355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Казанов » Осень на Шантарских островах » Текст книги (страница 5)
Осень на Шантарских островах
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 08:59

Текст книги "Осень на Шантарских островах"


Автор книги: Борис Казанов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– А что?

– Отдай их мне!

– Вон какой! – усмехнулся я. – Мало тебе своих...

– Колька! – молил он. – Я хочу жеребенка купить!

Я понял, что Генка шутит, и решил поддержать разговор.

– Ты лучше большого коня купи, – посоветовал я.

– Что мне, белье на него вешать? – ответил Генка. – Мне жеребенка надо, оброть с кистями, с бляхами... девчонку милую – чтоб у нее никого, кроме меня, не было, и жеребенка... чтоб катал ее, когда вырастет...

– Все одно с моря не уйдем, – сказал я и отвернулся от него. -Захватило оно нас, все одно...

– Ты-то уйдешь... – Он встал и, придерживая штаны, пошел к лодке. Я поплелся за ним.

Теперь он сидел на веслах, и я видел его лицо – грубое и красивое, с длинным ртом и невыспавшимися глазами, и желто горели гильзы у него на поясе, и все кругом было оранжево-желтым от солнца, и я подумал о желтом жеребенке, а потом я перестал о нем думать.

НЕКРЕЩЕНЫЙ

Погрузку окончили. Команда отправилась отдыхать, а на палубе осталось двое вахтенных: грузовой помощник и плотник. Штурман сидел на трюме, проглядывая накладные, – на руки ему из распахнутого ватника свешивался намокший галстук с пальмами. Плотник стоял рядом с топором в руке. Плотник был немолодой, усатый, маленького роста.

– Отпусти, Степаныч, – говорил он помощнику. – Ведь и так чего делаем: лошадей морем возим, тюленя стреляем, а тут еще человека от земли можем отлучить... Грех возьмешь на душу, если не отпустишь, потому что должен человек земное крещение принять...

– Разве ты в бога веришь?

– В бога не в бога, а верую в высшее напряжение человеческих сил... Если в такой момент сердце говорит: иди, значит, так оно и надо делать...

– Да разве кто был бы против, если б тебе такое раньше пришло в голову! – ответил штурман, досадливо отмахнувшись. – А то ведь с часу на час может отойти... К тому же боюсь я возле этих проклятых лошадей: если спудятся под грозой, чего я один сделаю? А тебя они уважают...

– Вот птица перелетная к гнезду стремится, – продолжал плотник, не слушая его, торопясь высказать внезапно возникшие мысли. – А знаешь почему? Скажешь: скучает по родному месту... Оно верно, только ведь птица этого не понимает, ей хочется воды подледной напиться... Так и малый ребенок – ты ему дай материнского молока хоть глоток, чтоб землю запомнил! А без этого нельзя ему в море идти...

Лязгнул иллюминатор, послышался крик ребенка. Из иллюминатора высунулась растрепанная голова:

– Плотник! Опять заштормило, на десять баллов... Разреши кореша взять к себе в койку, а?

Плотник кивнул, разрешая. Он переложил в другую руку топор, беззвучно пошевелил губами, но, по-видимому, окончательно потеряв нить своих рассуждений, сконфуженно умолк.

Несколько дней назад у него во время преждевременных родов умерла жена, которая работала буфетчицей на судне, и ее похоронили на одном из безлюдных Шантарских островов. Плотник, в силу своей застарелой мужицкой враждебности к медицине, обострившейся со смертью любимой жены, не позволил отправить сына на материк санитарным вертолетом, а оставил его при себе – кормил консервированным молоком, ухаживал за ним не хуже любой матери, и вся команда помогала ему – все-таки развлечение среди однообразной морской жизни... Плотник сильно изменился за эти дни: стал менее замкнутым, говорил много и непонятно, на судне считали, что он немного тронулся умом. Промысел уже закончился, судно направлялось во Владивосток, а в этот портовый поселок они завернули, чтобы сдать на зверофермы нерпичье мясо. Думали управиться засветло, а тут вышла задержка – обязали везти лошадей на материк...

– Раньше коня лучше человека уважали, – снова заговорил плотник. – В солдаты – на нем, в поле – тоже, с невестой идешь – он рядом, как привязанный... Все припоминаю, припоминаю: трава выше пояса, вся в ромашках... На Дусе сарафан красный – умели тогда красивые платья шить... На коня ее посадил, ножками бока обхватила, боится...

