Текст книги "Осень на Шантарских островах"

Автор книги: Борис Казанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Погрузку мы закончили после обеда, и нас сразу же отогнали на рейд. Я замешкался со сборами, и теперь мне пришлось добираться к берегу на рейдовом катере. Этот катерок носил громкое название: "Писатель Валерий Брюсов", работали на нем два матроса и старшина – волосатый мужик в выгоревшей рубахе, с кровоподтеком под глазом. Все они были в годах, хотя здесь возраст трудно определить, если человеку живется хорошо. А работа у них была, как говорят, "на ш(ру": двое суток они работали, а трое отдыхали. Они, конечно, не отдыхали, они еще на трех работах вкалывали. И вечно ходили с протянутой рукой: краску им давай, кисти, гвозди... Я их деловой характер знал по Владивостоку – там таких хватало с избытком. Я сам как-то пробовал устроиться на такую работу, что немыслимо было. Мне сказали: возьмем, если умрет кто-нибудь... Но умирать из них никто не собирался – здоровые были мужики...

В городе я первым делом пустился по магазинам. Я хотел купить себе кожанку, но их уже расхватали моряки других судов. Тогда я купил Шурке бюстгальтер. Шурка написала мне, что во Владивостоке нет бюстгальтеров ее размера, а старый порвался, и ей на пляж выйти не в чем. Ей нужен был восьмой размер, я везде искал такой и нашел только в Магадане. А еще я купил Витькиным детишкам барахла на костюмчики и все это вместе отправил домой посылкой. Я даже успел попариться в бане, а время еще оставалось, и тогда я решил посмотреть кино. В ожидании сеанса я устроился на скамейке перед кинотеатром "Горняк" и неторопливо тянул пиво из бутылки, разглядывая городской пейзаж, который особенно ясно воспринимаешь после парилки, на голодный желудок.

Я в Магадане был несколько раз, но почти не помнил его в хорошую погоду. Город был такой, словно его вымыли к празднику, не тронутый ни пылью, ни копотью, чувствовался сильный запах освеженных морским воздухом деревьев, и вкус пива придавал всему этому неповторимое ощущение. Все мне здесь сегодня было в новинку, но больше всего я глазел на северных девушек – они были в ярких летних одеждах, оттенявших белизну шеи и рук, едва тронутых скупым солнцем, а в глазах девушек, в их походке, во взглядах сквозило нетерпеливое ожидание любви, которая – что ни говори -по-настоящему приходит только один раз и имеет свой сезон, свое время...

Пока я пил пиво, сеанс начался, я вошел в зрительный зал с небольшим опозданием. Фильм был индийский, цветной, целых две серии, и пока я добрался в темноте до своего места, все женщины в зале уже плакали – чувствительная была картина. А женщин было много, у меня прямо глаза разбежались – я их давно не видел столько вместе. У меня от всего этого даже в горле пересохло, и я решил зайти в пельменную еще выпить пива – только на экран пару раз глянул да еще на плачущих женщин и вышел.

Пельменная находилась недалеко, двумя домами ниже по улице, но я не узнал ее теперь. За это время в городе появилось много разных перемен. Сейчас, к примеру, все столовые превращали вечером в рестораны, и цены были ресторанные, а в парикмахерских в основном работали культурные женщины, а раньше мужики работали, настоящие разбойники, – того и гляди волосы оторвут вместе со шкурой! А еще, как я заметил, везде на туалетах появились шикарные портреты мужчины и женщины – женская головка под буквой "ж" и мужская голова под буквой "м", и разные другие перемены.

В пельменной сидело много народа, но из наших никого не было, кроме Счастливчика. Он сидел за одним столом с двумя девушками, а одно место оставалось свободным, и я занял его.

На Счастливчике был новенький костюм, однобортный, в широкую клетку -влетел он ему, видно, в копеечку. Счастливчик был холостяком, я знал, что он деньги ни во что не ставит, но не осуждал его сегодня: он был такой представительный, прямо красивый в этом костюме... И девушки были под стать ему, особенно одна – лет восемнадцать на вид, голубоглазая, с загорелой кожей, с венком из одуванчиков в волосах. Вторая была темноволосая, пухлая, в платье с таким глубоким вырезом на груди, что боязно было смотреть. Девушки вели пустяковый разговор, но я чувствовал, что между ними уже вовсю шло невидимое соревнование, как то бывает, когда обеим хочется понравиться одному человеку. И разговор, и загар, и одежда выдавали в них не местных, скорее всего, они были с запада и приехали сюда на селедочную путину.

