Текст книги "Осень на Шантарских островах"
Автор книги: Борис Казанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
– Посмотрите, куда папаша отошел! – закричал вдруг молодой матрос, показывая на море. – Езус Маруся... Сдурел он никак: нам теперь к нему за сутки не догрести!
– Дрейфует шхуна, – присмотревшись, заметил Борис Иванович. – Никак подорвало якорь, а?
– Папаша еще наломает дров: или судно утопит, или мы потонем из-за него...
– Не каркай, – осадили его. – А то еще в руку выйдет: волна вон какая пошла...
Сынуля тоже посмотрел вперед: там на секунду просквозило солнце, но его сразу же заволокло большой тучей, а море лежало открытое до самого неба -белое, вздымающееся широкими, параллельными рядами... Сынуля снова вспомнил про свои тесные сапоги, но не стал переобуваться.
– Сергеич, глянь, какое дело: якорь у папаши подорвало... Как дойдем теперь, а?
Помощник передал бочонок с водой. Залезая в бот, он мельком глянул на шхуну, но сказал совсем о другом:
– Почему паренька наверх посадили?
– Это ты про Сынулю, что ль?
– Ясно, не про тебя... Видишь, нездоровится ему...
– Слышь, Сергеич, – обратился к нему молодой матрос. – Я так думаю: вся зараза на флоте от стариков и крестьян... Гнать их надо в три шеи!
– Не со страху это у него, дурак! Переживает...
– Переживает?!
– Сынуля, – сказал помощник. – Подсолнухов там нет, соврал ты насчет подсолнухов... Зато брусники много. Держи... – Он вытряхнул из кармана пригоршню крупных багрово-красных ягод. – У вас такой на западе нет...
– Вот бурундучок – мизерный зверушка такой, – вдруг торопливо заговорил Сынуля, умоляюще хватая помощника за руки, чтоб тот выслушал его, – заберешь у него орехи, а он плачет так жалобно и лапками себя бьет по лицу, и бьет, и бьет...
Промысловики, раскрыв рты, изумленно уставились на Сынулю. С минуту никто не сказал ни слова.
– В самом деле, переживает он, братцы, – нарушил молчание Борис Иванович. – Сергеича всегда слушай: он правду говорит...
– Сынуля переживает, слышь? – раздалось со всех сторон.
– Хотел ягод нарвать, а ему не разрешил Сергеич...
– Вишь, палец порезал... Может, из-за этого?
– Обиделся он, что места не дали возле борта...
– Не-е, это он из-за бабы переживает...
– За бабу не переживай, – веско сказал Борис Иванович. – Эти, что с запада, не в пример нашим – по своей знаю... И до сих пор чудно мне от этого...
– Не переживай, браток! – растроганно проговорил молодой матрос и поднялся, уступая Сынуле место. Рослый, с загорелым грубым лицом, в голландке и широких штанах, свешивающихся через голенища сапог, он обнял Сынулю за плечи, потом вытащил из чехла зверобойный нож и протянул ему. -Бери на дружбу! – торжественно сказал матрос. – Товарищ ты мне теперь: и на земле, и на воде жизни за тебя не пожалею...
Сынуля принял подарок, доверчивой улыбкой отзываясь на добрые слова. Эти слова словно перевернули ему душу. И казалось, все, что скопилось в этой душе за всю его жизнь, разом отодвинулось по сторонам, а посреди разгорались теперь эти прекрасные слова дружбы... Сынуля смотрел перед собой радостно заблестевшими глазами, а потом почувствовал какой-то свет за спиной и, не выдержав, оглянулся назад: над островом Мухтеля торжественно падал первый снег...
ТИХАЯ БУХТА
Бот опрокинуло волной неподалеку от берега. Человек пятнадцать моряков и девушка-фельдшер, которые сидели в нем, бросились к берегу вплавь.
Первым выбрался из воды механик, потом рулевой, а затем и все остальные. Последним был старший помощник – он вывихнул руку, к тому же почти не умел плавать и едва не утонул. На берегу механик затеял перебранку с рулевым: механик обвинял рулевого в том, что бот перевернулся. Рулевой нехотя огрызался – он сидел на корточках у самой воды и потрошил папиросы, вытряхивая на газету подмокший табак. Остальные моряки занимались кто чем.