– Ты смотри, не помешайся с горя-то, – вроде как предупредил его штурман. Он сунул в карман слипшиеся, в размытых фиолетовых чернилах накладные и посмотрел на мокнущих лошадей. "Охота ему волочиться за ерундой, – подумал он о плотнике. – Только ребенка застудит в эту собачью погоду! Одно слово – "морские крестьяне": деревню бросили и к морю не привязались, мутят душу вольным людям!.." – Ладно, иди, – неожиданно для самого себя сказал он плотнику. – Только чтоб на одной ноге – туда и обратно... Понял?

Вскоре плотник уже спускался на причал, высоко в руках держа сверток с ребенком.

За пристанью была дамба с узкоколейкой – плотник видел огонь удалявшейся мотодрезины, по обе стороны дамбы светился затопленный луг. Впереди по холмам были беспорядочно разбросаны белые домики, словно овечье стадо; открылась пустынная улица с деревьями на тротуарах, которые были ограждены от ветра едва ли не до самой верхушки.

Плотник дошел до перекрестка, оглядываясь на темные занавешенные окна, не решаясь постучать в какую-нибудь дверь, – время было уже позднее, а потом он увидел полоску света, который падал через дорогу... Это была столовая. В коридоре были навалены стулья и один на другом стояли круглые сосновые столы – все новое, в упаковочной бумаге. В углу официант ополаскивал под рукомойником бокалы, доставая их из вскрытого деревянного ящика, который стоял у его ног. Плотник видел его волнистый затылок и круглую спину, обтянутую узким пиджаком, и неуверенно топтался на месте, не решаясь заговорить первым, как заметил вдруг, что официант внимательно разглядывает его в зеркале, прикрепленном над рукомойником.

– Извините, – торопливо заговорил плотник. – Шел мимо, гляжу: свет горит – вот оно как... – Он оглянулся, куда положить ребенка, и положил его на стол. – Чего ж вы луг упустили? – спросил он.

– То есть как упустили?

– Некошеный оставили до осени, погниет теперь под водой...

– А ты кто такой? – спросил официант.

– Вообще интересуюсь... В колхозе полжизни прожил – маленько поменьше вашей деревни будет... Конюхом. А потом на море, известное дело. Коней ваших погрузили... Такие кони – цены на них нету! Увезут в город – какая там для них жизнь...

– Еще погань эту, лисиц, надо убрать, – отозвался официант. – Вся зараза от них... Лисиц не берете?

– Нет.

– Зря... Луг, говоришь? – Официант повернулся к нему, вытирая мокрые руки полотенцем. – Кому он нужен теперь, этот луг? Город здесь будет, порт. Нефть обнаружили, папаша... Пер-спек-тива! А ты говоришь – лошади... Ресторан открывается, на сто восемьдесят мест! Так что завтра приходи, а сейчас ступай, закрывать буду...

– Тут вот какое дело... – начал было плотник, но не успел договорить: сверток на столе зашевелился, раздался плач ребенка.

Официант от неожиданности выпучил глаза.

– Что это у тебя?

– Сын... На море родился, можно сказать, отлученный от материнской груди, – торопливо заговорил плотник, качая ребенка. – Хочу, чтоб он земное крещение принял...

– Чего?

– ...а место здесь как раз подходящее: и луг, и кони – самая настоящая земля...

– Вот что, папаша... – Официант отбросил полотенце и взял его за плечи, намереваясь вытолкнуть на улицу. – Иди отсюда, а то милиционера позову!..

– Погоди ты! – воскликнул плотник, упираясь с силой, неожиданной в его щуплом теле. – Ты мне одно скажи: у тебя есть какая баба на примете? Я уплачу за совет, вот тебе деньги.

Официант инстинктивно принял деньги. С минуту он молчал, переводя глаза с плотника на ребенка, что-то соображая про себя, а потом спросил неуверенно:

– Так тебе что, баба нужна?

– Во-во! – обрадованно закивал плотник. – Чтоб с грудью... Пойми: нельзя уходить в море без этого!