Счастливчик, казалось, никого не замечал вокруг, занятый какими-то своими мыслями. Он пил водку и молчал и все курил, а я входил во вкус пива – осушал бутылку за бутылкой, а потом подошла официантка. Это была еще молодая женщина, но уже с усиками, в служебной форме с кружевами, а на руке у нее был якорек вытатуирован – может, в прошлом морячка была или так чего. Она сосчитала пустые бутылки на столе и подозрительно посмотрела на меня.

– Чего смотрите? – разозлился я. – Я ничего не украл, я человек честный.

– Вы один или с товарищем? – спросила она у Счастливчика.

– Чего? – не понял Счастливчик.

– Деньги, говорю, за этого гражданина тоже заплатите?

– Хорошо, – Счастливчик невесело подмигнул мне.

Он бросил ей сотню – одной бумажкой, и она так быстро стала отсчитывать сдачу, что уследить за ее руками немыслимо было, только якорек мелькал... Счастливчик, не пересчитывая, сгреб бумажки и сунул их в карман. Девушки тоже рассчитались, одна из них поднялась – у нее было обиженное лицо, а вторая, с одуванчиками, продолжала сидеть, и тут я увидел, что она – впервые за это время – открыто смотрит на Счастливчика. Это стоило ей немалых трудов: лицо разгорелось, на лбу от волнения пульсировала жилка...

Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут Счастливчик посмотрел на нее.

– Ну как, договорились? – сказал он и вдруг положил ей руку на бедро. Я прямо позавидовал, что он умеет такие вещи делать просто-запросто.

Девушка вскочила так стремительно, что опрокинула стул.

– Как вам не стыдно! – сказала она. – Такой симпатичный, а хамите...

Счастливчик засмеялся, и я почувствовал, что ему приятно стало, что его назвали "таким симпатичным". Девушки направились к выходу. В дверях та, с одуванчиками, оглянулась на Счастливчика, но он уже не смотрел на нее.

– Девка ничего, – заметил я.

– Что толку, – ответил Счастливчик. – Я просто замыслился весь. С тех пор, как научник погиб, места себе не нахожу.

"Врешь ты все!" – подумал я.

– Он ни черта не боялся, – начал свое Счастливчик. – А перед рейсом всегда семье завещание оставлял на случай смерти – он, видно, чувство имел, что скоро помрет. Вот такой человек был! Бывало, на Курилах – шторм, зыбь гонит, а он ко мне: давай, Володя, разогревай двигун, поедем на лежбище -дело есть. А я говорю: какое такое дело, еще перевернемся к чертям собачьим. А он: понимаешь, сивучиха из гарема к холостякам зашла. Интересно мне, накроют они ее или не накроют, а отсюда в бинокль ни черта не видать. Я отвечаю: если зашла, значит, накроют, ясное дело, мол. А он: не совсем, говорит, ясное, Володя. Это, говорит, научная проблема... Вот такой человек был, честное слово! Он среди ученых был первым, новый вид тюленя открыл, тридцать третий, что ли. Не из-за денег работал, веселый такой был, только погиб глупо, не повезло ему...

Мы помолчали.

– Ты, – сказал Счастливчик и наклонился ко мне через стол, отодвигая посуду. – Я смерти не боюсь, но у меня все в башке звенит, когда я думаю...

– Надо тебе убегать с флотов, если думать начал, – ответил я ему. Я захмелел от пива, и мне хотелось разговаривать с ним. – Думаешь, я не знаю, что мне Шурка изменяет? – сказал я. – Знаю. И что? А то, что я ей деньги перевел и ее детишек от Витьки воспитываю. А почему? А потому, что я не думаю об этом, я их всех все равно любить хочу, вот как!

– Про что я тебе говорю? – рассердился Счастливчик и толкнул меня в грудь. – Я тебе о смерти, о смерти говорю, а ты мне про Шурку плетешь... Ты что?

– А ты что? – Я тоже толкнул его локтем.

