Текст книги "Осень на Шантарских островах"
Автор книги: Борис Казанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Бот стоял на трюме, рукоятка ножа торчала у него под левой скулой.
Кауфман даже не взглянул на него. Он остановился, не понимая, что же ему надо, и вдруг увидел орленка. Тот, махая крыльями, уже бежал к нему, подпрыгнул и больно ударил клювом в лицо. Сергей схватил его за клюв и подтянул к себе. "Воробей, воробей, серенькая спинка..."
Он опустился на колени и стал гладить птицу по спине.
– Ах ты, дурачок, – говорил Сергей, и лицо у него кривилось. – Ах ты... дурачок, дурачок...
СЫНУЛЯ
1
Ночью зверошхуна подошла к острову Мухтеля. Она стала на якорь в миле от берега, но никак не могла развернуться по ветру – мешало сильное течение. Капитан зверошхуны, лысый больной старик с медалью на ватнике, подергал ручку телеграфа – дал отбой машине, и оглянулся на рулевого. Рулевой дремал, навалившись грудью на штурвальное колесо, – черноглазое нежное лицо его с пухлыми щеками, со светлыми усиками, пробивающимися над верхней губой, улыбалось во сне. Но внезапно какое-то беспокойство отразилось на его лице, рулевой пробормотал что-то, затряс головой и проснулся.
– Сынуля, – проговорил капитан, не замечая того, что впервые называет матроса по прозвищу. – Приснилось чего, а?
– Чудное приснилось, – ответил рулевой. Он глянул в приподнятое окно рубки и заторопился. – Побегу, а то еще ребята уйдут без меня...
– Оставайся: картошки напечем, в шашки поиграем... – попросил его капитан и, опустившись на корточки, почесал спину о рог штурвала.
Рулевой, не ответив ему, потянул набухшую от сырости дверь рубки, вышел на верхнюю палубу и стал спускаться по трапу, клацая подкованными сапогами.
– Глянь-ка! – раздался его молодой звонкий голос. – Картошка проросла видно, землю учуяла, дура!
Внизу мелькали под фонарями серые фигуры "береговых" – так называли моряков, которые занимались на шхуне засолкой и мездрением шкур, переработкой тюленьего жира и т. п. Вся носовая палуба была уставлена вскрытыми бочками с тюленьим салом. Рабочие, напрягаясь, подкатывали стокилограммовые бочки к фарш-волчку – широкой жестяной воронке с вертящимися внутри ее ножами. Они опрокидывали в дымящую, брызгавшую жиром воронку серые, с запекшейся кровью куски тюленьего сала, воронка втягивала сало вовнутрь, направляя его в жиротопку, – чересчур большие куски выскакивали из нее. Рабочие были в резиновых нарукавниках, их руки, лица, одежда блестели от жира. На трюме работала другая бригада – готовила меховые шкуры на экспорт. На квадратных столах, засыпанных солью, они сворачивали шкуры конвертом. Рабочий брал полиэтиленовый мешок и выставлял его против ветра, так что мешок вздувался пузырем, и опускал пузырь в бочку – белую внутри от парафина. В мешок укладывали меховые конверты и поверху заливали тузлуком – соляным раствором. Люди работали не разгибаясь и не отвлекались разговорами...
– Эй, ребята! Освобождайте побыстрей палубу... – закричал им в микрофон старший помощник. Помощник увидел Сынулю и окликнул его. – Иди переодевайся, – сказал он, – сейчас будем спускать бот...
В каюте никого не было. Сынуля открыл свой рундук и переоделся во все новое – от нижнего белья до сапог. В рундуке стояла винтовка – новенькая малопулька TОЗ-17, с глушителем. Сынуля получил ее когда-то в подарок за спасение оленят во время лесного пожара. Он погладил ладонью приклад, раздумывая: взять или не взять винтовку с собой. Он слышал, что на острове много диких уток, и хотел испробовать винтовку – еще не стрелял из нее ни разу. И в то же время ему отчего-то не хотелось ее брать. Он закрыл рундук и поискал валявшуюся под койкой "дрыгалку" – березовую дубину с куском чугунной трубы на конце.