– Так бы и говорил, – усмехнулся официант. – А то плетешь черт знает что... Значит, так: свернешь сейчас налево в переулок и иди, пока не увидишь кирпичный дом... Четвертый этаж, тридцать вторая комната, спросишь Лизку Королеву... Ну, ступай, ступай...

В фойе общежития дремал на топчане вахтер, в ярком электрическом свете. Плотник прошел мимо него, ступая на цыпочках по кафельному полу, механически качая ребенка; мальчик совсем проснулся, но вел себя спокойно, поглощенный решением первой в жизни самостоятельной задачи – заполучить соску, которая выпала изо рта и находилась где-то в районе щеки...

Отыскав нужную комнату, плотник постучал в дверь ногой – руки были заняты – и, не услышав сигнала с обратной стороны, надавил плечом. Дверь, пронзительно заскрипев, отворилась.

В глубине комнаты голубовато отсвечивало за шторами окно, периодически освещаемое грозой. Плотник разглядел никелированную кровать, стул с одеждой, пепельницу на полу. С кровати протянулась голая рука, заметалась в поисках одежды. Испуганный женский голос спросил:

– Кто тут?

– Это я... – застеснявшись, пятясь к двери, ответил плотник. – Я в коридоре подожду...

Ждать ему почти не пришлось. Дверь приоткрылась, молоденькая девушка, одергивая полы куцего халатика, удивленно посмотрела на него.

– Вам кого?

– Мне надо Лизу Королеву.

– Ну, это я... А вам чего?

– Мне в столовой про вас сказали... Тут такое дело: надо ребенка накормить...

– Какого ребенка? – Она посмотрела на сверток в его руках. – Вы про что, папаша?

– Лизка, – послышался из комнаты мужской голос. – Если это ребята за мной пришли, так я сейчас...

– Замолчи ты... – Она притворила дверь и, с возрастающим любопытством глядя то на плотника, то на ребенка, сказала: – Да вы не темните, говорите, что у вас...

Плотник, как-то сразу успокоившись, вразумительно изложил свою просьбу.

Девушка засмеялась.

– Какое у меня молоко...

– Чего ж он сказал?

– А потому, что он мерин паршивый... Вы так чудно говорите, что и я не поняла сразу. – Она потянулась к свертку и, отвернув клеенку, поправила соску. – Вам надо в родильный дом идти, а тут женское общежитие...

– Куда ж мне теперь идти, мне на судно пора, – ответил плотник.

– Девчонки у нас, все такие, как я, только... – Она подумала немного, и лицо у нее вдруг оживилось. – Вы подождите меня тут, я скоро обернусь... – И крикнула на ходу: – В комнату не заходите, непорядок там...

– Лизка... – Из комнаты выглянул паренек, смуглый, в суконке, надетой на голое тело. – Куда это она?

– Сейчас придет, – ответил ему плотник.

Паренек, оглянувшись на него, сунулся обратно в комнату, оставив дверь неприкрытой, и стал одеваться второпях.

– Приперся ты, папаша, в неподходящее время, – сказал он. – Даже не успели любовь прокрутить...

– Жинка твоя? – поинтересовался плотник.

– Какой там... А ты с судна?

Плотник кивнул.

– "Алданлес" еще не ушел, не знаешь?

– Так кто же она тебе? – спросил плотник. – Может, невеста?

– У нас только одна невеста, – ответил тот. – Море наша невеста.

– И море земную ответственность имеет, – сказал плотник. – Не простит оно тебе, если девчонку обидишь...

– Чудной ты, папаша, однако! – заметил паренек, он уже собрался уходить. – Ну, бывай пока, в море обсудим этот вопрос...

– Чего ж уходишь так? Хоть попрощался б... – сказал ему вслед плотник.

Тот, не оборачиваясь, отмахнулся от него.

