Текст книги "Сколько стоит рекорд"
Автор книги: Борис Раевский
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
А может, не так. Может – буря… Волны – с дом. Корабль с маху швыряет на скалу. Мелькают в волнах обломки…
– Значит, так, – торопливо сказал Яшка. – Мы сейчас прочитаем и сразу – в пароходство. К начальнику. Нас, конечно, сперва не пустят, но мы покажем записку – SOS! Гибнут люди! И нас сразу к самому главному. А тот сразу телефонную трубку – раз! Приказываю самому быстроходному кораблю немедля выйти на спасение…
– Для этого есть специальные суда-спасатели, – веско перебил Митрий.
– Вот-вот! Приказ: кораблю-спасателю немедленно выйти в море. Квадрат такой-то. И вот из нашего порта на всех парах выскакивает…
– Ни черта не выскакивает! – опять перебил Митрий. – Может, тонут-то за тысячу километров отсюда. Сразу по радио – приказ. Всем судам, которые, значит, поблизости от данного квадрата, немедленно изменить курс…
– Вот-вот! И сразу пять или даже десять кораблей меняют курс и идут на помощь.
Они несутся так, что вода кипит за кормой. «Полный вперед!» – командует капитан.
– «Самый полный!» – уточнил Митрий.
– Да, да! «Самый полный!» – командует капитан. Яшка в азарте размахивал руками. – Над морем – туман. Волны, как разъяренные львы, рыча, бросаются на корабль. Но он рассекает их и мчится вперед. Пятьдесят, нет, даже шестьдесят километров в час…
– Узлов, – поправил Митрий.
– Шестьдесят узлов в час! И вот – впереди, в тумане какое-то рыжее пятно. «Вижу! – кричит вахтенный. – Впереди – огонь!»
– «Впереди, по курсу, огонь!» – опять уточнил Митрий.
– Да, «впереди, по курсу – огонь!» И корабль еще быстрее несется туда. А там…
– Постой… – Митрий нахмурился. Задумался. – А вообще-то… – Он махнул рукой. – Все одно… Безнадюга… Эту бутылку, может, неделю, а может, и месяц по волнам трепало. В шлюпке все уже, наверно, с голодухи поумирали. Да… И записка, конечно, размокла. И ни шиша теперь не разберешь…
Генка молча продолжал сдирать вар.
«Умерли? А может, и не умерли? – подумал он. – А насчет записки – чепуха. Запаяна бутылка на совесть. Такая хоть пять лет будет мотаться по морю – ни капли вовнутрь не просочится».
Генка счистил вар.
Пробка сидела глубоко. Он вогнал между нею́ и стеклом кончик лезвия, плавно нажал. Тугая пробка не поддавалась. Он загнал нож с другого бока, снова надавил. Нет, не поддается. Нажал сильнее. Кусок пробки отломился.
– Так будешь час ковыряться! – крикнул Яшка. – Кокни о камень – и порядок.
«Точно, – подумал Генка. – Все равно ведь записку сквозь горлышко не протащишь».
– Бить? – спросил он.
– Лупи! – крикнул Яшка.
Митрий кивнул.
Генка тихонько, словно боясь, – в самом деле, не разбить бы! – плавно кинул бутылку, целясь в торчащий из песка камень. Не попал.
К бутылке подскочил Яшка. Схватил ее и с маху, с силой швырнул. Бац! Брызнули осколки.
Но на них никто не обратил внимания. Все трое торопливо шарили глазами: где записка?
Ага, вот! Лежит вместе с расколотым наискось днищем бутылки. Генка бросился туда. Схватил записку.
– Привет!
Он аж присвистнул.
Яшка нетерпеливо заглянул в бумагу через его плечо.
Записка была напечатана на машинке. Блеклые, ровные строчки. И нисколько не повреждены. Но вот беда: не по-русски.
– Ну-ка! – Яшка взял записку.
Ребята уступили ему безропотно. Яшка – как ни крути – отличник.