– Меня все зовут "Счастливчиком", – сказал он. – А знаешь почему?

– Почему тебя зовут Счастливчиком? – заинтересовался я.

– Будто не знаешь?

– Истинный бог! Все некогда было спросить...

– Дурак ты, – сказал он и отвернулся.

– Нет, скажи! – не отступал я.

– В шестьдесят втором, помнишь, четыре эрэса потопло? Один только человек выжил – за киль удержался, когда судно перевернулось. Помнишь?

– Ясно, что помню, – ответил я. – В газетах тогда печатали. Точно, один паренек спасся...

– Это я, – сказал Счастливчик.

– Ну! – не поверил я.

– А в шестьдесят седьмом вот что было, – рассказывал он. – На базе "Анна" я за одну девчонку вступился с витаминного завода, так меня шпана всего ножиками изрезала... Положили в больницу, а ребята в море ушли, и все погибли, до одного... В шестьдесят девятом, я тогда гарпунером был на китобойце, со мной на берегу тоже история приключилась – уже не помню, за кого я вступился, а ребята в Берингово ушли без меня и остались там...

– Как же, помню, – прервал я его. – Бухта Иматра, три могилы из камня, на самом мысу...

– Рыбачки меня в Невельске камнями закидали, когда я домой приехал. За то, что я живой остался! Я у мамы своей два раза после этого был, и все ночью... И невеста от меня ушла – они подговорили... Ладно, перегорело в душе... – Он закашлялся и разогнал дым рукой. – Только вдруг хочется иногда кому-нибудь что-то хорошее сделать... Ну, хоть свитер подарить, как тебе вчера. Что-то такое сделать человеку, чтоб от него слово человеческое услышать!.. Ты понимаешь, что я говорю?

– Иди ты, – сказал я и пощупал талисманчик.

– А ведь я вчера вас бросить хотел, когда прыгнул на льдину, – вдруг сказал он.

– Зачем? – удивился я.

– Тошно мне стало, когда вы со старпомом шкуру друг у друга вырывали... А потом подумал: еще погибнут они без меня, раз на мне такое клеймо стоит...

– Ишь ты... – Я никак не мог понять, о чем он говорит.

– Смерть меня среди всех отметила, – говорил Счастливчик. – Играет она со мной – поиграет и погубит. А я ее сам ищу... Только не хочу, чтоб по-глупому случилось, как с милым дружком моим, а чтоб людей спасти, а самому умереть – назло ей, напролом чтоб... Только я не хочу умирать, -говорил он, – я не ради денег работаю: я море люблю, детишек люблю, животных люблю...

– Не может, чтоб такое было... – проговорил я.

Счастливчик посмотрел на меня и ничего не сказал.

"Не может такое быть, – лихорадочно думал я. – Но чего-то неладно здесь... А свитерок ему надо отдать, выбросить, утопить его к чертям собачьим... Ведь если б мы тогда на "Тройку" не нарвались, прямо неизвестно, что могло произойти"...

– Поднимайся, – сказал я, – а то судно уйдет...

– Не уйдет, – усмехнулся он. – Они за мной обязательно прибегут, весь город перевернут, а разыщут...

На остановке я вскочил в автобус и поехал в порт. Можно сказать, не ехал, а бежал впереди автобуса – так мне не терпелось на судно после этого разговора. Едва показались портовые постройки, как народ в автобусе заволновался. Я глянул в окно и увидел нашу шхуну – она стояла у самого выходного мыса, а еще я увидел много других судов, которые спешно отходили на рейд. Меня не только удивило то, что они отходили, сколько – как они были освещены. Вся бухта была как-то странно освещена. И тут я понял, что в порту ЧП – наверное, что-то загорелось...

По причалу толкалось несколько моряков в ожидании рейдового катера. От них я узнал, что случилось: загорелся "Сергей Лазо", который привез сезонников. У них там вся машинная команда отправилась на берег, на вахте остался ученик моториста, и он по глупости врубил топливо, не продув топку, – весь котел разорвало к чертям...

Катера долго не было, а потом пришел знакомый "Валерий Брюсов", и эти пройдохи, конечно, содрали с нас по пятерке, прежде чем согласились подбросить на рейд.