Лизки все не было, а вместо нее пришли несколько девушек – наверное, Лизка им все рассказала; потащили плотника в комнату, накрыли стол с закуской, с початой четвертинкой водки и, охая, посмеиваясь, принялись обсуждать его неожиданный приход. Это были совсем еще молоденькие девушки, но с ребенком они обходились умело, перепеленали его, хотя в этом не было необходимости, баюкали его на руках, а потом Лизка, не заходя в комнату, сказала, чтоб ей передали ребенка, и унесла куда-то. Плотник, так и не притронувшись к еде, сидел посреди комнаты. Стул под ним был расшатанный, с поврежденным сиденьем, несмазанная дверь скрипела; оконные шпингалеты кое-как держались, доски пола были плохо подогнаны – его глаз отмечал вокруг много разных неполадок: дом, наверное, сдали недавно, и строителям было недосуг сделать все, как полагается; у плотника руки чесались, так ему хотелось навести здесь порядок. Но он вдруг, ни с того ни с сего, начал рассказывать им о себе, о том, что случилось с женой, и какие она носила платья, и как они любили друг друга, и что, наверное, не случилось бы несчастья, если б они остались в колхозе и не поехали искать заработки на стороне. Он оживился, говорил складно и хорошо, и словно сам с удивлением слушал себя, и оценивал со стороны, что говорит, а девчонки приутихли, слушали его внимательно, не перебивая.

Потом одна из них, курносая, совсем еще подросток, с мозолистыми рабочими руками, которые она, словно стесняясь, все время прятала от света, взволнованно переспросила:

– Значит, вы почувствовали, что сюда надо придти?

– Словно мне голос внутри сказал: иди, – ответил плотник.

Девушка оглянулась по сторонам.

– Это он к Варе пришел, – сказала она.

– К кому? – спросил плотник.

– Женщина одна, ей в нашем общежитии комнату дали... Ваш ребенок сейчас у нее...

– А что она?

– У нее сын недавно умер в больнице...

– Заболел? – спросил плотник.

– Кто его знает... – Девушка замялась. – У нее все дети умирают, рождаются и умирают... По-женски у нее неладно. Ей родить запретили, а она рожает...

– Муж очень хочет ребенка...

– В море он...

– Ребенок умер, а она все молоко сцеживает...

– Как в тумане живет...

Пришла Лизка.

– А где мальчик? – спросили у нее.

– Припал к груди, не оторвется... – сказала она со злостью, не глядя ни на кого.

– А Варька?

– Что Варька?.. Кормит его...

– Папаша... – разволновалась курносая девушка. – Послушайте меня: оставьте вы ей ребенка! Мы ничего никому не скажем, а муж придет -подумает, от него... – с воодушевлением развивала она свою идею. – Вот счастье у них будет какое! Папаша, сделайте счастье человеку!

– Катя, сдурела ты? – ответили ей. – Как он своего ребенка отдаст... Что ты говоришь?

– А какое бы счастье было! – повторяла она, не слушая никого.

В дверь постучали.

– Идите, – сказала плотнику Лизка, – это она... – И у дверей вдруг остановила его за руку. – Вы ничего плохого не думайте, – торопливо заговорила она. – Этот официант сволочь, таких давить надо... А с парнем этим у меня ничего не было – только посидели в темноте... Скучно сейчас здесь, а скоро клуб построят, молодежь приедет, скоро весело будет...

– Я понимаю, – ответил плотник. – Хорошего человека не сразу разглядишь...

Он вышел.

– Ваш мальчик? – спросила женщина. – Берите... Спит он, пусть будет здоровенький.

– Спасибо вам, – начал плотник. – Я вам селедки хорошей пришлю... Или, может, денег, так я...

– Не надо, – сказала она, и он почувствовал, что она улыбается. -Вам спасибо... Мне, может быть, надо было, чтоб он вот так... Вот накормила его, и все. Теперь и на работу можно идти, правда?

– Правда, – согласился плотник. – Как же без работы?

Плотник вышел на улицу и шел до пристани не останавливаясь – гроза освещала дорогу. Когда он спускался с дамбы, то вдруг услышал какой-то топот позади и посторонился, пропуская мчавшихся лошадей. Они неслись по морскому берегу, спина к спине, и в грохоте грома он еще долго слышал стук копыт на дороге...

"Убегли с судна", – подумал плотник, но не почувствовал раскаяния в душе.

На душе у него было спокойно.