Рабочие к этому времени оттащили бочки к борту и перекуривали. Визжала лебедка, промысловики готовили к спуску зверобойный бот. Вскоре широкий пластиковый бот, похожий на ванну, медленно проплыл над трюмом и, стукнувшись килем о планшир шхуны, с плеском упал на воду. Промысловики попрыгали в него с дубинами в руках. Сынуля стоял на корме и, ухватившись руками за привальный брус шхуны, сдерживал летавший на волнах бот, словно норовистую лошадь.
– Ребятки! – крикнул капитан, выскакивая из рубки. – Может, подождете отлива, а? Картошку напечем, в шашки поиграем...
– Куда больше ждать, – недовольно возразили ему с бота. – Засветает, а там зверя и след простыл... Забыл, как возле Линдгольма было, что ль?
Кто-то сказал:
– Папаше что, он свои червонцы всегда получит...
– Ну, скидывай концы, чего еще? – слышалось в боте.
– Погоди, с инженером надо поговорить... Инженер! Бросай спать, а то пролежень наживешь!
Инженер по добыче зверя – бурят средних лет с простодушным выражением на красивом скуластом лице – высунулся из иллюминатора, запахивая на груди шелковый халат.
– Пойдешь, Бертаныч, что ль? – спросили у него, и все в боте заранее засмеялись, предвкушая потеху.
– Сейчас думать буду, – инженер смеялся вместе со всеми, обнажая до десен крупные выпирающие зубы.
– Не боись, Бертаныч! – уговаривали его. – Раз пришел ты к нам, обязательно должон ты медаль заработать... А если будешь в каюте сидеть, откудова ты ее заработаешь?
– Медаль – хорошо, – согласился инженер. – Только я и без медали богатый: дом есть, огурец есть, жинка боком есть...
– "Жинка боком", слышь? Это он "под боком" хотел сказать, что ль? У-ух, молодец! – ржали в боте.
В этом ежедневном подтрунивании над трусоватым инженером не было злорадства, не было даже насмешки; инженер по добыче не получал промысловый пай, он сидел на береговом окладе, и, по мнению зверобоев, трусость его была в порядке вещей: кому охота рисковать бесплатно? Вот если б инженер оказался человеком смелым и ходил на боте вместе с промысловиками, то это сразу бы вызвало подозрения и, пожалуй, уронило бы его в глазах команды...
Бот отвалил – некоторое время в темноте слышались голоса и стук двигателя и мелькали огоньки папирос, а потом все исчезло.
Капитан включил локатор и, пока тот нагревался, спустился на палубу. Пустые кильблоки, доски палубного настила с пятнами засохшей тюленьей крови, грязная мездрильная машина и бочки с салом, – все это было неподвижно, освещено прожекторами и нелепо воспринималось в окружении непроглядного моря, свиставшего и брызгавшего. Сутулясь, заложив руки за спину, капитан обошел шхуну, окидывая все, что попадалось на глаза, беглым, все замечающим взглядом. Он подобрал оставленный мездрильный нож, сбросил с палубы окурок, укрыл брезентом ящик с углем...
Кто-то окликнул его. Это был радист, который принес радиограмму из управления. Управление рекомендовало обследовать восточное побережье мыса Тык, где, по сведениям местных охотников, был зверь...
– Они слушают побасенки местных охотников и не верят мне, – засмеялся капитан. – Охотники увидят десять нерп и кричат об этом по всему побережью... А мы не охотники, нам нужно не десять нерп, разве не ясно?
– Чего вы мне объясняете? – Радист протер носовым платком дорогую запонку на рукаве рубашки. – Я ведь не промысловик... разве не ясно? -передразнил он капитана.
Капитан переминался с ноги на ногу.
– Что же ответить? – спросил радист.
– Скажи, что находимся в поисках лежек...
Мыс Тык, думал капитан. Материковый берег. Грязь, болото... Там зверя и в помине нет. Эти, из управления, видно, перегрелись на пляже... Он знал, что в управлении не доверяли ему. Капитаны тоже недолюбливали его, называли его судно "хитрым". Это были, в основном, молодые капитаны, бывшие помощники на торговых судах, которых привело сюда перспектива капитанской работы. Они не знали зверобойного промысла, не набили еще руку в тонкостях "экономической политики". Он обвел их вокруг пальца.