– Одно ясно, – сказал Яшка, после долгого разглядывания машинописных строк. – Не по-немецки.
– Молодец, Яшенька! Голова! – сказал Генка. – В мире, кажется, восемьсот семьдесят три языка? Значит, теперь нам уже легче. Осталось всего лишь восемьсот семьдесят два.
Втроем они долго рассматривали таинственный листок.
– Ай-яй, мальчики! – сказал Генка. – А между прочим, кто-то из классиков давно подметил: незнание иностранных языков – первый признак общей некультурности.
– Тут цифры… семьдесят четыре – тридцать два. И еще… – хмуро сказал Яшка. – По-моему, это долгота. Да…
– А время идет, – сердито пробормотал Митрий. – И пока мы тут треплемся, где-то люди…
Все замолчали.
Они стояли, трое мальчишек, почти голые, на солнечном пляже. Все трое хмурые, злые.
– А давайте поищем: может, тут кто из культурных загорает? – предложил Генка. – Какой-нибудь профессор? Или академик?
– Идея! – ухватился Яшка.
Они пошли по пляжу. Но, наверно, нынче было слишком жарко. Пляж, на котором обычно не повернуться, сейчас был почти пуст. Не мудрено: даже идти было нелегко – раскаленный песок обжигал ступни. Листья на кустах и то скрутились, как опаленные.
А море лежало гладкое, зеленое, как огромная глыба льда. Только, к сожалению, этот лед не давал прохлады.
Если кто нынче и был на пляже, то все больше мелкота. А с ними – тетки под зонтиками.
К одной из таких теток, помоложе и поинтеллигентнее на вид, и подкатился Яшка. Показал записку.
– О нет, мальчик! Я без очков – как слепая, – женщина виновато улыбнулась.
– Тетеря, – прошипел Яшка, когда они отошли. – Чего ж с собой очки не носишь?
Подошли еще к одной гражданке, толстой, в ярко-алом купальнике.
– Это – по-английски, – сказала она. – Но я, мальчики, изучала языки лет тридцать, нет, лет сорок назад. Все перезабыла.
«Еще бы! – подумал Генка. – За сорок-то лет…»
Мальчишки отошли от толстой тетки и остановились.
«Что же дальше?»
Все трое молчали.
– Идея! – вдруг крикнул Яшка. – В милицию! А что?! Отнесем в милицию. Там разберутся.
– Ну что ж, – сказал Генка.
Честно говоря, идти в милицию ему не хотелось. Один только раз был Генка в милиции, когда залез на чердак пустого дома, где шел ремонт. И хотя тогда все кончилось, в общем, благополучно, и лейтенант даже в школу не пожаловался, но больше в милицию Генку что-то не тянуло.
– Да, пожалуй, – сказал Митрий. – В милицию.
Но тоже без энтузиазма.
И тут им повезло.
Из кафе-мороженицы вышел Вовчик – высокий, загорелый, в темных очках. И с тоненькими усиками. Эти усики всегда удивляли ребят: были они ровные, прямые, как стрелки. И тоненькие-тоненькие. На голове у Вовчика – шикарная зеленая шапочка. Вернее, не шапочка, а козырек. Из тонкого зеленого пластика. Он нежно светился под солнцем, и весь лоб у Вовчика от этого козырька был бледно-зеленым. И нос тоже.
Вовчика мальчишки знали давно. Студент, учится в Ленинграде, а сюда приезжает к родителям на каникулы.
Нет, дружбы с Вовчиком у ребят не было.
Студент! А они – всего лишь семиклассники. А главное, был он всегда как-то снисходительно небрежен. И ядовито остроумен.
Но сейчас Вовчик был как дар небес. Студент! Уж он-то английский знает!
Ребята бегом бросились к нему.
– Понимаешь, Вовчик, – торопливо сказал Яшка. – Я тут, в море, выловил бутылку. Понимаешь, где-то – кораблекрушение. SOS…
– Минутку! – перебил Генка и четко, коротко изложил в чем дело.