ЛОШАДИ В ПОРТУ

В проливе было темно, лил дождь, и задувал сильный северо-восточный ветер – самая что ни есть хорошая погода для ловли каракатиц. Я сидел на корме лодки – румпальник был привязан к ноге – и орудовал рогаткой, забрасывая блесну как можно дальше под ветер, а в левой руке я держал фонарь и светил им на воду. В воде мелькали длинные плоские сайры, они служили хорошей приманкой для каракатиц, которые вслед за ними поднимались из глубины на свет. Каракатицы проносились, выталкивая из себя струю воды, -словно реактивные снаряды. Около сотни моллюсков уже лежали в лодке – их грушевидные тела со щупальцами содрогались, испуская черную жидкость; все руки у меня были вымазаны ею...

Прямо передо мной горели отличительные огни дока, который стоял на рейде за брикватером, а дальше, у выхода гавани, я видел световые сигналы брандвахты – она запрашивала позывные входящих судов, а за спиной у меня был берег в редких огнях, по которому проступали белые вольеры звероферм и грузовая пристань. С пристани доносилось испуганное ржанье лошадей, но самих лошадей я не видел – их закрывали от меня стоявшие у причалов пароходы.

На доке отбили склянки – оставалось два часа до полуночи, но я продолжал ловить, поскольку знал, что пивной ларек на пристани закрывается в третьем часу ночи и я еще успею сдать туда свой товар. Насчет жены и ребятишек я не беспокоился – они ожидали меня к утру, погода, как я говорил, стояла будто по заказу, и, хотя я устал и продрог на ветру, настроение было подходящее, и только крики лошадей беспокоили меня... "С чего бы это они? – размышлял я. – Может, учуяли какую-либо беду?.." И только я успел так подумать, как лодку сильно подбросило, едва не порвало якорный линь, а голубенькое здание конторы на пристани покосилось у меня на глазах и снова приняло надлежащую форму... "Эге, так это же не иначе как землетрясение!" – догадался я и скоренько смотал снасть, втянул в лодку якорь и направился к берегу.

Когда я с корзиной, доверху наполненной каракатицами, взобрался на причал, то мне показалось, что никакого землетрясения и не было в помине: земля была спокойна под ногами, на пристани шла обычная работа, и люди вели себя так, как им положено было вести, только лошади кричали по-прежнему... Их грузили на пароход, проводя через нефтеналивную баржу, – суда стояли впритык бортами. Каждую лошадь сопровождали по два матроса: один шел впереди, ухватившись руками за холку, второй поддерживал лошадь сзади. Погрузка эта отдаленно напоминала шествие подвыпивших приятелей, возвращавшихся с поздней гулянки. На палубе парохода, в наспех сколоченном из жердей загоне, лошади сбились в кучу, раздувая ноздри, налезая друг на друга, – странно маленькие и серые под дождем, в свете фонарей.

В пивном ларьке, куда я вошел, было мутно от дыма и человеческого дыхания. Стены ларька были разукрашены резьбой по дереву – трудился, наверное, какой-либо местный специалист. Уборщица подметала пол, и столы для удобства были сдвинуты на одну сторону, а посетители устроились на пустых бочках возле двери – они пили пиво, заедая каракатицами, которые подавались в глубоких тарелках разрезанные на узкие полоски и похожие сейчас на макароны. Все в ларьке было как обычно, и мне подумалось снова, что все это ерунда насчет землетрясения, – наверное, пригрезилось, как вдруг ларек так тряхнуло, что стены с рисунками пошли волной и с прилавка посыпались пивные кружки... Тут буфетчица объявила, что по стихийным причинам ларек закрывается, и чтоб побыстрей освобождали посуду, но посетители не проявили должного понимания: это были рабочие люди, они, может, целый день думали о том, чтоб вот так – спокойно, без сутолоки – посидеть за кружкой пива, обсудить кое-какие вопросы.

Я отволок на кухню корзину с каракатицами – их тут же варили в чугунном котле, наполненном морской водой, – подошел к прилавку и заказал пива, шесть кружек. Пока буфетчица наполняла их, я отхлебнул из одной кружки: пиво было никудышное, напропалую разбавленное водой, но я ничего не сказал буфетчице, потому что я брал пиво в долг, денег у меня не было ни копейки. Я нанизал кружки на пальцы и направился в угол, куда были сдвинуты столы. Тут кто-то окликнул меня, но я не рискнул обернуться и продолжал свой путь. И тогда какой-то человек преградил мне дорогу.

– Колька, – сказал он, – не узнаешь, что ль?!

В глазах у меня потемнело от удивления, а он захохотал и взял из моих рук кружки и поставил их.