Помощник сидел на валуне и стаскивал тесные сапоги – эта работа стоила ему последних сил. Помощнику было скверно: ныла рука, но еще больше разболелись от холодной воды ноги. Боль была такая, что он не знал, куда себя деть, прямо слезы выступили на глазах. Сапоги он стащил кое-как и теперь оглядывался по сторонам, стесняясь развернуть портянки... В прошлом году, после отпуска, он добирался к месту промысла на пассажирском теплоходе, и судно по дороге загорелось. У него на ногах сгорели резиновые сапоги, но он долгое время не чувствовал боли. Даже когда в числе других пострадавших летел на материк. В вертолете его смущало присутствие молоденькой медицинской сестры, которая без конца поливала ему ноги водой, – куски запекшейся с кожей резины дымились... Боль пришла на операционном столе. Врач сказал: анестезию делать не будем, вам надо все время чувствовать боль, чтоб бороться, – иначе не выдержит сердце... Операция была страшная. Он лежал под прожектором, вцепившись зубами в подушку, чувствуя, что, если выпустит ее, будет кричать... Его даже упрашивали, чтоб кричал, но он постеснялся: в палате были женщины, а он моряк все-таки...
Бот плавал кверху килем саженях в двухстах от берега, но расстояние это незаметно уменьшалось – шло приливное течение. Прибой время от времени выбрасывал что-либо из перевернутого бота: топор, ведро, банку с пиротехникой... Выбросило и термос с кипятком – прямо к ногам рулевого. Тот взял термос не глядя, будто до этого нарочно положил его возле себя, и протянул механику:
– На, выпей, чтоб зло отлегло...
Механик, который совсем было успокоился к этому времени, снова взбунтовался: оттолкнул термос, пролив кипяток себе на руки, заорал на рулевого:
– Иди поймай бот!
– Пусть его белый медведь ловит, – отмахнулся рулевой.
Механик, матерясь, бросился к старшему помощнику:
– Пиши докладную в управление! – закричал он. – Уснул рулевой, и бот перевернулся из-за него...
– Какая еще докладная! – досадливо отмахнулся помощник. – Слышь, не кричи так... – попросил он, морщась, придерживая ушибленную руку.
– Не кричи... А если б он людей утопил, тогда как? – не отставал механик.
Помощник поднял голову и внимательно посмотрел на него.
Механик был великан – старик двухметрового роста, с широкой бородой, с румянцем во всю щеку. Одет он был точно по инструкции: непромокаемая куртка, нагрудник, специально разбитые на колодках новые сапоги, которые в случае чего можно было легко сбросить в воде... Он был словно заранее готов ко всему... "Ты б уж точно не утонул", – подумал старший помощник. Он отвернулся от механика и поискал взглядом по сторонам.
– Куда это фельдшерица девалась? – спросил он.
Девушка находилась неподалеку. Она выжимала мокрое платье, захватывая подол горстями, – вода брызгала, ей на голые ноги. Сапоги стояли рядом, отжатые портянки были по-солдатски обвернуты вокруг голенищ...
Помощник, так и не выкрутив портянок, снова натянул сапоги и подошел к ней.
– Не испугалась? – спросил он.
– Сама ведь напросилась... Голова кружится – от тишины, видать... Тихо как тут!
– Положено, чтоб здесь тихо было, – ответил он. – А вон оно как получилось... Эта бухта называется Тихая, в лоции записано...
– Видишь как... – словно удивилась она и снизу вверх посмотрела на помощника. – Что это у тебя, вывих? Дай руку, я тебе вправлю сейчас...
– Вот спасибо... Я тебе мужа хорошего сосватаю... – пообещал помощник. – Беременная ты, Лилька, что ль? – спросил он вдруг.
– Уже восьмой месяц... – Она неловко оправила платье.
Фельдшерица была молоденькая девушка, лет девятнадцати. Лицо ее -круглое, с выпуклыми, словно готовыми пролиться капельками синих чернил, глазами, сизые от холода ступни, величиной с детскую ладошку, обрисованная мокрым платьем грудь, нелепо торчавшая из распахнутого грубого ватника, -все это трогательно и беззащитно открывалось взгляду... Помощник загляделся на нее.