На весеннем промысле капитаны наивно сообщали в управление количество добытого зверя, едва ли не с точностью до одной шкуры. А он давал заведомо заниженные результаты, хотя брал зверя намного больше других, – у него были лучшие стрелки, опытные штурманы, новые хабаровские боты с широким винтом и мощным челябинским дизелем – таких ботов на остальных судах насчитывалось несколько штук. У него, наконец, была собственная карта промысловых районов с учетом ежегодной миграции зверя – так сказать, "секрет фирмы", недоступный постороннему глазу... Впрочем, молодые капитаны и не добивались ее, опасаясь, что это могло ущемить их авторитет, к тому же эта карта мало что говорила им... В общем, получилось вот что. Зверя было немного и промысел, как и следовало ожидать, продлили. Появился еще один план, а тюлень уже ушел, и остальные суда, гоняясь за ним, "грели воду" по всему Охотскому побережью, а у него в трюме был запас, которого с лихвой хватало и на добавочный месяц. Он сразу взял два плана и даже перевыполнил их.
Сейчас управление тоже опасалось, как бы он снова не оставил их в дураках. Даже послало к нему специального надсмотрщика – инженера по добыче, который до этого море видел лишь на картинках. Но на этот раз зверя было еще меньше, даже здесь, в закрытом архипелаге Шантарских островов, где были камни и чистые хорошие пляжи. А искать его он не хотел, он выдохся и хотел отдохнуть, но он меньше всего спешил к семье – давно отвык от нее... В письме, которое он получил из дома, жена сообщала, что старшая дочь выходит замуж. Капитан даже рассердился вначале: куда они торопятся, ведь могли подождать, когда он вернется из рейса! Но потом представил, какая сейчас кутерьма творится там: падает посуда, беспрерывно хлопают двери, кто-то приходит и уходит, кому-то надо улыбаться и о чем-то рассказывать... и вздохнул с облегчением: слава богу, что его там не было...
Капитан поднялся в рубку и склонился над локатором. На экране локатора проступил неподвижный серый силуэт острова Мухтеля, неподвижное море и серое пятнышко на воде – это был бот с промысловиками, он тоже, казалось, стоял на месте... Капитану вспомнилось взволнованное лицо черноглазого матроса, который сегодня впервые ушел на промысел, и он вдруг почувствовал непонятное волнение... Этого паренька он когда-то увидел на берегу, сразу отличил его среди остальных и взял к себе на судно. С тех пор он время от времени наблюдал за ним, этот паренек чем-то запал ему в сердце. Сейчас у него было такое чувство, словно он сам впервые вышел в море, или сына проводил, или еще что-нибудь... "Как ему там? – подумал капитан, сердце у него колотилось. – Прогноз плохой на утро, только б обошлось..."
Он толкнул дверь в жилое отделение, спустился по трапу и направился по длинному узкому коридору – там не было ни души. Под ногами плескалась грязная вода, ее много налилось во время перехода, а умывальники были пустые: все питьевые цистерны были заполнены жиром, для камбуза воду привозили с промысла. Из раскрытой сушилки доносился душный запах жировой робы и нагретых резиновых сапог – все это было набросано как попало; спасательные жилеты тоже валялись здесь. Капитан хотел было позвать уборщика, но не сделал этого, и с неожиданным удовольствием сам навел в сушилке порядок, а потом взял швабру и убрал коридор. Он стоял в коридоре, не зная, какую бы еще найти себе работу, и в это время раздался удар на камбузе. Капитан направился туда.
По камбузу была разбросана картошка, которая высыпалась из опрокинутого мешка. Буфетчица дремала возле гудящей плиты, уронив руку с зажатым в ней столовым ножом. Это была нестарая одинокая женщина, одна из тех немногочисленных женщин, которые еще работали на зверобойном промысле. Капитан опустился на корточки и стал собирать картошку. Буфетчица шевельнулась во сне, и что-то упало капитану на руки. Это была женская серьга, медный ободок с крохотным хрусталиком... Капитан с минуту молча разглядывал его на ладони – все замерло в нем от какого-то мучительного молодого чувства, которое внезапно охватило его...