Когда мы вышли из-под прикрытия мыса, в воздухе запахло горелым железом и стало так тепло, что я расстегнул телогрейку. И тут мы увидели горящий пароход. Наверное, пожар в порту – самое страшное, что можно придумать... "Лазо" горел так, что берег был освещен на целую милю. Пожар, видно, застал всех врасплох: люди бежали, забыв закрыть двери и иллюминаторы кают, а там возникла такая тяга, что пламя вырывалось из иллюминаторов метра на три... Самое лучшее было бы затопить пароход, но попробуй это сделай сейчас... К тому же на палубе я видел людей, но сюда не доносились их крики... Там работали спасительные суда, а еще "Лазо" был буквально облеплен "жучками" -швартовыми буксирами. Эти работяги трудились изо всех сил, поливая борта водой из шлангов.

На, шхуне почти вся команда была в сборе, хотя на палубе никого не было видно, кроме вахтенных: все лежали в каютах – видно, хватили лишнего на берегу... Стрелы, трюм и боты были закреплены по-походному, ожидали старпома, который поехал оформлять отход. Старпома долго не было -наверное, портовому начальству было теперь не до нас. Старпом привез с собой какого-то мазурика в кожаной куртке, в расклешенных книзу брюках с металлическими заклепками.

– Будет вместо Счастливчика, сказал Бульбутенко. – Чтоб бондарить, таскать бочки – особого ума не надо...

– А Счастливчик как? – спросил я.

– Счастливчик в больнице, – ответил он. – Ожог второй степени.

– Да ты что? – изумился я. – Я ж с ним только что в пельменной сидел...

– Счастливчик, я тебе скажу, вот такой человек! – Бульбутенко не глядел на меня. – Если б ты знал, что там творилось... Девчонки приехали на море посмотреть, а тут – на тебе...

– Значит, без Счастливчика уйдем?

– Ты пока помалкивай, понял? А я ребятам скажу, что отпустил его на несколько суток: мол, догонит нас на комбинате... Он, может, и в самом деле догонит, может, еще все обойдется – ведь ему не привыкать...

"Как он успел там оказаться? Ему и вправду везет на такие случаи... -думал я. – А если б там моя сестренка была или – боже упаси! – Шурка с ребятишками... Ведь это он бы их спасал, он, а не те, которые дрыхнут в каютах... – Но тут я вспомнил наш разговор в пельменной, и мурашки у меня пошли по спине. – Кончено! – думал я, глядя на горящий пароход. – Надо бросать эту работу. На селедку схожу, и хватит. Лучше дворником работать, лучше пускай меня сосулькой убьет на земле – все равно лучше. Я Шурке так и скажу... К чертовой матери, к чертям собачьим это море!"

А потом я увидел маяк и норд-вест ударил меня по ноздрям, и я подумал о море – каким я хотел его видеть: и как Шурка встретит меня после плаванья, и какая у нас будет хорошая жизнь, если я заработаю денег побольше, а Шурка нарожает мне детей... И подумал: "Ну его к чертям, чтоб я думал обо всем этом! Я, слава богу, много от жизни не хочу. И будь что будет... А из кино я зря ушел: такую картину показывали и так женщины плакали... Ну просто дурак, что не досмотрел!"

НАШЕ МОРЕ

– Нерпа, я – Двойка! Нерпа, я – Двойка! – кричал по радиостанции Тимофеич, старшина бота. – Прошу капитана на связь. Прошу капитана. Прием.

– "Двойка", я – "Нерпа"... Тимофеич, что у тебя?

– Пеленг... Пеленг на нас взяли? Пеленг взяли? Прием.

– Про пеленг не думай: пеленг взяли. Взяли...

– Теперь скажу про обстановку: нахожусь на зюйде, на зюйде. Лед тяжелый. Привязался к ропаку. Дрейф... – Тимофеич полой ватника протер стекло компаса: – Норд-норд-ост. Норд-норд-ост.

– Про обстановку тоже не думай – сейчас поднимем "четверку" и идем за вами, идем за вами... Что еще?

– Про посылку хочу спросить. У меня в ней стоит скипидар, от ревматизму. Баба налила его в водочную бутылку, так что ребята, не разобравшись, запросто могут выпить. И насчет остальной жратвы: жинка ее дустом обсыпала – чтоб таракана отпугнуть...

