиря с зернышком перца, вроде желтоватого горького гвинейского настоя «кинкелиба», который, по утверждению кабатчицы и всех окружающих, помогает от кашля и от лихорадки. Один нигериец уверял нас зачем-то, что «кинкелиба» ко всему прочему замечательное средство от рака. Любой разговор о целительных свойствах питья немедленно переходил из сферы народной медицины в сферу магии, в которую свято верили наши собеседники. Их проживание в столице Просвещения домашнюю эту веру никак не пошатнуло. Мы наслушались рассказов о сглазе, о заколдованных пакетах, присылаемых врагами по почте, о целителях– «дагара» из нищей Буркина-Фасо…

Мой приятель, в отличие от меня умеющий оценить спиртное, отведал за столиками наших кафе и просяного пива, и пальмового вина, и какого-то самогона «куту-куту». Я отдавал ему и горькие орехи колы, которыми нас иногда угощали. Едва начнешь жевать этот орех, в голове тут же мутится, чего лично я до крайности не люблю. Так что, должен признать, приятель мой глубже, чем я, проникся африканскими чувствами. Сидя в угловом кафе, мы с ним наблюдали мужские и женские моды, прически, замашки. А гуляя по какой-нибудь улице Гегено или Полонсо, что на севере Парижа в XVIII округе, мы убеждались, что здесь можно купить то самое, что сейчас последний крик моды в Дакаре или в Бомако, – яркие ткани «вакс», изготовленные в Англии и Голландии с самым модным сейчас в Африке узором или рисунком. Одно время таким рисунком был «Самолет Конкорд», потом «Телевизор», потом «Алмаз», «Арахис» и «Ча-ча-ча»… То, что здешние дамы состязаются не с парижскими, а дакарскими модницами, показалось мне естественным, они вообще живут в своем мире. И даже если они не собираются возвращаться на родину, они с нее не сводят глаз. А есть группы иммигрантов, например малийцев, из некоторых районов страны, для которых предметом гордости является то, что их здешние заработки помогают выжить бесчисленным родичам из их деревни, помогают всей деревне сделать что-нибудь важное – например, вырыть колодец или купить трактор. Эти-то и вообще чувствуют, что они «в послании», что они не зря себе отказывают то в одном, то в другом…

Мы с приятелем довольно внимательно разглядывали татуировки и украшения женщин квартала, украшения, как правило, новые и дешевые. Впрочем, иногда попадались и украшения подороже, те, что были выкованы по заказу живущими в Париже кузнецами. Что же до произведений знаменитого африканского искусства, то мы их здесь не рассчитывали найти. Они ныне попадаются лишь в дорогих магазинах близ бульвара Сен-Жермен, на улицах Гегено или Боз-Ар, близ Академии художеств и на набережной Малаке. Ну и, конечно, в музеях. Они там уже были, кстати, перед началом первой мировой войны, когда в Париже вспыхнула эта мода на «негритянское» и вообще на «примитивное» искусство, которой переболели все тогдашние художники, весь Монпарнас и Монмартр.

Постоянным предметом нашего с приятелем изумления были женские прически. Мы уже убедились, что в Париже открыты десятки африканских парикмахерских, где профессионалы из пустынь и зарослей создают настоящие скульптуры из женских волос и косичек. Но нас удручало, что мы не можем прочесть в особом, всякий раз новом расположении косичек и прядей их символики, их смысла. Ибо расположение это и все сочетания прядей и косичек не случайны. Знатоку они все расскажут о женщине – о ее принадлежности к той или иной этнической группе, о ее социальном и гражданском положении, о ее материальной обеспеченности, о положении ее мужа (ибо есть узор, который говорит: «Я богата», – и другой, который извещает о мужских достоинствах мужа).