Эта девушка работала у них на судне с весны, а до того служила в армии – медсестрой в санчасти, и, как теперь припоминал помощник, говорили, что случилась у нее там несчастная любовь, и вроде эта любовь так подействовала на нее, что она даже пробовала покончить с собой... Девушка была робкая, пугливая, но работу свою делала исправно. Впрочем, работы у нее почти никакой не было, поскольку болезни среди моряков – явление редкое, и большую часть времени она проводила запершись в каюте, стараясь никому не показываться на глаза. За все эти месяцы помощник видел ее несколько раз мельком, а теперь у него было такое чувство, будто он ее вообще видит впервые...
Они даже не слышали, когда матросы выловили бот и с криками потащили его по малой воде. Когда помощник и фельдшерица подошли, бот уже стоял на плаву, но что-то у них не ладилось с двигателем. "Видно, штуцер сломали", -решил помощник.
Штуцер сломался, к тому же обломок его попал в фильтр. Теперь надо было снять фильтр, чтоб вытащить обломок. Ключи утонули, отыскалось долото. Гайки замерзли, ни одна не откручивалась. Механик орал на всех. Он вырвал у рулевого долото, чтоб сделать все самому, но с первого же удара расшиб себе молотком палец, заматерился и отошел. В конце концов сладили с обломком, нашелся и запасной штуцер, но в спешке его уронили в трюм. В трюме было полно солярки, матросы шарили руками по доскам, мешали друг другу.
Достали штуцер, но тут куда-то запропастились прокладки от форсунки. В сердцах попробовали запустить двигатель без этих прокладок – солярку разбрызгивало фонтаном... Надо было довести работу до конца, но все вдруг отступились от нее. Какое-то оцепенение охватило команду: все сидели по местам и ничего не делали.
Только радист не терял присутствия духа. Его, казалось, вообще мало интересовало происходящее. Это был человек, настолько преданный своей профессии, что, кроме нее, уже ничто не могло его заинтересовать. На судне очень удивились, когда радист вдруг пожелал отправиться со всеми по ягоды. А ему были нужны не ягоды, а возможность подумать в тишине над проблемой, занимавшей его уже несколько недель: как отремонтировать испорченный локатор? Они сейчас не терял время даром: расстелив схему локатора на коленях, что-то отмечал карандашом и беспрерывно дул на озябшие пыльцы. Это был парнишка в форме курсанта мореходного училища – щуплый, с белыми редкими усиками, с косичками давно не стриженных волос на затылке...
– С локатором нелады, – сказал он. – Всю ночь грел его – ни кругов, ни развертки... Хорошо еще, что в эту бухту вскочили...
– Разве не учили тебя?
– Мы этот локатор проходили в общих чертах... Такие локаторы сейчас мало где есть, списаны давно...
– Нет, ты скажи, старпом: чего они в управлении думают? -заволновался артельщик, пожилой, сухонький, в ватнике с воротником из невыделанной тюленьей шкуры. – Разве можно на этом судне в такую погоду ходить?
– Вот придем в город, там и скажи, – посоветовал ему помощник. -Может, тебе лайнер на промысел дадут...
– Лайнер! Только крикни в городе – со всех лайнеров на это корыто сбегутся...
– Верно, оплата не та на лайнерах...
– Напугался я вчера, когда капитан переодеваться стал. Вижу: нижнее надевает, новое... Ну, думаю, крышка! А тут как раз руль заклинило...
– Капитану положено при аварии быть в лучшем виде... А вот механик так перепугался, что до сих пор "хомут" не снимает!
– Где это он? – оглянулся помощник.
– Ушел, даже не заметил никто.
– Наверное, в тайгу пошел, за листвяком...
– Зачем ему?
– Колья рубит для изгороди... Говорил, что надо огорожу новую ставить вокруг дачи...
– Во дает! Тут бот перевернулся, а ему огорожа! – удивился рулевой.
Помощник сунул руку в карман суконных штанов и нащупал ключи от городской квартиры. Ключи остыли на холоде, прямо жгли бедро. Помощник переложил их в карман ватника.
– Так и будем сидеть, что ль... Старпом! – обратились к нему.
– А тебе что, на судно захотелось? – спросил он, и все посмотрели вперед.