– Про посылку и вовсе забудь: я твоего не возьму и другим закажу... Все?

– Лазарь... чего-то не в себе он сегодня... – Тимофеич, покашляв, оглянулся на стрелка, который сидел на носу бота. – Моторист за него стреляет. Моторист стреляет...

– Дострелялся он у тебя!

– Девушка его рожает, девушка рожает...

– Родила уже. Радиограммка вот... Дочка у него, три восемьсот.

– Жорка, дочка у тебя...

– Передал ему?

– Ага.

– Ну, чего он?

– Дрыхнет на капоте... Ага, желает поговорить...

Моторист, с хрустом потянувшись, приподнялся на локте и взял у Тимофеича трубку.

– Это от кого же радиограммка? – спросил он.

– От Надьки.

– А-а...

– Подкачал ты, Жора! – укоризненно сказал капитан. – Ведь если каждый из нас будет замест себя бабу делать – кому мы тогда это море оставим?

– А что еще может родиться, когда все время на таком холоде? -пожаловался моторист. – Ладно, что человек вышел...

– Слушай совет: не будешь думать, как живешь, не будешь думать, что умрешь... Понял?

– Ты про что?

– Про содержание жизни говорю.

– А я у тебя про выпивку хотел спросить...

– Про выпивку спрашивать нечего: оставим тебе со стрелком, раз вы не получили посылок.

– Спасибо на этом...

Тимофеич начал складывать рацию, а моторист достал из кармана ватника обтрепанную пачку "Беломора", красными негнущимися пальцами выловил из нее последнюю папиросу и отошел к наветренному борту – покурить.

Солнце только-только закатилось. Горизонт – западная его часть – был освещен зарей, но свет ее замутили дымы судов, стоявших у кромки в ожидании ледокола. В воздухе раздавались крики чаек-поморов (их было легко узнать по характерному косому полету), они стремительно бросались из стороны в сторону, выглядывая добычу. Вокруг лежал тяжелый, дымивший на морозе лед. Наверное, нет ничего безрадостнее, чем видеть ледовое поле с высоты небольшой шлюпки: какое-то дурацкое нагромождение льдин, бессмысленная трата энергии солнца, ветра, морских течений... Но постепенно глаз находил во всем этом какую-то странную гармонию, а порой – сознательную, одушевленную работу. И уже казалось, что перед тобой – громадная мастерская природы, порыв вдохновения неизвестного художника, который потрудился на совесть. Чего только здесь не было: суда разных видов, полет морских птиц, человеческие фигуры... Моторист даже поймал себя на том, что старается отыскать среди них свою девушку...

"Вот дура! – подумал он уже в который раз. – Договорились ведь, что не будет ребенка... Чего ж это она? А может, решила опутать меня: ну, если не замуж, так хоть алименты на последний случай! Что-то непохоже на нее... Вот Верка – этой точно пора родить, старая уже, ничего ей не остается. А Надька молодая совсем, ей бы еще жить да жить... Нет, в самом деле: чего это она?" – озадаченно думал моторист.

Тут как раз раздался плеск и возле борта вынырнул тюлень. Моторист пригнулся и, не оборачиваясь, поискал за спиной винтовку. Стрелок на носу тоже зашевелился и, болезненно напрягая лицо, посмотрел на воду.

– Подранок, – сказал моторист. – Тот самый... И чего он увязался за нами?

– Погоди, – остановил его Тимофеич. – Разве не видишь: руками можно брать...

У тюленя было разорвано горло. Он беспомощно барахтался в воде, глядя на людей испуганными детскими глазами, а потом стал тонуть, но моторист ухватил его багром. Он втащил тюленя в бот и положил поперек – так, чтоб кровь выливалась за борт, достал из чехла промысловый нож и начал снимать шкуру.

Делал он это с таким мастерством, что невольно создавалось странное ощущение, будто он просто раздевает тюленя, не причиняя ему боли, вернее, раздевается сам тюлень, а моторист только помогает ему... Тюлень засыпал у него под ножом.

– Самка это, – сказал моторист. – Щенястая: белек у нее...

– Вот поэтому и не отставала от нас: не хотела тонуть с детенышем... Животная, а – н( тебе! – удивился Тимофеич.

– Что толку? Мертвый он, наверное, задохнулся после выстрела...