– Генка! – заорал я, и тут мы принялись на радостях бороться друг с другом, а люди на бочках подзадоривали нас, и мы повалили друг друга на пол, а потом вернулись к столу.

– Ну, – проговорил я, отдышавшись, и хлебнул пива. – Где ты теперь?

– На пароходе, – ответил он. – Зашли сюда за лошадьми...

– Ага, – сказал я.

– А ты как?

– Тут живу... Женился! Теперь все у меня есть, – похвастал я. -Огорода восемь соток, коза, куры – так что молоко свое, яйца свежие...

– Отоварился ты, что и говорить...

– Поживешь с мое на берегу, и у тебя будет, – обнадежил я его.

– Вижу, что скоро ты замест курей будешь яйца класть, – сказал он и в упор посмотрел на меня, как только он один умел смотреть, и я понял, что сболтнул лишнее, и тотчас почувствовал, как что-то надвигается на меня, что-то жуткое и отчаянное, неотвратимое, похуже землетрясения... "Жену уведет он у меня, – думал я, – огород разрушит, козу эту продаст..." Я видел по его глазам, что не миновать беды, что не простит он мне мою радость, и ожесточился против него внутренне, но тут же вспомнил нашу работу на промысле – как однажды разбился бот и нас выкинуло прибоем на берег, как лежали мы полумертвые на берегу, уткнувшись лицом в гальку, – чтоб чайки не выклевали глаза, – и заранее все простил ему: связан я был с ним теперь на всю жизнь прошлыми воспоминаниями, и хоть не видел я его уже года три-четыре, а был готов идти за ним, куда поведет, и ничего я не мог с собой поделать...

– Ты мне ответь... – Он закурил и покосился по сторонам. – Деньги тебе нужны?

– В море я не пойду, – сказал я быстро, – не пойду я...

– Ты мне не ответил на вопрос.

Что я мог ему ответить? На земле было сытно, но в смысле денег тут была вечная загвоздка – я имею в виду свою жизнь. Устроился я после свадьбы пастухом в колхозе – это в полусотне километров отсюда. Но поскольку я к этому делу не имел душевного расположения, дело не ладилось: коровы исхудали у меня до того, что перепрыгивали через плетни, будто арабские скакуны. А потом случилось, что медведь задрал корову, и выперли меня из пастухов совсем. Много я перебрал после этого деревенских работ, но ни к одной не лежала душа, не выдержал и подался ближе к воде, но и тут словно сам бог отвернулся от меня... Один сезон ловил я морскую капусту. А на этом промысле сама капуста мало чего значит, то есть ее можно наловить хоть тонну зараз, а главное здесь – погода. Если застигнет тебя дождь – пиши пропало, потому что от дождя капуста теряет все свои вкусовые качества, хоть ты бери и выбрасывай эту капусту обратно в море... Погорел я на капусте, устроился экспедитором в рыболовецкий совхоз, повез на сейнере соль но рыбокомбинатам. Это был не рейс, а целая комедия: сбросили мы соль в трюм навалом, а по дороге прихватил нас шторм, слежалась соль, стала как кирпич – ни киркой ее не взять, ни лопатой. Вернулись назад и потом целую неделю рвали соль в трюме аммоналом, чтоб судно от нее освободить, – грохот стоял на всю пристань... В общем, зарабатывал я тогда, сколько сейчас на этой закуске к пиву, на каракатицах этих, черт бы их побрал.

– В этой "татарской кишке" вечный сквозняк стоит, – сказал Генка и посмотрел в окно на пролив. – Грузовики смывает за борт, но то что лошадей... Нс хочу, чтоб они утонули! – прибавил он и тряхнул головой.

– Кто не тонет в этом море, – ответил я.

– Слышь, Колька! – загорелся он. – Как увидел тебя, так сразу понял, что сумеем мы это дело провернуть...

– Какое дело? – насторожился я.

– Поймать лошадей. Убежали две лошади при погрузке...

– Куда убежали?

– К побережью. – Он махнул рукой. – Уже полчаса как бегут...

– И не послали вдогон?

– Куда там! Спишут по "морскому протесту"*, и все тут...

* Имеется в виду так называемый "Акт о морском протесте", объясняющий потерю груза действием непреодолимой силы, опасности и случайности на море.