– Вот, – сказал Генка. – Читай! – и протянул Вовчику записку.
– Блеск! – сказал Вовчик и снял темные очки. – Мальчикам захотелось романтики? Им опостылели пресные будни? – он обвел мальчишек насмешливым взглядом.
– Читай! – сказал Генка.
В другой раз он нашел бы, что ответить. Но сейчас не хотелось обострять отношений.
– Читай. И, пожалуйста, побыстрее! – взмолился Яшка.
Вовчик взял записку.
– Ого! На машинке?! – он усмехнулся. – Значит, так. Буря. Авария. Шлюпка. И в шлюпке – изможденный человек. Стучит на пишмашинке? SOS! Интересно одно: откуда у него в шлюпке – машинка?
– Я об этом уже думал, – насупился Генка. – Конечно, не в шлюпке. А может, так: на судне пожар. Рация горит. И кто-то сразу – за машинку: SOS! Спасите!
– А на корабле машинки есть. Это уж точно… – добавил Митрий.
Вовчик усмехнулся.
– Гипотеза возможная, но маловероятная…
– Да читай же ты! – опять взмолился Яшка. – Спорить потом будем!
Вовчик поднес записку к глазам, долго разглядывал ее.
Ребята молча ждали.
– Итак, мушкетеры, – наконец, сказал Вовчик. – Должен вас огорчить. Во-первых, дата письма – четвертое июня тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Понятно? Пятьдесят девятого! Следовательно, если кто-нибудь и потерпел аварию, он уже давно или – а – умер с голоду, или – бэ – утонул, или – вэ – съеден акулами.
– Пятьдесят девятый! – ахнул Яшка. – Значит… Значит, одиннадцать лет?..
– Именно, – подтвердил Вовчик. – Именно так. Одиннадцать лет бутылка носилась по волнам.
Он с сожалением развел руками.
Ребята нахмурились.
– Все равно! – вдруг выкрикнул Яшка. – Надо изучить. Может, тут какая-то тайна. Морская трагедия…
Вовчик сделал строгое лицо.
– Должен вас вторично огорчить, мушкетеры. Никаких тайн. Никакого кораблекрушения. Никаких SOS. Никакой романтики. Все очень просто. Это записка гидрографической экспедиции. Они, видите ли, изучают морские течения. Вот и бросили в воду эту бутылку в таком-то пункте четвертого июня пятьдесят девятого года. И просят каждого, кто поймает бутылку, сообщить, когда и где он ее нашел. Вот и адрес: Англия, Ливерпуль, Королевское океанографическое общество. – Вовчик усмехнулся, снова надел очки. – Итак, мушкетеры, у вас есть возможность подтолкнуть старушку науку. Напишите в Лондон. Если, конечно, денег на марку не жаль.
А вообще, мушкетеры, разрешите дать вам совет. Как старший товарищ. Смотрите на жизнь проще. Без розовых слюней. Жизнь – она примитивна. Поел, поспал. Опять поел, опять поспал. А всякие кораблекрушения и SOSы – это все из старых романов. Салют, мушкетеры!
Вовчик приложил пальцы к нежно-зеленому козырьку и неторопливо зашагал по пляжу.
Ребята молча провожали его глазами.
– Паразит, – хмуро пробормотал Митрий.
Генка и Яшка молча кивнули.
Да, вроде бы Вовчик сказал все правильно. И ни в чем он не виноват. Не SOS, а гидрографы. Все точно. И все-таки…
– Есть же такие люди, – сказал Яшка. – Чтоб кому жабу за шиворот сунуть – это ему первое удовольствие.
– Паразит, – повторил Митрий.
Мальчишки по-прежнему стояли на раскаленном пляже.
– Ну ладно, – сказал Яшка. – Что будем делать, мушкетеры?