Тимофеич сунул "Недру" под капот и подошел к убитому тюленю.

– Сегодня б щенила, у самого выхода стоял, – заметил он. И пошутил: – Вроде как именинники были бы сегодня этот белек и твоя дочка... А, Жорка?

– Какие еще именинники? – нахмурился моторист. Он швырнул тюлененка в трюм и зло сказал молчаливо сидевшему стрелку: – Чего расселся, мурло? Не стреляешь, так хоть бы зверя разделывал!

– Ну, чего ты? – испугался Тимофеич. – Жорка, ты чего?

Моторист отмахнулся от него. Он сполоснул шкуру, уложил ее в трюм и, перегнувшись через борт, отмыл нож в розовой от крови воде. На рукояти ножа у него была изображена обнаженная девушка, а большой палец левой руки изуродован чингой. Моторист был рослый парень в важных штанах и голубой полотняной рубахе, поверх которой была надета толстовка без рукавов, подбитая оленьим мехом.

– Слышь, Жорка, – распорядился Тимофеич. – Скидывай хоровину* на лед, пока еще свет есть...

* Промысловое название шкуры с салом.

– Вечно ты найдешь работу, – недовольно ответил моторист.

– Ну, подумай: а если не попадем сегодня на судно? – оправдывался Тимофеич. – Скорей всего, так оно и будет... Что тогда? Попреют завтра шкуры на жаре – весь день рабочий насмарку...

Моторист стал выбрасывать на льдину, к которой был пришвартован бот, тяжелые тюленьи шкуры. Тимофеич готовил их к работе: растаскивал по льдине, просунув руки в дыры, оставшиеся от вырезанных ластов. Шкуры лежали салом кверху, напоминая громадные спекшиеся блины. Тут было несколько неразделанных звериных туш – не успели обработать в горячке промысла. Тимофеич пересчитал шкуры и записал цифру в блокнотик, который он носил на груди наподобие креста. Моторист тем временем сполоснул пустой трюм забортной водой, черпая ее ведром, и выгнал воду насосом, чтоб не замерзла. Он увидел на дне трюма задохнувшегося белька, но не выбросил его Тимофеичу. "Сделаю из него шапку, – решил он. – Все равно этот белек для плана ничего не сделает".

Старшина и моторист принялись за работу: срезали клочья черного мяса, бросали в воду. Чайки закружили над ними, выхватывая мясо прямо из рук.

– Вот сколько взяли сегодня! – сказал моторист. – Твой Лазарь и за неделю не настрелял бы столько...

– Ловок ты, что и говорить, – согласился Тимофеич.

– Взял бы меня за стрелка? – загорелся моторист. – А то надоело форсунки дергать!

– Мое дело маленькое – как начальство решит, – уклончиво ответил Тимофеич. – А знаешь новую инструкцию: если, к примеру, отстрелишь у зверя усы, мех идет по стандарту вторым сортом. А то и вовсе на кожу...

– При чем тут усы?

– А при том, что от твоей стрельбы большой ущерб получается для меха. А у нас весь план на меху держится!

– Не во мне тут причина, – возразил моторист, – а в винтовке. То есть в пуле. Надо пятку у пули делать плоской, тогда меньше будет разрыв.

– Чего ж тогда у него получается? – Тимофеич кивнул на стрелка. -Может, поработал бы для согрева, а, Лазарь? – обратился он к нему.

Стрелок вздрогнул и уставился на старшину.

– Жарко мне... – сказал он вдруг.

Тимофеич с мотористом, опустив ножи, подождали с минуту – не скажет ли он еще что-нибудь? – но стрелок больше ничего не сказал.

– Выдумал себе отговорку, чтоб лодыря строить! – снова разозлился моторист. – "Жарко мне!" – передразнил он стрелка. – Так, может, скинуть тебя в воду, чтоб остудился?

– Не ругайтесь, ребятки! – забеспокоился Тимофеич. – У меня раз на "Акибе" тоже разругались из-за пустяка. И что вышло: столкнул один другого в воду, а тот чуть было не утонул...

– К чему ты это? – опешил моторист.

– А к тому, что он инструкцию подписать не успел... А инструкция нам, штурманам, что велит? Велит научить неумеющих плавать держанию в воде... Теперь попробуй рассуди: а как ты его научишь плавать в этом море?