Шхуна стояла посреди бухты, сильно "накренившись, и был виден ее побитый во льдах корпус со следами облупившейся краски, рубка с выдавленным стеклом, длинная мачта, рывками отмечавшая удары волн, и помощник вдруг до физической боли ощутил, как свистит там в оттяжках ветер, как перекатываются бочки в трюме, как скрипит рассохшееся дерево...
"Подождем солнца, – решил он, – а там видно будет".
Восход, наверное, запоздал и теперь спешно наверстывал упущенное: только что небо и вода были тусклые, без света, как вдруг что-то зажглось на востоке, ниже линии горизонта, а потом оттуда вырвался сноп солнечных искр – словно кто-то выстрелил из глубины моря трассирующими пулями. Свет стремительно расходился в длину и вверх, и, проследив за этим несущимся по небу светом, моряки увидели берег, который, кажется, только сейчас предстал перед глазами. Это был эффект кратковременной зимы, когда она внезапно грянет на исходе осенних дней, но не исказит их красоты, а лишь добавит живости: лес стал еще просторней и просматривались насквозь ряды неосыпавшихся лиственниц, словно подернутые желтым инеем, а обугленные огнем мертвые деревья, которые стояли у самого края, были все в снегу и неожиданно воскресли для взгляда в образе неизвестных этому месту берез, и было видно пять озер: первое озеро стояло в распадке среди леса, с накренившейся к морю водой, исцарапанной рябью, и четыре озера – на большой высоте, томящиеся в безветрии, а может, это сверкал первый ледок, такой прозрачный, что даже не изменил цвета воды...
– Эй, мы ж вроде за ягодами сюда приехали... – напомнил кто-то из моряков.
– Какие тебе ягоды: снег вон какой выпал...
– Чего ж ты тогда садился в бот? Ведь снег этот можно было и с судна увидать...
– С судна поверху смотришь, а кто думал, что он в низах лежит...
– И уток никаких нет, только зря "брызгалку" захватил...
– Не утонуло ружье?
– Сдурел? Мне его по спецзаказу делали, не тонет оно...
– А мы сейчас проверим...
– Положь ружье... В морду захотел?
– Ладно, ребята, – сказал старший помощник. – Пойдем проветримся, земля все-таки...
Все словно ожидали этой команды – попрыгали прямо в воду, с криками побрели к берегу.
Морской берег был ровный, как стол, – метров полтораста бурого, твердо укатанного песка с отпечатками волн. В одном месте он был изуродован ручьем, лед в ручье поломало приливом. Снег начинался выше ручья, куда не доходил прибой. Он выпал, видно, так неожиданно, что застал врасплох кузнечиков, которые облепили зеленые ветки орешника и торчащие из-под снега прутья пырея, и даже при появлении людей кузнечики не решались прыгать. Помощник шел позади остальных – он оставался швартовать бот – и никак не мог прибавить шагу. Боль, которая приутихла малость, когда он сидел в боте, теперь разрывала его. Ноги ломило до тошноты, до мути в глазах. Все вокруг потеряло для него четкость, воспринималось, как сквозь бегущую воду. Помощник даже не заметил, как ступил в речку, которая промывала в сугробах дымящую колею, ощутил это лишь по одеревеневшей ноге – левый сапог пропускал воду, – с трудом поднялся на гребень и ухватился за ствол дерева. Он видел озеро внизу перед собой, и воронки следов на рыхлом снегу, и фигуры моряков, спускавшихся в распадок. Где-то рядом слышались удары топора – это орудовал в лесу механик, а справа, в просветах деревьев, помощник видел на морском берегу лежку тюленей: на песке лежало штук пятнадцать стариков, а молодежь резвилась на воде, поднимая брызги, – будто там люди купались...
Помощник опустился по стволу на корточки, обнял ноги выше колен.
"Утихните, родные! – ласково уговаривал он их. – Скоро в город придем, ванну сделаем – как кипяток... Вот вам хорошо будет! Вот вам будет! – приговаривал он, и лицо у него светилось нежностью, будто он не к себе обращался, а разговаривал с каким-то другим, бесконечно дорогим ему человеком. – Положим, я дурак, что пошел в этом году на промысел, -говорил он. – Можно сказать, поставил вас в дурацкое положение... Но разве я виноват, если не могу дождаться весны, словно какой-нибудь шальной скворец? Вы только не предавайте меня сейчас, а там мы вместе переживем зиму, там нас никто не увидит – отдохнете, все будет хорошо. Я знаю, что вы у меня молодцы..."