И капитан вдруг вспомнил жаркие доски яхт-клуба, запах белил от больших весел в углу; пьешь лимонад, отмахиваясь бутылкой от ос, потом вниз по лестнице, лавируя в духоте обнаженных тел, и – ух! – в прохладную тень от паруса; руль до отказа, широко расставляешь ноги, чтоб не упасть, а на носу сидит девушка, ты протягиваешь ей недопитую бутылку, она запрокидывает голову, и ты видишь ее длинную нежную шею, солнечный свет внезапно ударяет тебе в глаза – это гик отлетает к борту, выбивает бутылку у нее из рук, и ты ныряешь за ней, и тебе хочется хохотать под водой...
– Картошки сейчас напечем, – проговорил капитан, радостно улыбаясь, дотрагиваясь своей маленькой волосатой рукой до ее большой, перевитой вздувшимися венами. – Картошки напечем... в шашки поиграем...
2
В море играла крупная зыбь, и бот, который шел на промысел, как щепку бросало на волнах. Он то взлетал на гребень волны, то стремительно падал -в тишине раздавался стук черпака, которым рулевой сливал воду. Эта болтанка создавала иллюзию быстрого хода, на самом деле бот едва продвигался против течения – делал за час не более пятисот метров. Сейчас он находился на полпути к острову, на котором было лежбище тюленей.
На банках и по бортам, плотно придвинувшись один к одному, зажав дубины между колен, сидело человек двадцать команды. Сынуля сидел между старшим помощником и пожилым бородатым матросом с брюшком, которые дремали, свесив головы набок. В воздухе было темно – хоть глаз коли, на корме светился азимутальный круг компаса, а в небе чувствовалось движение облаков, и временами в разрывах облаков проглядывала луна, медно отсвечивая на зыби.
Сынуля смотрел вокруг себя весело блестевшими глазами, поворачивался к ветру, чтоб остудить пылающее лицо, нетерпеливо ерзал на банке, порываясь что-то делать, о чем-то говорить. Несмотря на то, что он впервые шел на промысел и давно жил ожиданием этого дня, он сейчас мало думал о предстоящей работе. Его волновало, что он теперь на равных сидит в боте с промысловиками, носит при себе нож и ракетницу, что он может теперь небрежно говорить: "Мы – промысловики", хвастаясь этим перед "береговыми", радовался тому, что будет ночью уходить в море на маленькой посудине, не зная, вернется или не вернется обратно, – словом, жить жизнью тех людей, которым прежде так остро завидовал... Теперь, позабыв прошлые обиды, Сынуля был готов любить их всех, а также, что казалось ему особо значительным, получить право на то, чтоб они полюбили его самого.
Резкий толчок, едва не опрокинувший бот, расшевелил-таки сонную команду. Сосед Сынули, пожилой бородатый матрос, вытащил из портсигара папиросу, закурил – тускло блеснуло обручальное кольцо на его худой руке -и сказал, посмотрев на луну:
– Недавно родилась – с неделю, не боле... Теперь жди непогоды...
– Как раз на переходе даст, – откликнулся старший помощник -стройный, похожий на подростка мужчина с круглым лицом, на котором блестели мокрые усы.
– Если не снимут в этом месяце с промысла, то не успеем мы лиманом пройти, – вступил в разговор еще один, судя по голосу, молодой матрос. -Сколько еще до плана осталось – слышь, плотник? – спросил он.
– Одна тысяча восемьсот две штуки, – ответил тот.
– Езус Маруся! Месяц назад говорил: "тысяча" и теперь – "тысяча"... Да пока мы план подберем, закроют лиман!
– Все одно не успеем: радист говорил, что в лимане уже буи снимают. Вчера, говорил, ушло последнее лоцманское судно – вот как...
– Неужто вкруговую пойдем, через Лаперузу? – заволновался бородатый матрос. – Это ж сколько мы будем тогда домой идти при своей машине...