– Да, могли они подвести тебя, старого пса, под монастырь...

– За тебя я бы не отвечал, – нисколько не обидевшись, сказал Тимофеич. – И за него тоже. Вы инструкцию по техбезопасности подписали... Только к чему вам молодые жизни зазря решать? Или неправду говорю...

– Верно, погодим маленько, – усмехнулся моторист. – Глянь-ка! -удивился он. – Вот чудо-то: бабочка...

– Где?

– Вон, туда гляди...

В самом деле: над их головами, трепеща крылышками и будто проваливаясь в воздухе, летела бабочка

– Неужели так близко к берегу подогнало? – удивился моторист.

– До берега отсюда – два лаптя по карте, – возразил Тимофеич. –Здешняя она, во льду живет. В полста седьмом, как мы ходили на Медный сивучей стрелять, я их там, бабочек этих, много видел... Лазарь! – крикнул он. – Ты куда?

Стрелок грузно спрыгнул на льдину и заметался по ней, будто исполнял какой-то дикий танец, – он ловил бабочку. Та трепетала у него над головой, возникая нечетким пятном то в одной, то в другой стороне. Уследить за ней было трудно, но стрелок не отставал и один раз совсем было схватил ее, но, будто не поверив в это, раскрыл кулак... Дело окончилось вот чем: стрелок, карабкаясь по крутому горбу льдины, оступился и кубарем полетел вниз, заскочив по грудь в глубокую лунку, наполненную водой. Подбежавшие старшина с мотористом с трудом вытащили его оттуда.

– Лазарь... – проговорил Тимофеич, отдышавшись. – Совсем ты сдурел, а?

– Подкова на сапоге оторвалась, а так бы не поскользнулся... Поймал бы, Тимофеич... Ведь с ладони, с ладони улетела!

– Да зачем она тебе?

– В Сад-городе... бабочки летали... 25 числа... – проговорил стрелок, задыхаясь, вздрагивая от холода.

Вид у него был довольно комичный в эту минуту: шапка сбилась на ухо, открывая остатки потных рыжеватых волос, мокрая телогрейка с пришитыми к самому краю пуговицами была расстегнута – стрелок не то чтобы был толст, просто очень сильно развит в груди, – а ниже на нем уже ничего не было: сапоги он сбросил и сейчас стоял на них, а штаны, суконные портянки и кальсоны скрутил жгутом и, выжимая воду, перекидывал жгут из руки в руку, словно горящую головню...

Старшина и моторист, ничего не понимая, удивленно смотрели на него.

– Говорил тебе, Тимофеич: лечить его надо, а ты ему винтовку даешь! Пойду запущу двигун, а то не могу я на него смотреть...

– Ты что? – возмутился Тимофеич. – Солярки осталось со стакан, а ты ее жечь?! А если ночью на кромку вынесет, что тогда? Ветер, посмотри, вестовый...

– Выходит, пусть околевает тут, раз технику безопасности успел сдать? – Моторист остановился и, не глядя на Тимофеича, сплюнул себе под ноги.

– А шкурье зачем?

– Что шкуры: спереди тепло, а сзади мерзло... Да и пока разгорятся они!

Он прыгнул в бот и потянул к себе пусковой шпагат от стартера. Все вокруг огласилось треском заработавшего двигателя. Моторист привязал шпагат к румпальнику и стал помогать Тимофеичу укладывать шкуры обратно в трюм. Стрелок, развесив на трубе глушителя мокрое белье, снова устроился на носу, обернув телогрейкой голые ноги.

Управившись с работой, старшина с мотористом принялись за стряпню.

Моторист поджег на капоте тюленью шкуру. Тимофеич вытряхнул из цинка патроны, положил в него кусок тюленьего сала и поставил цинк на огонь, .а. потом, когда сало растопилось, бросил туда несколько кусков тюленьей печенки. Вскоре ужин был готов. Они начали есть, по очереди выхватывая ножами из цинка дымившуюся печенку. Потом Тимофеич, отворачивая от огня горбоносое, удлиненное бородой лицо, подтянул абгалтером раскалившийся цинк, отвинтил крышку термоса и, наклонив цинк, вылил в нее кипевший жир.