До него донеслись крики моряков у озера, а потом он услышал выстрел. Помощник заспешил туда.
Моряки столпились на берегу озера; заслоняя глаза от резкого блеска, смотрели на воду. На ряби покачивалась подбитая птица. Это была ипатка -птица из породы морских уток, напоминающая топорка, только клюв у нее светлее и нет на голове косичек.
– Серую шейку убили! – говорила фельдшерица, взволнованно прижав руки к груди. – Вот с этой ямки взлетела, а он в нее выстрелил в воздухе...
Девушка ступила в воду и стала по-домашнему звать ипатку. Птица забила крыльями, не в силах перевернуться. Ее относило ветром все дальше от берега. Девушка растерянно обернулась.
– Серую шейку убили... – повторила она как во сне.
"Сама ты серая шейка..." – подумал помощник.
– Хотя бы для пользы убил, а то ведь не достанешь ее сейчас... -заметил кто-то из моряков.
– Даже не убил, ранил, а она теперь мучается...
Рулевой, который подстрелил ипатку, стоял в стороне с вызывающим видом, но чувствовалось, что он сконфужен и не понимает, почему из-за этой ипатки все вдруг набросились на. него.
– Я этих уток с тысячу пострелял, – сказал он. – Кормил вас все лето...
– Тогда не считается, – ответил ему артельщик. – Ты, можно сказать, последнюю утку убил сейчас... Не улетела, осталась здесь, а ты в нее выстрелил...
– Посмотрите, чего я нашла тут... – сказала девушка. Она сидела в вырытой в снегу ямке, откуда до этого вспугнули ипатку, и обметала рукавом куст шиповника с красными ягодами. – Помешал ты, – сказала она рулевому, – а ведь немного осталось ей до этих ягод... – И, прижав куст шиповника к груди, подергала его, но куст не поддался ей. – Тут всякое можно найти, -говорила она, ползая возле сугроба, отпихивая снег руками, грудью, коленями, – луг ведь здесь, значит, ягоды должны быть, цветы – я слышала, такие есть, что и под снегом цветут...
Матросы смотрели на нее. Помощнику сдавило горло, он закашлялся и прикрыл рот ладонью. Внезапно ему почудились крики – душераздирающие крики женщин, которые прыгали с горящего теплохода на спасательное судно, а одна женщина оступилась и упала между бортов, и он видел, как она билась внизу... "Чем я мог ей помочь тогда?" – подумал он.
– Ребята, чего стоим? Навались на ягоды!
– Тут их должно быть много – никто не собирает...
Моряки расползлись на четвереньках по берегу, снег облепил их бороды и мокрую одежду и освещал их потные, разгоряченные лица.
– Сдурели мы никак... – опомнился артельщик. – Какие тут ягоды? Этот луг скосили давно... Вот он, стог! – матрос показал на сугроб. – Сюда с Аян ездют косить, видно, бросили стог из-за штормов...
Матросы остановились. Они озадаченно смотрели на артельщика.
– Матерью стала, а все получилось как-то не так, по-стыдному, – вдруг заговорила девушка, глядя вокруг расширенными, как у подстреленного тюленя, глазами. – А так хотелось, чтоб в траве было, среди цветов... Чтоб среди цветов было! – повторяла она.
– Стог... Жги, мать его в душу! – проговорил помощник, морщась, придерживая ушибленную руку.
– И вправду, ребята: согреемся хоть...
– Со спичками беда, промокли...
– Стреляй в него... Стреляй, слышь ты... – закричал помощник рулевому.
Стог задымил со второго выстрела. Дым выходил из него струями, заволакивая распадок, а потом стал убывать, и казалось, стог так и не загорится, как внезапно он зашевелился и стал оседать, – видно, внутри его все это время проходила невидимая глазу работа – и разом вспыхнул, выбросив к небу гудящий огненный столб. В одно мгновение снег будто слизало на двадцать шагов вокруг, на людях задымилась одежда, пар окутывал их с головы до ног, осыпало искрами, но они не шевелились и как зачарованные глядели на огонь...