– Я вот тебе, во-первых, за «мушкетеров» сейчас врежу, – пригрозил Генка. – Ишь перенял… А делать?.. Потопали к нашей немке. Она хоть и немка, но и английский тоже знает. Будь здоров! Разберется. И ответ напишет.
– К Наталье Николаевне? – Яшка и Митрий переглянулись.
– А что?! – сказал Яшка. – Потопали. Поможем толкать науку.
Мальчишки стали торопливо одеваться.
Яшка натягивал штаны, рубаху и думал:
«Вот обида! Один раз подвернулось настоящее приключение – и на тебе!.. Сорвалось».
Генка одевался рядом.
«А оно ведь и лучше, что никакого крушения, – думал он. – А просто – для науки. Сейчас, в двадцатом веке, самое главное – наука. И наша бутылка, и письмо в Англию – это тоже для науки.
А кстати, надо почитать про гидрографов. Какие у них экспедиции? И как это они бутылки бросают? Наверно, не одну, а сразу штук сто? А может, даже тысячу?»
А Митрий думал свое:
«Этого Вовчика надо все-таки как-нибудь ущучить. Может, на спину ему записку приляпать: «Я – подлюга»? Или на пляже спрятать его шмотки? Пусть через весь город в одних плавках дует! В плавках и зеленом козырьке!»
Митрий был реалист. И не любил плохих людей.
ОТЕЦ
На третьем этаже большого старого дома открылась форточка:
– Геннадий!
Генька стучал во дворе костяшками домино. Он поднял голову. Отец в подтяжках стоял возле окна и махал рукой.
– Иду! – неохотно буркнул Генька.
Еще немного поиграл с приятелями – пусть видят: не очень-то он торопится, он человек самостоятельный, – и поднялся домой.
– Ужинать, – сказал отец.
Генька стал привычно накрывать на стол. Расстелил скатерть, положил вилки, ножи. Отец принес из кухни сковородку с яичницей, кипящий чайник. Через плечо у отца перекинуто полотенце. Это висящее полотенце всегда раздражает Геньку: «Как у кухарки».
Отец небрит. Усталые глаза на худощавом, морщинистом лице. Надо лбом – глубокие залысины. Ему меньше пятидесяти, но Геньке он кажется стариком.
Молча поели. Потом вместе быстро убрали со стола.
Генька сел за уроки. Отец принес из кухни эмалированный таз, налил горячей воды, надел на себя фартук. Все движения его: и когда он мылил белье, и когда тер его на ребристой металлической доске, были хваткими, спорыми.
– Я ж вчера целый тюк уволок в прачечную, – хмуро сказал Генька. – Чего ж не все сдал?
– Мелочишка! – улыбнулся отец. – Платки, носки… Не сдавать же каждую тряпицу? Да мы что, мы люди привычные… Солдат – он, знаешь, и пуговицу пришьет, и кашу сварганит, и постирает. Солдат шилом бреется, дымом греется.
Генька отвернулся. Отец всегда, когда стирает, отшучивается, и прибаутку насчет солдата Генька уже слышал. А сам небось на кухне не стирает. Все в комнате. Стыдно, видать, на кухне-то стирать. Среди женщин…
Генька уже привык без мамы. Столько лет прошло… И все-таки… Главное, пусто как-то без мамы. Пусто и слишком тихо. Мама была веселая и смеялась так, что даже отец-молчун и тот, бывало, расшевелится. И дома… Будто бы порядок: и обед отец сам стряпает, и белье чинит, и пол моет по очереди с Генькой. А все не так…
Нет, вообще Геньке в жизни не везет. Определенно не везет. Мама умерла. А отец… Отец тоже не очень-то…
Нет, он не дерется, не пьет. И все покупает Геньке. Вот недавно с получки сразу две рубашки принес. И еще фонарик-динамку.