– Через лиман пойдем, куда еще? – вмешался помощник. – Капитан без лоцмана проведет: он в лимане каждый окурок знает.
– Папаша не торопится – ему на пенсию в этом году...
– Как раз тебе, Сергеич, на его место заступить, – не без подхалимства заметил пожилой матрос. – Народ за тебя...
– Образование у меня всего на двадцать пудов*, – возразил помощник. – Так что ничего, Борис Иванович, из этого не выйдет.
* Имеются в виду штурманские курсы, дающие право работать на маломерных судах водоизмещением от 20 до 200 регистровых тонн.
Они помолчали.
– Лучше б я на селедку пошел, – снова заговорил бородатый матрос, которого назвали Борисом Ивановичем. – Слышал я, что в этом году там копейка хорошая.
– Зато работа там, мать ее в доски... Таскаешь стокилограммовые бочки: с СРТ к себе на палубу, с палубы – на ботдек, с ботдека таскаешь на мостик, с мостика – в трюм... Потом торчишь с неделю возле плавбазы – ждешь разгрузки, а тут у тебя селедка испортилась: щечки покраснели... Бросаешь ее за борт – вот и работа...
– Одно слово – бесхозяйственность... Езус Маруся! Да такую селедку, что они выбрасывают, на западе с костями б сожрали...
– Э-э, не говори... Баба моя с запада, а селедку в рот не берет, -возразил Борис Иванович.
– Зато тебя, старую воблу, крепко за жабры держит! – засмеялся молодой матрос.
– Ты язык-то прикуси, дурак! – обиделся Борис Иванович. – Червонец на стоянке из пинжака вынул, а скалишься...
– Я ж тебе сам сказал, что вынул! Придем в город, сразу отдам.
– Дождешься от тебя...
– Чтоб мне утонуть, как отдам...
– Вот придем в Находку на сдачу, – не слушая его, мечтательно проговорил Борис Иванович. – В тот же день отпрошусь у Сергеича, сяду на поезд и к бабе своей ранехонько... Застигну я ее нараз...
– Изменяет? – поинтересовался помощник.
– Прямо сам не знаю, – растерянно проговорил пожилой матрос. -Отсюдова и интересно мне...
– Вот Сынуле тяжелей, – засмеялся помощник. – Пока до своего колхоза доберется...
– Я не колхозный, я егерем работал в заказнике, – ответил Сынуля, довольный тем, что его, наконец, заметили.
– Не все ли равно...
– И где тебя капитан отыскал такого?
– В столовой познакомились, во Владивостоке. Я по вербовке приехал, на городскую стройку. А он говорит: иди ко мне, место есть...
– Эй, смени рулевого! – приказал помощник пожилому матросу. – Остров уже должен быть... Видите чего?
Сынуля глянул перед собой и ничего не увидел, но вскоре его зоркие охотничьи глаза нащупали справа горбатый верх острова, неясно проступивший в темноте, и линию прибоя внизу – шум прибоя накатывался волнами. Сынуля подался вперед и внезапно почувствовал теплое дыхание земли, смешанное с запахом некошеной травы и вянущего клевера... Он даже растерялся от неожиданности и недоверчиво спросил у помощника:
– Неужели к земле идем?
– Ты что, проснулся? – засмеялся тот. – Или не видел по карте?
– Так то ж по карте, – ответил Сынуля. – А все не верилось, что взаправду!
– Слышь, Борис Иванович, – обратился помощник к пожилому матросу, который был теперь за рулевого. – Замечай: там два валуна будут. За пять метров бот задом к волне поставишь – аккурат между камней на берег выкинет.
– Знаем, не первый день замужем, – ответил тот и каблуком сапога плотно насадил на перо руля румпальник.
– Спасательные жилеты опять не взяли? – спрашивал помощник.
– Толку от них! – возразили ему. – Только чайкам будет клевать удобней...
– Ладно, ладно... Смотри, старик, не проморгай, – напомнил он рулевому.