– Баловство развели на берегу, – сказал, подходя, механик. – Судить вас некому...
– Написал я письмо жинке, чтоб баню к приезду готовила, – повернулся к нему, улыбаясь, пожилой матрос. – Вот только беспокоюсь насчет почтового ящика: не успел его толково приколотить, письма вываливаются... Как, если потеряется письмо?
– Видно, в трубке все дело, – размышлял радист. – А может, в выпрямителе? А как проверить – один электрод семь тысяч вольт! Короткое замыкание – и взрыв... Хотя взрыва, наверное, не будет...
– Как придем в город, меня сразу в больницу положат, – говорила девушка. – Тепло там, буду лежать на чистой кровати... Вон как толкается... Старпом, дай руку... Ну и холодные они у тебя, словно лягушки...
– Лилька... – Помощник лихорадочно ощупал карманы. – Вот ключи от квартиры... Приходи с больницы: дров нарубим, печку затопим, а?
– Во дает! – захохотал рулевой. – Тут стог горит, а ему печка...
Когда бот отошел, помощник оглянулся на остров: над ним кружились хлопья пепла, словно стая птиц, неизвестно почему залетевшая сюда в эту пору года.
МЫС АННА
В Анне, в портовой забегаловке с кружевами пивной пены на земляном полу, с запахом гнили от винных бочек, в сутолоке и криках товарищей, с которыми Дюжиков вернулся с промысла, маленькая гадалка Аня вдруг предсказала ему скорую гибель, а он, засмеявшись, выхватил карту, которую девочка сжимала в худеньком кулачке, и, не посмотрев на нее, разорвал в клочки. А потом, вернувшись к столу, глядя через замутненное дыханием окно на застывшую бухту и стояночные огни судов, он вдруг подумал об этом всерьез – о той последней минуте, которая может наступить не сегодня, так завтра, и погаснет свет в очах, и вытечет из души вся боль и вся радость, как летний дождевой ручеек.
Товарищ наклонился к нему:
– Генка, ты чего?
– Не трогайте меня! – Он оттолкнул от себя кружки с пивом, одна кружка упала и покатилась по полу. – Не трогайте...
– Ошалел? А вроде немного выпили...
– Не трогайте меня!..
Он вышел из столовки и стал спускаться по неосвещенному переулку, громыхая по высохшим доскам, которые остались здесь после распутицы, а потом услышал, как проскрипела на ржавых петлях дверь и кто-то окликнул его, и, оглянувшись, увидел своего товарища, самого близкого среди остальных, который стоял на крыльце столовой, удерживая ворот вздувавшейся рубашки, -в темноте, словно азимутальный круг компаса, светился циферблат на его руке. Товарищ сделал несколько шагов по переулку, окликая его, оступился и, выругавшись, повернул обратно...
Он видел совхозный виноградник с левой стороны, огражденный по косогору невысоким забором, и рябиновые деревья у дороги с силуэтами крупных осенних ягод, а справа были поселок, витаминный заводик с большой трубой и общежитие девушек-сезонниц, куда они собирались пойти, хватив для храбрости в забегаловке. А потом поселок и виноградники остались позади, открылся серый голый березняк на морском берегу, темные склады, громадины стоявших на ремонте пароходов, которые уткнулись в берег, – здесь была самая глубоководная естественная бухта в мире; стали видны у воды дежурное помещение с флажком, ветряк для заправки аккумуляторов и небольшой пирс для рыбачьих лодок.
Дюжиков кое-как пристроился на пирсе и попробовал закурить, но ветер в одну секунду растерзал папиросу. В тишине шумел ветряк, раздавались шаги охранницы, которая ходила туда-назад возле складов, а в дежурном помещении светилось окно ее маленькой комнаты, и он видел головастого карапуза, который стоял за нитяным ограждением кроватки и хватал деснами собственный палец, – видно, у него прорезались зубы...
"Вот так оно и бывает, – размышлял Дюжиков. – Скитаешься по морям, радуешься удаче, грубой шутке, шальным деньгам и любви, время несет и кружит тебя, а потом какой-нибудь пустяк, какая-нибудь приблудившаяся гадалка в одну минуту развеет этот туман, и станет ясно, что ты уступишь кому-нибудь место на земле, где, в сущности, никому не мешал, никому не сделал зла, а если и сделал, то тебе уже давно простили..."