Но… какой-то он скучный… Слишком обыкновенный. И работа у него – кладовщик – тоже какая-то… Нет, Генька уже не маленький, Генька отлично понимает, что и кладовщики нужны. Без кладовщика никакого порядка не было бы, все инструменты и материалы валялись бы где попало, без присмотра, без ухода.
А все-таки, как ни крути, кладовщик – это не физик-атомщик. И не летчик-испытатель. И даже не тракторист.
…Быстро расправившись с уроками, Генька, не надевая тужурки, спустился этажом ниже к Кольке Алехину. У того классный магнитофон. И ребята сговорились покрутить вечером новые записи.
Когда Генька вошел, Коля сидел с отцом у круглого стола, заваленного какими-то альбомами, вырезками из газет, фотоснимками.
– Подсаживайся, – кивнул Колька и опять повернулся к отцу. – А это что? – он держал в руке снимок.
Генька посмотрел: связанные одной веревкой, пятеро альпинистов, маленькие, точно мухи, карабкались по сверкающей ледяной горе.
– Восхождение на Кызыл-Тау, – ответил отец. – Это давно, в пятьдесят первом… Ну, а где тут я?
Колька и Генька стали вглядываться в фотографию. Была она большой: 12 X 24. Но все равно альпинисты, снятые откуда-то снизу, казались крохотными и одинаковыми: все в темных очках-консервах, все с огромными, как сундуки, рюкзаками и ледорубами.
– Вот! – сказал Колька.
Генька указал на другого.
Но, оказалось, оба не угадали.
– Ох, и досталось нам на этом Кызыл-Тау, – покрутил головой Колькин отец. – На подступах к вершине легли на ночь в палатки. А утром – не вылезти. Пурга. Замело совсем. Два дня и три ночи отсиживались, – он опять покрутил головой.
Генька во все глаза глядел на него. Смелый, наверно. И лицо, как в кино: нос орлиный, крутые скулы, серые навыкате глаза. И косой шрам на лбу – не портит, а словно даже украшает, делает еще мужественней. И пиджак какой-то необычный. Вроде и пиджак, вроде и нет. Широкий, как куртка, из мягкой, ворсистой шерсти, и на лацкане значок – «мастер спорта».
«Это тебе не кладовщик!» – с горечью подумал Генька, но тотчас обозлился на себя. В конце концов, это нечестно. Несправедливо. Отец не виноват. И не всем же быть мастерами спорта?!
Домой Генька вернулся часов в десять. Отец уже лежал в кровати.
– Ты что? – удивился Генька. Обычно отец ложился гораздо позже его.
– Знобит чего-то. Простыл, верно… – отец зябко поежился под одеялом, и голос его звучал виновато: вот, мол, захворал, теперь лишние хлопоты.
– Чаем напоить? С малиной?
Так всегда делала мать, когда Генька простужался.
Не дожидаясь согласия отца, Генька поставил чайник на газ, попросил у соседки малинового варенья, напоил отца и сам вскоре лег. Отец никогда не болел, даже насморком, и теперь Генька растерялся. Надо завтра в аптеку сбегать, врача позвать, надо обед самому сварить…
«Только этого и не хватало», – словно подслушав его мысли, вздохнул отец, и кровать под ним тяжело заскрипела…
* * *
Прошло уже дней десять, а отец все лежал. У него началась какая-то «атака на сердце», ревматическая атака. Генька не знал, что это такое, но одно понял твердо: отцу надо лежать, спокойно лежать, может быть, недели три, а может – и целый месяц. Обязательно лежать, иначе… С сердцем шутить нельзя.
Отец не привык болеть и не умел болеть. Он все тревожился, что Генька не накормлен, что уроки ему теперь делать недосуг, так недолго и на второй год… Беспокоился и насчет работы: кто там теперь в кладовой? Наведет, наверно, порядочек!..
Отец и вообще-то казался Геньке скучным, а болел он совсем скучно. Как-то слишком тихо. Лежит целый день на спине, подложив руки под голову, и глядит в потолок. Что он там нашел интересного, на потолке? Все трещинки, наверно, наизусть вызубрил.