Сынуля тоже забеспокоился, подумал, что сапоги тесны ему, – он носил две пары шерстяных носков вместо портянок, – и, если опрокинет бот, сапоги будет трудно сбросить в воде. Но испуг этот вскоре прошел, уступив место волновавшему его теперь ожиданию земли. Он вспомнил, что приснилось ему сегодня на вахте: будто он с дедом собирал на этом острове грибы...
До боли в глазах всматривался Сынуля в приближающийся берег, и то, что открывалось впереди, так похоже напоминало родные неблизкие места его, что уже представлялось ему, будто не в море он, а плывет сейчас по реке, выгребая к деревне. Вот засветится на повороте фонарь и станет видна паромная переправа и пассажирский пароходик под берегом – он останавливается у них до утра, потому что вся команда местная, из их деревни. Инвалид-паромщик переобувается возле лебедки, ловко завертывая одной рукой портянки. Щеголеватый речной механик поднимается по раскисшей дороге, помахивая фуражкой. Его обгоняют девки на велосипедах – они едут, хватаясь руками за плетень, чтоб не свалиться в грязь. И этот механик, и девки, которые едут на вечеринку, и паромщик, и Сынуля – все они хорошо знают друг друга. В свежем воздухе далеко разносятся их голоса.
Сынуля слышит Танькин смех и думает о том, как они встретятся сегодня на танцах. А потом они с механиком будут выяснять отношения на улице. Драки не будет, одни разговоры, имеющие целью убедить противоположную сторону в том, что она не имеет права провожать Таньку домой. Если красноречивее окажется Сынуля, то всю ночь они просидят с Танькой, обнявшись, возле гумна, а если победит речной механик, то он займет место Сынули. В этом тоже нет особой печали – хоть отоспится Сынуля по-настоящему... За клубом -переулок, такой узкий, что задний борт идущей машины почти занимает всю его ширину. В конце переулка егерская усадьба, пятистенная изба с палисадником, с грязным мотоциклом у ворот – приехал из области инспектор. Сынуля снимет в сенях ружье и сырые сапоги и направится в большую половину. В прихожей моет полы мать, твердо, по-мужски нажимая босой ногой на голяк; половицы изгрызены бобрами – жили в доме весной, в паводок... Большая половина залита электрическим светом, на столе дымится в мисках кутья, посверкивает водка в зеленых бутылках. Там сидят инспектор и отчим, старший егерь, одетый по случаю приезда начальства во все солдатское, при медалях. Егерь рассказывает инспектору про войну. На печи лежит дед – сухонький, без бороды, глаза у него закрыты, руки сложены на груди... Егерь, прервав рассказ, лезет к нему, звеня медалями, и, задержав дыхание, прикладывает ухо к груди старика. Потом он возвращается к столу. "Водит старика смерть за нос, – говорит он, – то вопьется, то отпустит... Если помрет, так не раньше спаса..." – "К спасу не помру, – неожиданно возражает с печи дед. – Во поле надо работать, одним бабам не управиться". – "Осенью помрешь?" – спрашивает егерь и подмигивает инспектору. "Осень тоже переживу, -строго говорит дед. – Новые стропила надо ставить в коровниках. Грибов соленых понюхать хочется... А вот к покрову – тогда, пожалуй, и отойду..."
"Чего это он мне сегодня приснился с грибами? – раздумывал Сынуля, и у него сжимается сердце. – Живой ли он хоть?.."
– Ну, – сказал помощник и стал на носу бота, удерживая в руках тяжелый якорь. – Теперь не зевай...
3
Борис Иванович умело подвел бот к намеченному для высадки месту и развернул его по гребню волны, крепко обхватив руками румпальник. Прибой обрушился на корму – бот, словно пуля, вошел в узкий, шириной в сажень, проход между осохшими камнями, дернулся на якоре, но волна тут же ушла из-под него, и бот бессильно упал на берег, зарываясь бортом в намытую гальку. Промысловики попрыгали из него и быстро отволокли бот выше по берегу, чтоб его не утащило в море. Здесь было устье реки, забитое галькой и валунами. Промысловики пересекли устье и морским берегом направились в обход острова. Выветренные каменные столбы в 300-400 футов высотой окружали их, из расщелин извергалась сдавливаемая прибоем вода, далеко впереди слышался шум птичьего базара. Моряки лязгали дубинами, сталкивались один с другим в темноте, переругивались вполголоса. Нога неожиданно нащупывала обрывистый край расщелины, впереди идущие наобум прыгали через нее, не зная, достигнут противоположного края или нет, задние устремлялись за ними, не выжидая, -все торопились побыстрей добраться до лежки тюленя.