В темноте раздался хруст ломающегося льда, веселые голоса – бот с моряками подходил к пирсу. Потом внизу послышалось учащенное дыхание, он увидел руки, расстилающие на заиндевелых досках пирса газету, и один из моряков осторожно взобрался наверх, стараясь не запачкать выходную одежду. "Наверное, приехали на танцы в общежитие", – подумал Дюжиков и, не вставая с места, протянул поперек пирса ногу, преграждая путь идущим.
– Отбой, – сказал он. – Я запрещаю увольнение...
Матрос, который шел впереди, остановился, зажег спичку и стал подносить к его лицу просвечивавшие розовым ладони, словно совершал какой-то торжественный ритуал... Дюжиков ударил матроса по рукам – спичка погасла. Это были ребята с танкера "Уран", который привез китовый жир на витаминный завод.
Матрос тоже сумел его разглядеть.
– Генка, ты чего здесь? – удивился он.
Остальные моряки столпились на краю пирса, и Дюжиков слышал, как рулевой, который остался в боте, спрашивал у них, что случилось.
В начале сезона, после того как они сдали танкеру тюлений жир, случилась неприятность: на витаминном заводе часть жира признали негодным -в нем обнаружили солярку (впрочем, специальных приборов, фиксирующих брак, на заводе не было, девушки определяли качество жира по вкусу), и было неизвестно, по чьей вине попала в жир солярка. Ребята с танкера свалили вину на них, а они, естественно, на танкер – чуть было не подрались из-за этого. Дюжиков решил, что подраться с ними и сейчас не поздно, и, чтоб побудить ребят к решительным действиям, он, приподнявшись, толкнул переднего матроса ногой.
– Генка, – сказали ему. – Нас пятеро, накостыляем мы тебе по первое число... Лучше отойди, чего привязался?
Дюжиков задумался. "Разве они виноваты, что со мной случилось такое? -думал он. – Только испорчу им выходной день... Запомнят, что сидел тут и мешал, и то ладно..."
– Не трогайте меня! – проговорил он и убрал ногу.
– Да мы и не трогаем, на кой ты нам сдался...
Они зашагали по берегу, обсуждая этот инцидент, – решили, что человек выпил и не знает, куда себя деть, а матрос, которого Дюжиков толкнул, задержался перед освещенным окном дежурки и потер загрязнившиеся брюки. Некоторое время были слышны их шаги, а в море стучал двигатель уходившего бота, а потом все стихло.
"Здравствуй! – сказал Дюжиков мальчонке, которого видел в окне дежурного помещения. Мальчик к этому времени оставил палец и разглядывал какой-то предмет на полу, свесившись с кроватки настолько, что был виден его младенческий и словно помятый задик. – Игнорируешь? – усмехнулся Дюжиков. – А того не понимаешь, что можешь запросто вывалиться из кроватки, и мамаша не узнает об этом, охраняя свои дурацкие склады, которые не нужны никому на свете... Вот ты родился, когда я был в море, даже не дождался моего прихода, – говорил ему Дюжиков. – И много девушек не дождались меня – почти все вышли замуж, только девчонки с витаминного остались, но и они завтра уезжают... А тебе на это плевать, ты даже знать не хочешь, что какой-то дядя сидит под твоим окном и ведет с тобой разговор..."
Ему в конце концов удалось закурить, и он смотрел, как ветер выдувает из папиросы искры, уносит в море и гасит на лету. Наверное, было холодно, но Дюжиков этого не чувствовал. Было время темных ночей, луна только родилась и еще не давала света – ее тоненький серп был обращен к востоку, а лед у берега тускло блестел, уходя в темноту, а потом открывался взгляду далеко впереди, где его освещали стоявшие на рейде пароходы. За пароходами начиналась морская кромка с туманными завихрениями над остывающей водой -там происходил процесс льдообразования, и сквозь толщу тумана размыто проступали береговые знаки: маяк де-Кастри на левом мысу и треугольный огонь на правом – сигнал, предвещавший непогоду.