Лежит, словно бы размышляет. А чего ему размышлять? Не физик-атомщик: тот может лежать и какую-нибудь новую теорию изобретать. И не поэт: тот, наверно, и когда болеет, стихи сочиняет. А кладовщику-то что размышлять?
Генька притащил отцу целую стопку книг: и классиков, и про шпионов, и фантастические. Но отец почитает с часок, а потом опять лежит, потолок изучает.
И одно развлечение: друзья-приятели. Генька и не знал, что их у отца столько. Раньше они домой к нему не ходили. А теперь чуть не каждый день кто-нибудь. А бывает, и по два, по три за вечер.
Придут – и говорят, говорят, говорят…
Все вспоминают. Только и слышно: «а помнишь?», «а помнишь?», «а помнишь?».
Геньке сперва смешно было – придет какой-нибудь толстый, лысый дядька, а отец ему: «Здорово, Васька!» Ничего себе «Васька» – пудов на шесть!
А тот отцу – «Петька-дружище!» Странно, когда твоего отца – «Петькой»…
Полюбились Геньке эти посещения. Нет, вовсе не потому, что отцовы друзья всегда приносили какие-нибудь гостинцы. Да и носили они, будто сговорились, одни яблоки. «Витамины!» А Генька с малолетства эти самые витамины не уважал. Эскимо, или там конфеты, или орехи – куда лучше.
Нет, друзья отца нравились Геньке своими разговорами. Придут и говорят. И даже отец, обычно такой молчаливый, оживляется и тоже говорит, говорит, говорит…
Первым навестил отца тот самый шестипудовый «Васька». Огромный, тяжело дышащий – еще бы, поноси-ка такую тушу! – он уселся возле кровати и долго обтирал лысину платком.
Геньке он напоминал моржа: жирный, аж лоснится, и фыркает, и усы торчат, а глазки – острые, как буравчики, сверкают где-то в глубине.
Отдышался этот «Васька», да как загрохочет. Голос у него – что труба! А смеется – гулко, будто обвал в горах.
Сперва они с отцом наперебой каких-то дружков вспоминали.
– А Мотьку помнишь?
– А Симу помнишь?
– Это черненькую-то? С кудерьками? Которая с дерева сверзилась? Ну, как же!..
– А Федю-ушастика помнишь?
– А Томку?
Глупый какой-то разговор. Генька сидел в углу, за столом, делал алгебру и одним ухом слушал эти бесконечные «а помнишь?» И не надоест им?!
Но вскоре разговор стал настоящим.
– Эх, Петька, Петька! – вдруг растроганно сказал «Васька». – Умирать буду, захочется в последний миг что-нибудь самое важное, самое стоящее вспомнить. И вспомню я…
– Знаю, знаю, – перебил отец. – Кукушкино…
– Верно. Кукушкино, – огромный «Васька» вдруг помрачнел. – Нет, ты не отмахивайся! Не шуткуй. Это ж подумать!.. Я и теперь, хотя двадцать шесть годков минуло, как не сплю иль на душе кошки скребут, – вспомню, как ты меня, раненого, через эту чертову реку тащил, – и все… Все мелочи куда-то сразу пропадают, все поганое проваливается, а на душе – только свет. Я теперь аж представить себе не могу: ты, клоп такой, меня – слона, с оружием и в амуниции на себе через реку прешь…
И холод – осень ведь… И фрицы по реке палят. А ты плывешь и меня…
– Да брось! – засмеялся отец. – Ну, что в самом деле?! Как встретимся – обязательно ты эту переправу… Да ну ее! Выбрались – и ладно… Ты вот лучше скажи: Костика видишь? Где он теперь?
И разговор перешел на какого-то Костика, который, оказывается, работает в министерстве и чем-то там ворочает. Чем – Генька не разобрал.
Генька сидел у себя за столом. Уши у него пылали.