Сынуля как будто не вполне понимал, что он на земле, – его неожиданно замутило после морской болтанки. К тому же он не умел ходить по камням и сейчас был больше обеспокоен тем, чтоб не отстать от остальных. Еще отвлекала боль в руке: прыгая с бота, он в спешке столкнулся с матросом и порезался о лезвие ножа, который у того вылез при толчке из ножен. Сынуля то и дело зализывал на ходу рану языком, но боль не утихала, и, не выдержав, он свернул к ручейку, шум которого раздавался в нескольких шагах. Он опустился на колено и сунул в воду порезанную руку, но ее отбросило в сторону и будто ошпарило кипятком – такой холодный и быстрый был этот ручеек. Тогда Сынуля лег животом на валун: пришла фантазия хлебнуть из ручья, но у него так рвануло во рту, что он чуть не задохнулся... Он пригладил мокрой рукой волосы и поднялся довольный – будто поиграл с кем в веселую игру...
"Ручеек здесь есть, – удовлетворенно подумал Сынуля. – Видно, и березы есть, подсолнухи... Может, и грибоварня какая-нибудь..." Он вспомнил, как однажды их с Танькой застал на охоте дождь и они бежали от него в березовую рощу, а дождь был такой сильный, что мешал бежать, впереди ничего не было видно, они натыкались на деревья и вымокли до нитки, пока вскочили в пустую грибоварню.
В грибоварне было темно и горячо от парного духа ливня.
Им было видно в открытую дверь, как хлещет дождь, и слышно, как он стучит по днищам лодок, которые были прислонены к стене грибоварни; березы туманно белели на лугу, а между березами всходило солнце, оранжево окрашивая все вокруг, – солнце было таким близким, что, кажется, до него можно было достать из рогатки... Танька, повернувшись к нему голой спиной, отжимала мокрое платье, а он разрядил ружье и, оглянувшись, опустился на березовый чурбак, который лежал у двери. Чурбак вдруг дернулся под ним, загремел колокольчиком и, взбрыкивая кучерявыми от росы ногами, припустил к деревне... Это был маленький теленок, черно-пестрый, будто родившийся от этого леса, и Сынуля растерянно смотрел на него и на деревья, не веря своим глазам: ему вдруг показалось, что это были не просто теленок и не просто березы, а будто только что он был свидетелем какой-то удивительной тайны, которую ему во веки веков не дано разгадать...
– Я думал, ты свалился куда-нибудь, – сказал, подходя, помощник. -Ты чего?
– Я сейчас... – заторопился Сынуля. – Ручей тут... подсолнухами пахнет...
– Подсолнухами? – удивленно переспросил помощник. – Больной ты, что ль? – засмеялся он.
– Здоровый я, – обиделся Сынуля.
– А я как больной сейчас, – признался помощник. – Вот так всегда у нас: приходим к земле – темно, уходим – темно, будто во сне все это...
– А мне знаешь чего сегодня приснилось? – спохватился Сынуля.
– После расскажешь... – Штурман глянул вверх: – Небо заволокло, рассвет будет небыстрый... Ну, пошли...
...Гора Мухтеля, опоясанная низкорослым лесом, была уже в каких-нибудь трехстах шагах. Здесь морской берег поворачивал, косо восходя на широкий галечниковый гребень, за которым и было лежбище. Промысловики, подтягивая дубины, по-пластунски поползли под уклон, на ходу освобождаясь от ватников. В воздухе били крыльями птицы, закладывал уши неумолчный гул птичьего базара. Он был на вершине горы, и сверху на ползущих сыпались помет и перья, которые забрасывало ветром. Достигнув гребня, они осторожно глянули вниз -широкая тень, падающая от горы, скрывала верхнюю часть лежки, а на открытой стороне зверя не было, лишь тускло блестела укатанная галька...