Дюжиков спустился с пирса на лед и, поскользнувшись, едва не упал в воду – то был след бота, который уже затянуло шугой. Придерживаясь за пирс рукой, он попрыгал на месте: лед был крепкий, даже не треснул.
Он шел, ориентируясь на огонь первого судна, которое находилось намного ближе остальных, – это особенно стало заметно сейчас, когда он смотрел на пароходы со стороны, – и боролся с ветром, который был особенно силен здесь, на открытом месте. Иногда ветер просто тащил его по гладкому льду и норовил опрокинуть, и тут Дюжиков сообразил, что сам помогает ему, вернее, помогает его распахнутый плащ болонья, и уменьшил его парусность, застегнув плащ до последней пуговицы, а концы засунул в карманы брюк. Если ветер и представлял противоборствующую сторону, то основной противник – лед -только подавал голос: трещал и гнулся под ногами. Огни судов уже горели, казалось, в нескольких шагах, и Дюжиков даже забеспокоился, что доберется до кромки без приключений. А на кромке что ему делать? Не прыгать же сдуру в воду, он еще в своем уме...
Дюжиков уже хотел повернуть обратно, как вдруг лед как-то молча, без треска, осел под ним, прогнулся и стал всей массой уходить из-под ног, набирая скорость, но, достигнув мертвой точки, лед не проломился, наоборот, стал стремительно выпрямляться, а потом снова уходить... Это были такие захватывающие падения и взлеты, что Дюжиков совсем ошалел от радости: он бежал и бежал вперед, по волнам льда, сердце у него колотилось...
Первый пароход, углевоз "Пржевальский", он проскочил бы, наверное, с ходу, если б вдруг не увидел вахтенного матроса на подвеске – тот обдирал сжатым воздухом старую краску. Дюжиков крикнул ему, и матрос, раскачиваясь на доске за бортом, оглянулся и затряс головой – наверное, решил, что почудилось, а потом снова принялся за работу. След бота оканчивался здесь, и Дюжиков понял, что ребята, с которыми он повздорил на пирсе, не с "Урана", а вот с этого углевоза, и засмеялся: хоть появилось какое-то оправдание тому, что он притащился сюда, – не разобрался в темноте, подумал, что ребята с "Урана", и нагрубил им, а они, оказывается, с углевоза, и он признает свою ошибку... Танкер "Уран" был следующий по очереди. Дюжиков видел его огромный трюм, путепровод и помповое отделение с грузовыми насосами. Он обошел танкер с кормы – здесь, у борта, лед был прочный, словно его приварили к железу. Одна каюта была освещена, и Дюжиков, подтянувшись на руках, заглянул через толстое стекло. Он увидел женские волосы, рассыпавшиеся на подушке, и голую руку с оттиском пружин на коже – милую, родную руку буфетчицы Вали... И его вдруг, как тогда, на пирсе, когда он смотрел на мальчонку, поразила какая-то открытость людская, их беззащитность в этом мире: вот спит девушка, и ее далеко видно в темноте, а рука подвернута, и она ее даже поправить не может...
"Валя, роднуленька моя, – проговорил он. – Спишь, дурочка, и даже не догадываешься, что я смотрю на тебя..."
Он обошел еще два судна: "Алданлес" и большой учебный парусник. На "Алданлесе" крутили фильм, и он видел людей в кают-компании – на их лица падали свет от экрана и отражение событий, которые они сейчас переживали; на паруснике рубились в домино: были видны только кулаки с зажатыми в них костями домино, кулаки обрушивались на стол, но ударов не было слышно -тоже кино, только немое... Впереди оставалось одно судно – его зверошхуна, и туда не было смысла идти, потому что на судне сделали дегазацию – травили крыс и тараканов цианистым водородом, каюты были опечатаны, вся команда на берегу, там ни одной души не было... Но он все-таки пошел туда и в каких-нибудь десяти метрах от шхуны провалился в воду: лед разошелся с грохотом, словно его раскололи изнутри, Дюжиков ощутил ногами бешено несущуюся воду, судорожно ухватился за ледовую кромку, поранив руки о ее рваные края, а отколовшиеся осколки течение словно выстрелило в океан. Течение тянуло его – казалось, оторвет руки, и Дюжиков понимал, что не выдержит, что течение сильнее его, что его унесет к чертям...