«Вот так-так! Отец-то! Отец!»
Генька знал, конечно, что отец когда-то воевал. И орден имеет, и медали. Но рассказывал отец о войне неохотно и то лишь, когда Генька очень уж приставал.
И выходило по его рассказам, что, в общем-то, на войне ничего интересного: ну, окапывался, ну, из болот месяцами не вылезал, ну, бывало, не спишь трое суток.
А оказывается!..
Прикрыв глаза, Генька видит мутную осеннюю реку, столбы воды от разрывов и плывущего отца. Одной рукой загребает, другой тащит за волосы этого шестипудового «Ваську». А тот весь в крови. Вон до сих пор возле уха отметина.
Непонятно только, как отец держит винтовку? Ведь обе руки заняты. А может, у него автомат – на ремне? Или пистолет?
Хотел Генька спросить об этом, да застеснялся.
А «Васька» с отцом уже о другом говорят: как ворвались вслед за танками в один немецкий городок, входят в уцелевший домик, запыленные, разгоряченные, пить страшно хотят, а немец-хозяин побледнел, сует им какие-то часы, браслеты, цепочки.
– Нет, нет, – объясняет отец. – Пить! Тринкен! – и руку ко рту подносит, будто пьет.
Но немец с перепугу не понимает и все тычет, тычет свои золотые вещички.
«Васька» гулко грохочет, даже стул под ним прыгает. Отец, лежа, тоже смеется, тихо, словно про себя. Да, здорово тогда немец струхнул!
Долго еще сидит «Васька». Они с отцом все говорят, говорят, а потом вдруг начинают петь. Генька беспокоится: не вредно ли это отцу? Но тот улыбается: «Ничего, я тихонько».
Песни очень хорошие, незнакомые Геньке. Сперва про землянку, где в тесной печурке бьется огонь и на поленьях смола, как слеза. Потом про девичье окошко, на котором все горит огонек. И про дороги, где пыль, туман да степной бурьян.
Отец словно бы и не поет, лишь чуть-чуть намечает мелодию и раздумчиво, грустно, с большими перерывами подкрепляет ее словами. Прикрыв глаза, он ведет песню так душевно, что у Геньки в горле аж накипает комок.
Только поздно вечером уходит «Васька». А Генька еще долго не ложится. Сидит за столом, пытается решать задачи, но они сегодня что-то никак не решаются.
То и дело украдкой бросает Генька быстрые взгляды на отца: лежит он, худой, небритый и тихий-тихий. Лежит, глядит в потолок. Такое будничное, неприметное лицо. Генька мысленно видит, как отец несет сковородку с яичницей и на плече у него висит кухонное полотенце.
В голове у Геньки все еще как-то не совмещается это полотенце – и переправа под огнем, таз с грязным бельем – и танковый рейд в Германии.
Поздно ложится он спать. Долго ворочается с боку на бок, слушает, как бормочет, тихо стонет во сне отец.
Наконец засыпает и Генька. И снится ему бушующая река, столбы кипящей воды, разрывы мин и плывущий отец. Плывет и тянет через реку шестипудового «Ваську». Немцы злятся, в ярости бьют по реке из автоматов и минометов. А отец плывет! Плывет, несмотря ни на что!
Как Чапаев плывет!
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
notes
Примечания
1
Отпечаток.
2
Камни возле статуй.
3
Челек – специальная бочка для воды, удобная для перевозки на верблюдах.
4
Тренировочный бой.
5
Финты – обманные движения.
6
Войдите, пожалуйста! (Англ.)
7
Каучуковое приспособление, защищающее зубы в бою.
8
Боксеры бинтуют руки, чтобы предохранить суставы.
9
Букмекеры, менеджеры – спортивные дельцы, устроители состязаний, организаторы пари.
10
Фамилии в рассказе изменены.
11
ЦАБ – центральное адресное бюро.
12
Бог из машины, чудо (латинск.).
13
Ищите женщину (франц.).