– Неужто ушел тюлень? – испугался Борис Иванович.
– Куда ему идти? Море вон как штормит – не его погода, – возразил помощник.
– Где ж он тогда?
– А хрен его знает!
– Езус Маруся! Такое место – хоть самому ложись...
– Вон они... – ошалело проговорил Сынуля. – Вон они – ползут!
В ту же минуту под самым носом у них раздался тягучий горловой крик тюленьего вожака. То место, которое было закрыто тенью, будто пошло волнами: там слышались хрипы, стоны, тяжелая возня поднимающегося зверя. Вскоре на светлую половину лежки вырвалась серая масса животных, которые неуклюже скатывались к воде...
Сынуля, который мчался впереди всех, подхлестываемый веселым охотничьим азартом, вскоре настиг большого головастого тюленя, который тщетно пытался перетащить через валун свое тяжелое тело. Сынуля взмахнул дубиной, но промахнулся.
Тем временем тюлень, обойдя валун, уже вскакивал в воду, но Сынуля успел схватить его за ласты. Тюлень рванулся изо всех сил, и Сынуля не удержался на ногах, и упал, и оба они – Сынуля и тюлень – оказались в воде. Тюлень бил передними ластами, поднимая фонтаны брызг, извивался, выворачивая матросу руки, – он был очень красив, этот большой, неизвестный Сынуле зверь... Такого зверя Сынуля не мог упустить, и он боролся с ним до конца, и зверь стал выбиваться из сил, и Сынуля, задыхаясь от радости, выволок его на гальку... Тюлень перевернулся на спину, закрывая ластами усатую морду, но ударить его Сынуле так и не пришлось: зверь вдруг закатался по гальке, потягиваясь, судорога прошла по его телу... Сынуля наклонился над ним, увидел блестящий тюлений глаз, затягивающийся серой пленкой, и испуганно отшатнулся. "Чего это с ним? Чуть не утопил меня, а я его ни разу не ударил, ни разу..." – растерянно подумал он, чувствуя, что случилось что-то ужасное, и будто перед кем-то оправдываясь. Радостное возбуждение, которое охватило его еще в боте и которое только что опять было вернулось к нему, теперь угасло, и Сынуле – как в первые минуты, когда он ступил на землю, – стало нехорошо, тошнота подступила к горлу...
То, что Сынуля видел вокруг, неожиданно поразило его полной несхожестью с той картиной, которую он мысленно рисовал в своем воображении, когда они в темноте шли к острову, то есть несхожестью с тем краем, где он вырос, и который, казалось, сразу, как только открылись у него глаза, воспринял как нечто чрезвычайно удобное и вполне устраивавшее его на ближайшую тысячу лет... Но не эта несхожесть пугала его, а незащищенность этих мест, куда можно придти среди ночи и делать, что хочешь, и на много верст кругом не встретишь егеря, обходчика с фонарем...
И, казалось, только сейчас, стоя на этом пустынном морском берегу, Сынуля окончательно поверил, что его теперешняя жизнь – не выдумка, что далеко забрался от родного дома и не скоро вернется туда, потому что там уже нет Таньки, потому что мать вышла за другого; потому что он теперь промысловик, а лежит перед ним этот тюлень и это море – и уже ничего нельзя поправить...
– Сынуля, ну как ты? – спросил, подходя, старший помощник. Он держал в руках бочонок для воды.
– Я ведь ни разу его не ударил, – проговорил Сынуля. – Почему же так?
– Это у него от разрыва сердца случилось, – объяснил помощник. -Морской заяц это...
Сынуля побрел к боту, который штормовал неподалеку под прикрытием мыса. Он шел, заслоняясь рукой от ветра, который сильно дул со стороны моря, перекатывая гальку. В боте места вдоль бортов были заняты, а на банках, переполнив трюм, пластами лежала хоровина. Сынуля уселся на неостывших шкурах, поджимая к подбородку колени, – его трясло всего. Никто из промысловиков не обратил на него внимания.
– Если еще раз на этих зайцев наскочим, план нашим будет, – весело говорил плотник.