– Как ты его пьешь? – поморщился моторист.

– Полезная вещь, – ответил Тимофеич. – И для желудка, и по мужской части...

– Жена, видно, ждет не дождется, когда ты в море уйдешь...

– А мы с ней не уступим один другому, – засмеялся Тимофеич. -Поверишь, аж боимся друг на друга глядеть... – Он достал из ватника конверт и посмотрел на него так, будто проверял сотенную. – Пишет, что с водой плохо: колонка испортилась, за два квартала приходится бегать...

– Дети помогут. Их у тебя, видно, целый детсад...

– Какой там детсад! Давно на свои ноги стали, разъехались кто куда... По правде сказать, – признался он, – и не видел я, как родились они, как уехали... Знаю, что были дети, а теперь их нету... Ну, да что про них говорить! Только б все тихо-мирно, а там выйду на. пенсию и буду свой ревматизм лечить, – Тимофеич приспустил сапог и ласково погладил худую, без икры, ногу. – Денег не мешало бы еще призапасить: долго жить собираюсь. Теперь у нас главная жизнь должна начаться! – с одушевлением говорил он. -Теперь только для себя будем трудиться...

Моторист отвернулся от него.

– Скучно мне что-то, – пожаловался он и повернулся к стрелку: -Слышь, мурло? А ну сбреши чего-нибудь...

– Чего сбрехать? – спросил стрелок.

Он натянул на себя дымящуюся одежду и, заглушив двигатель, тоже пристроился рядом с ними на капоте. Какая-то перемена произошла в нем, и былую скованность как рукой сняло. Более того: он прямо не находил себе места от возбуждения – лицо у него раскраснелось, он нетерпеливо ерзал, поглядывая с дружелюбным удивлением то на старшину, то на моториста, будто только сейчас познакомился с ними и был доволен этим знакомством...

– Чего сбрехать? – повторил он.

– Ну, сбреши про двадцать пятое число, – сказал моторист. – Про жару, бабочек – что там было...

– Жарко было, – ответил стрелок, смущенно улыбаясь. – Приморский орех там растет, лужок там и речка...

– Где это?

– В Сад-городе...

– Ага.

– А она смеется: "Молодой парень, поймайте моему сыну бабочку, а то мы никак не могем ее поймать..."

– Кто, говоришь, смеется?

– Женщина одна, с ребенком... Я, значит, пиджак снял и пошел эту бабочку ловить, а они следом бегут... А потом ребенок и говорит: "Папа, я не хочу бабочку, потому что я хочу орех". А она ему: "Разве это папа, это же чужой дядя!" – говорит. Правду тебе говорю!

– Ну-ну...

– Ну, сорвал я ребенку орех и наказываю: не кусай его, в нем йоду много, обожжешься! А ребенок сразу и укусил – разревелся, ясное дело... Тут она зачерпнула ладошами из речки и подносит ему: "Попей, – говорит, -легче станет". А ребенок: "Не хочу!" – он, как я заметил, любил поперек тебе делать... Тогда я стал воду пить у бабы из ладош, чтоб ребенка заохотить, а она застеснялась и обрызгала мне лицо и тенниску... В общем, поехал я тогда.

– Куда поехал?

– В морпорт. Я там после отгулов подрабатывал на погрузке... А они меня проводили вдвоем до электрички, она на прощанье платочком помахала...

– И все, что ли? – разочарованно спросил моторист.

– Все... – Стрелок, оскальзываясь негнущимися пальцами на пуговицах, стал торопливо расстегивать телогрейку. – Жарко было... – говорил он, тихо улыбаясь. – Двадцать пятого числа... Я, как найдет на меня жара, прямо работать не могу – все мне тогда до ручки...

– Неужто ровно по числу? – удивился Тимофеич.

Стрелок кивнул.

– Врешь ты, – не поверил моторист, – тридцать первое сегодня...

Стрелок ему не ответил. Тогда моторист спросил:

– Ни разу ее больше не видел?

– Уже два года как... Все некогда было в Сад-город съездить. На море думаешь: как во Владивосток придем, сразу отскочу туда. Мне хотя б на двадцать минут, только дома пересчитать... А придешь в город – не до этого. К тому же робею я: а если встрену в самом деле? Чего я ей скажу?