– Тут берег сплошь гористый, – сказал я, – из гранита. Не выбраться им наверх... К тому же прилив уже час как идет, там скоро воды станет по горло. Если не вернутся, потонут они...

Мы помолчали. Генка смотрел на меня.

– Может, прихватим на пароходе лошадей и – за ними?

– Есть там одно место, – вспомнил я. – Урез в скале, с источником... По нему с испугу может и лошадь взобраться. Если заметят, так выберутся...

– Если они сами выберутся, то будешь ты брать пиво в долг, пока не снесешь золотое яичко, – сказал Генка.

– А много заплатят?

– Кони материковые. Сам видел – цены на них нету...

– А если мы этот распадок сами проскочим в темноте, тогда как? -спросил я.

– Ну? – проговорил Генка, скулы у него передернулись.

– Ладно, согласен, – ответил я. – Поехали, черт с тобой...

Мы вышли из ларька и направились к грузовому пароходу. К нефтеналивной барже подходили суда, чтоб взять топливо: слышался визг автопокрышек – они висели по бортам судов для амортизации при ударе, – и на баржу выскакивали матросы, таская тяжелые топливные шланги... Мы перебрались через баржу на пароход. На палубе никого не было, кроме вахтенного матроса и мокнущих под дождем лошадей. Увидев Генку, вахтенный вытащил из кармана красную повязку и протянул ее Генке. Генка обернул повязку вокруг рукава, и вахтенный, не сказав ни слова, тотчас скрылся в надстройке. Генка подошел к загону и ударом ноги выбил из него две нижние жерди – они были приколочены крест-накрест, – кивнул мне, и мы вошли в загон, пригнув головы. Лошади сразу шарахнулись от нас, но Генка метнулся в их гущу и вывел высокого вороного жеребца с белым треугольником на лбу, накинул на него оброть – они грудой лежали у выхода. Жеребец, на удивление, нисколько не воспрепятствовал этому и покорно пошел за Генкой. Я замешкался возле лошадей: не столько из-за боязни, что меня может ударить какая-нибудь из них, сколько из-за того, что я не знал, какую выбрать, – я ничего не смыслил в лошадях. Они, почувствовав мою нерешительность, отвернулись и уткнулись головами друг в друга, принимая таким образом "круговую оборону". И тут случилось чудо: из лошадиного стада ко мне ступила грудастая кобылка – низенькая в ногах, гнедой масти, на боку у нее белел номер, выведенный белилами... Кобылка стояла передо мной, наклонив голосу, и я выбрал ее. Стальная палуба нефтебаржи еще не остыла после дневной жары, и неподкованная кобылка заплясала на ней, как артистка балета, и заупрямилась под рукой, а я тянул повод изо всех сил и кричал на нее. Генка уже был на пристани – сидел верхом на вороном жеребце и поторапливал меня. Он не мог мне помочь, потому что боялся оставить коня без присмотра. Повязка вахтенного была у него на рукаве, а на палубе парохода никого теперь не оставалось из команды, матросы других судов удивленно посматривали в нашу сторону. И у меня появилось вдруг нехорошее подозрение – может, никаких лошадей на побережье нет и в помине, и вся эта прогулка затеяна неспроста, от Генки можно было ожидать все что угодно, но отступать было некуда, раз я согласился ехать.

Мы миновали нефтепирс, слыша за спиной ржанье и храп метавшихся в загоне лошадей, обогнули площадь перед конторой, которая была уставлена новенькими тракторами "МТЗ-5", рулонами этикеточной бумаги и цинковыми бочками с хлоркой, оставили позади кузницу, нефтяной резервуар, спустились по откосу дамбы к воде и поехали в тени высокого берега.

Генка огрел своего коня, и тот пошел размашистой рысью, а моя кобылка затрусила следом. Потом вороной по своей воле перешел на галоп, и поначалу моя кобылка поспевала за ним, но вскоре начала отставать, потому что я мешал ей. Я не умел ездить верхом, подпрыгивал на лошади, сползая то на одну, то на другую сторону, отбил себе зад, а в животе у меня плескалось пиво. Но спустя немного времени я почувствовал себя уверенней и, прилаживаясь к равномерному шагу лошади, мог уже смотреть не только на дорогу, но и вперед, и по сторонам, насколько хватал глаз... Вороной жеребец словно плыл по воздуху – так легок и изящен был его бег, искры вылетали у него из-под копыт; ветер волной накрывал меня и наполнял рубаху, а вверху было небо без единой звезды; пролив блестел по левую руку – ветер дул поперек волны, срывая барашки... Неизъяснимое, ни разу не испытанное чувство вскружило мне голову, и я уже не думал ни о жене, ни о близнецах-ребятишках, ни о землетрясении, ни об этих каракатицах; я не думал, куда мы несемся, зачем, что ожидает нас впереди, – даже вопроса такого не возникало в голове, как будто это движение само по себе имело какой-то смысл и оправдывало меня; и было что-то радостное, жуткое и загадочное в том, что летишь вот так, ни о чем не думая, неизвестно куда...

Возле мыса Генка подождал меня. Здесь прилив подступал к самой скале. От жеребца валил пар, ему не стоялось на месте, он поднимался на дыбы и вертел хвостом. Генка ослабил поводья, и копь опрометчиво бросился вперед, не разбирая дороги, и тут же провалился в воду по брюхо, а Генка едва не перелетел через его голову – здесь проходило устье реки, которую затопил прилив. Генка огрел кулаком жеребца, тот захрипел, выбрался из русла, но рассудительности у него не прибавилось, и он помчался дальше, как сумасшедший, расплескивая воду, но вода мешала ему бежать, и он начал выбиваться из сил. Тут Генка, наконец, сдержал его и перевел на спокойный шаг. Я перебрался через речку без особых хлопот, если не считать того, что моя низкорослая кобылка окунулась в воду с головой, одежда на мне стала мокрой, и я теперь дрожал от холода. Дорога круто свернула на восток – то есть никакой дороги уже не было, все было залито водой. Мы продвигались вслепую по береговой кромке, придерживаясь за скалу, чтоб не сбиться в темноте с пути, а вода все прибывала, кобылка уже погрузилась в нее по грудь. В полную луну прилив в этих местах достигал пятнадцати метров, а сейчас луна была молодая и, значит, прилив будет поменьше, но нам и его хватило бы на всю жизнь... Моя кобылка никак не могла привыкнуть к ударам волны, пугалась и поддавала задом, а потом ржала и широко расставляла передние ноги, чтоб не упасть. Но она ни разу не ослушалась моей руки, потому что не могла поверить, чтоб человек послал ее на гибель просто так, ни за понюшку табаку, – это была такая славная кобылка, что сам бог не простил бы нам, если б мы утопили ее... Я напрягал зрение, пытаясь что-либо разглядеть в темноте, и едва не налетел на Генку с его вороным.

– Кони! – сказал Генка. – Слышишь, ржут...

– Какие кони? – Я совсем забыл, что мы гонимся за убежавшими лошадьми. Держась за повод, я свесился к воде, приставил к уху ладонь. -Ржут... – согласился я, глянул на берег и закричал: – Вот он, урез, – тут мы раз воду брали!..

– Умница, – насмешливо сказал Генка, – и как ты здорово догадался...

Скала была разрезана ручьем, от которого пахнуло парной теплотой, -этот ручеек выливался из источника. Когда лошадь ступила в него, судорога прошла у нее по телу – ручеек был довольно горячий. Ущелье сужалось в одном месте настолько, что моя грудастая кобылка застряла – ни вперед, ни назад, и тут она впервые за всю дорогу испугалась и заржала что есть мочи, и те лошади, за которыми мы гнались, ответили ей сверху. Я крикнул Генке, чтоб он подождал меня, но ни жеребец, ни Генка не обратили на меня внимания – они стоили друг друга. В конце концов кобылка прорвалась вперед, ободрав себе бока, и я, держа ее на поводу, стал подниматься по ручью и поднимался до тех пор, пока не увидел лошадей – они стояли по брюхо в источнике, положив головы на спину друг другу, как это умеют делать лошади. Им, видно, было хорошо стоять в теплом источнике, они решили переждать здесь темноту и не обращали на нас внимания. Мы с Генкой последовали их примеру и, не снимая одежды, с наслаждением разлеглись в теплой, остро пахнущей воде, и я даже не успел слово проговорить, как уснул.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю