Текст книги "Сколько стоит рекорд"

Автор книги: Борис Раевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Annotation

Читая эту книгу, ты как бы вновь побываешь на открытых всем ветрам стадионах, вновь ощутишь острую прелесть упорной борьбы на лыжне и на ринге, в бассейне и на футбольном поле.

Главные герои этой книги – спортсмены. Но не только спортсмены. Есть в ней рассказы и о других людях, тоже сильных, мужественных и упорных.

БОРИС РАЕВСКИЙ

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

БОРИС РАЕВСКИЙ

СКОЛЬКО СТОИТ РЕКОРД

РАССКАЗЫ

Читая эту книгу, ты как бы вновь побываешь на открытых всем ветрам стадионах, вновь ощутишь острую прелесть упорной борьбы на лыжне и на ринге, в бассейне и на футбольном поле.

Главные герои этой книги – спортсмены. Но не только спортсмены. Есть в ней рассказы и о других людях, тоже сильных, мужественных и упорных.

I. СКОЛЬКО СТОИТ РЕКОРД

ПЛИТКА ШОКОЛАДА

Ольгу Гончаренко – трехкратному чемпиону мира

Отель «Универсаль» – маленький и уютный. Обычно добрая половина его пустует. Но сейчас, накануне первенства мира, все номера были заняты. Только в двадцать втором – никого. Там когда-то отравилась приезжая, молодая француженка, совсем еще девочка. Ходили слухи, что с тех пор туда наведывается привидение. Шведы не так, чтоб очень суеверны, но на всякий случай…

Едва советская команда поселилась в «Универсале», сам хозяин гостиницы – грузный, добродушный и не по-шведски говорливый – сообщил Олегу о тайне двадцать второго. Рассказывал со смешком, но притом с такими выразительными подробностями… Не понять: сам-то верит или нет?

Олег весело предложил:

– А давайте я туда переселюсь? Так сказать, в порядке антирелигиозной пропаганды!

Но тренер Валерий Павлович нахмурился:

– Не дури…

Олег усмехнулся. Неужто и Валерий Павлович… на всякий случай?..

Мистеру Бергману, хозяину гостиницы, сразу пришелся по душе русский чемпион. Олег – высок и длинноног. Узок в талии, широк в плечах. Классический тип многоборца.

Кто из шведов не любит коньков?! А мистер Бергман – да, да, не глядите, что он сейчас так толст! – мистер Бергман и сам в юности неплохо бегал пятисотку. Конечно, в свои сорок девять он уже забыл то удивительное, ни на что не похожее ощущение, когда послушные стальные ножи плавно и стремительно режут лед.

Но болельщиком мистер Бергман останется до гроба. Болельщиком истинным, рьяным, отлично знающим всех сколько-нибудь приметных скороходов.

Хозяин гостиницы словно бы прилип к Олегу Гореву. Стоило тому показаться – в коридоре, холле, возле стойки портье – мистер Бергман будто чудом оказывался тут же. Нет, никаких дел. Просто приятно побеседовать с прославленным скороходом.

Они деловито и дотошно обсуждали шансы всех претендентов: и земляка мистера Бергмана – уже немолодого сухопарого Артура Стивсгруда, и самонадеянного голландца Макса Брюгге, и двадцатилетнего американца – «черную стрелу» – Боба Гриффитса. И многих других. И всегда разговор заканчивался одинаково. Мистер Бергман, дружески похлопывая по плечу Олега, гудел:

– О, нет, нет! Дизэ ярэ, я хочу говорить, сегодняшний год – руссиш ярэ. Руссиш голд. Как это? A-а! Руссиш золото! Нет, нет. Это есть непременно. Бештимт.

Они всегда так объяснялись: смесь исковерканного русского со столь же исковерканным немецким. Но как иначе? По шведски Олег знал лишь несколько фраз: «спасибо», «сколько сто́ит», «дайте мне, пожалуйста». Хорошо еще, что Бергман хоть чуточку говорил по-русски.

…До начала первенства оставалось два дня.

Вечером, после тренировки, Олег сидел в маленьком холле и листал журнал. Рядом, за цельнолитой стеклянной стеной, помещался бар. Там было пусто. Только возле игрального автомата стоял мрачный немолодой уже мужчина в замшевой куртке.

Вскоре возле Олега оказался мистер Бергман. Посидели, поговорили. О том, о сем. Больше всего, конечно, о предстоящих стартах. Насчет первого места мистер Бергман не сомневался: его займет Олег.

– Нет, нет, скромность – это есть хорошо, но слишком много скромность – это уже есть нехорошо!

Кто месяц назад стал чемпионом Европы? Оло Горев! Кто на первенстве Советской России показал лучшее время года? Оло Горев. Нет, тут все ясно. А вот кто получит серебро и бронзу – это вопрос. Большой вопрос.

И мистер Бергман, и Олег Горев называли нескольких претендентов. Но, к сожалению, не русских. Тут они оба были единодушны.

Да, два остальных члена команды – Борис Зыбин и Борис Чулков – не могли рассчитывать на успех. В первенстве Европы «Два-Бориса-Два» заняли лишь пятое и восьмое место. А тут – первенство мира!..

Вспомнив Бориса Зыбина, Олег усмехнулся. Настырный парень! Перебрался-таки в двадцать второй номер. Как узнал о привидениях – сразу загорелся: хочу туда!

Жили «Два-Бориса-Два» вместе, в одном большом номере. Зыбин заявил начальнику команды: тезка ночью храпит, спать мешает, переселите меня в двадцать второй. И добился. Наверно, просто из мальчишеской удали. Чтобы дома хвастать, как он с привидением запросто… Все, мол, струсили, а я…

Что с Зыбина взять? Девятнадцать лет человеку. Мальчишка!

– Храбрый юнош! – улыбнулся мистер Бергман.

В холле, рядом с хозяином гостиницы, на пухлом ковре, как всегда, полулежал пес, холеный дог Билл. Рослый и сильный, худощавый, пепельной масти, он почти не отлучался от хозяина.

Олег с детства любил собак.

Вообще-то о детстве своем он старался не вспоминать. Отец исчез, когда Олегу и трех не было. А мать вечно под хмельком (на пивзаводе работала), вечно усталая и злая… И на судьбу свою, и на себя, и на Олежку, который ее, молодую, связывал по рукам и ногам.

Рос Олежка на дворе. И одна отрада – охромевшая овчарка, которая однажды прибилась к худющему рослому мальчонке…

С тех пор и полюбил Олег собак. И в «Универсале» сразу завел дружбу с Биллом. Гордый дог, не принимавший даже самых лакомых кусочков ни от кого из постояльцев, милостиво разрешал Олегу подкармливать себя.

Вот и сейчас – Олег зашел в бар, хотел купить какие-нибудь сладости для Билла. Но мистер Бергман замахал руками.

– Никаких покупать! Я есть дарю. Презент!

Он взял со стойки самую большую плитку шоколада в яркой, красной с золотом, обертке и протянул Олегу.

– Презент! – повторил он и галантно прижал руку к груди.

Что было делать? Олег взял шоколад, поблагодарил.

Беседуя с мистером Бергманом, он отламывал дольки от плитки и бросал Биллу. Тот ловил на лету, ел, щуря глаза от удовольствия.

Мужчины посмеивались: Билл был сладкоежка и больше всего на свете любил шоколад.

Между прочим, Олег Горев тоже был сладкоежка и тоже любил шоколад. Поэтому кормежка шла так: Олег бросал дольку Биллу и тут же клал другую себе в рот. Опять – Биллу, и опять – себе. Да здравствует справедливость!

Мистер Бергман от шоколада отказался: надув щеки, похлопал себя руками по широким бедрам: мол, и так слишком толст.

Но вот последний кусочек исчез в пасти Билла, Олег посмотрел на́ часы и встал. Тренер не терпел, когда нарушали режим.

– Скорых секунд! – на прощанье пожелал хозяин гостиницы, будто Олег направлялся на старт, а не в кровать.

– Благодарю!

Олег ушел к себе.

Номер был красивый и удобный, с широкой, как борцовский ковер, кроватью и с ванной.

К хорошему привыкаешь быстро. И Олег Горев, конечно, тоже уже привык и к полетам на скоростных чудо-самолетах, где сидишь в удобном кресле, хотя лайнер делает тысячу километров в час. Привык к заграничным городам, большим и маленьким, к комфортабельным отелям, к овациям и своим фотографиям в газетах всего мира.

И все-таки нет-нет да и вспыхивало в нем удивленье. Как это случилось? Он, самый обычный ученик столярного РУ № 7, до шестнадцати лет никогда не выезжавший за пределы своей Вологодчины, вдруг словно перенесся в другой мир.

И все это сделали коньки.

Вот и сейчас – он раздевался, и его снова объяло это изумление. Он, простой столяр, вон где, в Швеции. И его имя повторяют здесь сотни тысяч совсем чужих людей…

Все-таки странная штука – жизнь!

…Проснулся Олег среди ночи. Не сразу понял, что случилось. Сон страшный, что ли? Казалось, кто-то в бешенной ярости разодрал ему надвое живот и теперь грызет внутренности.

Он открыл глаза, сел. Но сон почему-то не кончился. Наоборот, в животе так свирепо резануло, – Олег чуть не закричал.

С трудом нащупав в темноте язычок выключателя, зажег свет.

Несколько секунд посидел, прислушиваясь к самому себе. Вроде бы все в порядке? Да, в порядке. Что же это такое было? Наваждение какое-то… Или – почудилось?

И вдруг – снова!.. Так кольнуло в паху – словно насквозь пронзило. Олег скрючился, схватился обеими руками за живот. Пот выступил на лбу.

«Разбудить тренера? Нет, подожду. Может, само пройдет».

Но оно не прошло. Через минуту – вцепилось крючьями и стало в бешенстве все нутро выворачивать наизнанку.

Боль шла приливами. Олег подождал, пока очередная волна схлынула, накинул на плечи халат и, держась за стенку, босиком вышел в коридор.

Валерий Павлович жил на том же этаже, слева, через два номера.

Олег стукнул к нему и, не дожидаясь ответа, чувствуя, что в живот снова вонзился огромный бурав и ввинчивается, разрывая все там, внутри, – забарабанил кулаком.

Он уже почти терял сознание, когда из номера выскочил тренер.

– Что? Что? – вскрикнул он и, подхватив Олега, втащил его к себе.

– Что? Говори же! Что? – тревожно повторял он, укладывая Олега на диван.

Но что Олег мог сказать?

Торопливо натянув пижаму, тренер выбежал в коридор и вскоре вернулся с Семеном Михайловичем – врачом команды.

Тот измерил давление, прощупал живот, выслушал, выстукал Олега.

– Рвоты были?

– Нет.

– Видимо, все-таки отравление. Съел что-то… – Врач сделал неопределенное движение рукой и пошел к себе в номер за лекарствами.

Его диагноз подтвердился тотчас.

Внизу, возле стойки портье, слышался шум. Мистер Бергман, полуодетый, взволнованно говорил с кем-то по телефону.

Увидев советского врача, хозяин гостиницы бросился к нему.

– О доктор! А в собак вы тоже немножко понимайт? О, мой Билл! Какой несчастье! Мой Билл хочет умирать!

Узнав, что у доктора сейчас пациент поважнее Билла, хозяин всплеснул руками.

– Оло?! О! Теперь я все понимайт! Это шоколад! Бештимт. Они вместе кушал один шоколад.

Вероятно, так оно и было. Отравление шоколадом.

Доктор сделал Олегу промывание желудка. Потом дал слабительное. Потом двойную дозу биомицина. Больному, кажется, немного полегчало. Он заснул, но спал недолго. На рассвете снова вспыхнула резкая боль в животе.

Целый день Олег никак не мог прийти в норму. Доктор несколько раз осматривал его, снова давал биомицин, ввел глюкозу.

Весь день Олег лежал, ничего не ел, только выпил стакан крепкого чая с двумя сухариками.

Все в команде были подавлены. Завтра, в полдень – старт. И вот – надо же…

К вечеру Олег почувствовал себя лучше. Он оделся, хотел даже спуститься в ресторан к ужину, но доктор не разрешил.

Ночь прошла спокойно.

Утром доктор снова придирчиво обследовал Олега. Вид у него был неважный. Ну, еще бы! Почти сутки – такие боли. И без еды. И усиленные дозы антибиотиков…

Доктор поставил Олега на весы, постукивая ногтем, передвинул сверкающую гирьку по стержню и вздохнул: семьдесят четыре двести. А обычный вес Олега – семьдесят семь. Почти три килограмма долой! За один день!..

После осмотра доктор прошел к начальнику команды. Они заперлись втроем: начальник, старший тренер и врач. Спортсмены понимали – за дверью решают: выступать Олегу или нет?

Не такой-то простой вопрос.

С одной стороны, Олегу Гореву выступать совершенно необходимо: он – единственный советский спортсмен, имеющий все шансы на золото.

С другой стороны, выступать Олегу Гореву категорически нельзя. После отравления он, конечно, не в форме. И, очевидно, покажет плохие секунды, осрамит и себя, и свои гордые титулы.

Вот и реши!..

Олег Горев в это время играл с Борисом Зыбиным в шахматы.

Это только называлось – «играл в шахматы». На самом же деле, сидя в холле и механически переставляя пластмассовые фигурки, он думал: «Выступать? Отказаться?»

До старта оставалось всего каких-нибудь три часа, а он еще так и не знал. Выступать?

Во всем теле не ощущалось обычной боевой окрыленности, взрывчатости. Правда, вчерашняя слабость прошла. Но осталась какая-то вялость, как после долгой бессонной ночи. Вялость и нерешительность…

Это у него-то, у Олега Горева, нерешительность?! У него, которого друзья назвали «пушкой»? И даже завистники (их у любого чемпиона всегда хватает!) сердито говорили про него – «лихач»! И в этом «лихаче» смешивались и злость, и зависть, и скрытое уважение.

У него нерешительность? У Олега Горева, который никогда не робел на дорожке и умел даже самому маститому, самому уверенному противнику навязать свой темп, свою волю, сбить с него спесь.

Честно говоря, он был даже рад, что не ему сейчас решать. Стартовать или нет? Пусть начальники помучаются над этой милой задачкой с десятью неизвестными. Они – начальники – лысые, мудрые, опытные. Они – хитрецы, дипломаты. Вот именно! Пусть решают. А он – молодой. Он – исполнитель. Он – как прикажут…

Сорок минут сидели, запершись в номере, руководители команды.

Сорок минут тут же, неподалеку, в холле, переставлял шахматные фигурки Олег Горев.

Наконец дверь негромко щелкнула и все трое – начальник, старший тренер и врач – вышли в коридор. Гуськом прошли в холл.

Олег ладонью смешал фигурки и встал.

«Ну?»

Он переводил глаза с одного на другого. Он не знал, каких слов он ждет, чего хочет. Но главное – быстрее. Да? Нет?

– Видишь, Олег, – сказал Валерий Павлович, – мы вот посовещались, поразмыслили.

Голос у тренера был какой-то странный, неуверенный, непохожий на обычный властный его тон.

Олегу этот колеблющийся голос сразу не понравился.

«Ну?»

– Положение, как сам понимаешь, сложное, трудное…

«Ну же! Ну?»

– И вот мы пришли к такому заключению…

«Ну?! Да не тяни же!..»

– Ты сам… Только сам можешь решить – надо ли тебе выступать…

Теперь Валерий Павлович глядел прямо в глаза Олегу.

– Все зависит от твоего внутреннего самочувствия. Мы предоставляем тебе полную свободу выбора. И знай: никто не скажет тебе ни слова упрека. Ни в том, ни в другом случае.

Валерий Павлович остановился, поглядел на начальника команды, на врача. Словно спрашивал: все ли я сказал? И так ли сказал?

Оба кивнули.

– А теперь – подумай, – добавил начальник, и все трое гуськом ушли из холла.

Олег так и остался стоять возле столика с разбросанными шахматными фигурками.

«Вот так голова – два уха!» (Это была любимая присказка мастера у них в ремесленном.)

Этого он никак не ожидал. Он был твердо уверен, что «начальнички» что-то решат. Так или иначе, но решат. А тут…

Он ушел к себе в номер, сел у окна.

«Итак…»

Мыслей было много. Противоречивых. Разных. И за. И против. Чем больше он углублялся в них, тем больше запутывался. Как в подземных пещерах. Он однажды бродил в подземных пещерах. Чем дальше, тем страшнее. И тем труднее выбраться…

«При чем тут пещеры?» – сердито одернул он себя.

Хороших секунд, конечно, нынче не покажешь. В газетах пойдут охи да вздохи. Такой конфуз. А самый прыткий комментатор изречет: «Закат чемпиона»! Или так: «Недолгая слава». Да, что-нибудь в этом роде. Красивое и хлесткое.

Не бежать? Обидно, конечно. Столько готовился. Но зато – без позора. Болен – и все. Болен – и точка. Зрители будут даже сочувствовать ему: бедненький, как не повезло!..

Он встал, походил по номеру, снова сел.

«И все-таки… Если бежать – есть маленький шанс. Малюсенький. А вдруг – хорошо пройду? Вряд ли… Ну, а вдруг?»

Он снова вскочил, забегал по номеру.

«Да, шанс все-таки есть. Один процент. Нет, пожалуй, процентов пять. На злости. И на технике».

Он задумался и вдруг увидел… Торжественный пьедестал. Три ступеньки. Три спортсмена. И ни одного – советского.

«Вот тебе и голова – два уха!»

Как же так? Три… И ни одного советского.

Именно. «Борисы» – они не тянут. А он – он болен. Не участвует. И все. И конец.

И тут же пришло решение. Ясное. Четкое.

Черт с ним, с позором! Черт с ними, с журналистами и комментаторами! Надо стартовать! А вдруг… Ну, не золото, хоть серебро… Ну, хоть бронзу!

Он глянул на часы. Ого, в обрез! А необходимо еще размяться.

Быстро уложил чемоданчик, вышел в холл. Там его словно ждали. И начальник, и Валерий Павлович, и врач, и «Два-Бориса-Два».

– Ну?! – сказал Олег. – Чего тянем-то?!

Бывают ли чудеса?

Говорят, бывают.

И в спорте – тоже. Миллионными тиражами распечатано в популярных брошюрках, как один лыжник, сломав лыжу, все-таки дошел до финиша и занял первое место; как гимнаст, тяжко раненный на войне, вернул подвижность своей искалеченной руке и вновь стал чемпионом.

Значит, бывает…

А может, и сейчас?.. Случится чудо?

Так думали «Два-Бориса-Два», стоя возле дорожки, где брала старт очередная пара: Олег и швед Стивсгруд.

Стадион насторожился, замер. Стадион ждал. Трибуны ведь не знали, что «русский Оло» вышел на лед полубольной.

Стадион жаждал быстрых секунд. Недаром же про этого Оло писали: «новая звезда», «скороход № 1».

И только стоящая возле дорожки небольшая группка русских понимала весь драматизм этих минут.

Борис Зыбин топтался неподалеку от стартера, тревожный и возбужденный. Его черед бежать еще не скоро.

«Ай да Олежка, – думал он. – Все-таки вышел на лед! И внешне вроде бы даже незаметно… Уверенный, как всегда. Одно слово – пушка!»

И еще один человек на трибунах сознавал всю трагичность положения: мистер Бергман.

Он очень переживал за «русского Оло». Полюбился ему этот парень. И кроме того, мистер Бергман отчасти чувствовал себя виноватым. Ведь это он в баре шоколад… Презент! Хорошенький презент! Правда, вообще-то виноват не он, не хозяин гостиницы, а фирма кондитерских изделий. И все же…

Он потом узнавал. Отравление шоколадом – редчайший случай. Отравляются консервами, рыбой, мясом. Но шоколадом? И все-таки – бывает…

Вот и его Билл. Целые сутки собаку терзали страшные боли. Еле спасли.

А русские?.. Не подозревают ли они?.. Может, думают, что он нарочно?.. Подсунул шоколад…

От этой мысли мистера Бергмана бросало то в жар, то в холод. О, он знал свирепые нравы «большого спорта»! Знал, что там делались штучки и похлеще.

Неужели же русские предполагают, что он?.. Это было бы ужасно!

И сейчас, на трибуне, мистер Бергман ерзал от беспокойства. Он никому не сказал о болезни русского чемпиона. О, мистер Бергман – старый спортсмен! Он знает: о таких вещах не распространяются. Молчок. Секрет. Противникам нельзя этого знать.

Сухо щелкнул пистолет стартера, и не успел еще игрушечный хлопок выстрела домчаться до трибун, как скороходы рванулись вперед.

Стадион взревел. Борис Зыбин на миг отвел глаза от дорожки. Зрители орали, выли, молотили кулаками по дощатым стенкам трибун. Басом рявкала какая-то труба, кто-то истерически вопил: «Артур! Артур!». Слева хором запели – не то молитву, не то гимн.

Все знали: пятисотка – коронная дистанция «русского Оло». Он, конечно, обойдет Артура Стивсгруда. Но не это волновало сейчас болельщиков. Время? Какое время он покажет? Удастся ему выйти из сорока секунд?

Об этом тревожился и Борис. Он видел: старт Олег взял хорошо. Казалось, его рывок слился с выстрелом.

«О, здорово!» – Борис даже свистнул, лихо, по-разбойничьи.

И тут же оглянулся. Нет, на него никто не обращал внимания. В этом диком реве можно было хоть мяукать, хоть кукарекать, все равно сосед не слышал соседа.

Уже после первых двухсот метров Олег намного оторвался от шведа. Шел Олег резво и красиво. И болельщики орали, поддерживая симпатичного русского парня.

И только истинные ценители видели: нет, не то. Что-то происходит с этим русским. Его бегу не хватает обычной мощности, напора, темперамента.

И мистер Бергман, сжавшись от возбуждения в комок, сложив руки на груди ладонями вместе, будто он молился (а может, и впрямь молился?) – мистер Бергман тоже видел…

Оло идет хорошо. И все-таки… Нет, не то…

А Борис Зыбин словно не хотел замечать этого.

– Работай, Олежка! – возбужденно шептал он. – Давай!

Но вскоре и он с горечью убедился: нет, не то…

И секундомеры холодно отметили: нет, не то. 42,2 секунды. Результат неплохой, но – не для Олега Горева. Обычно он укладывал эту дистанцию примерно в сорок секунд.

Две секунды, две драгоценные секунды потеряны.

А с ними – и все шансы на успех.

Да, впереди у него еще три забега. Но, как у любого многоборца, у Олега были свои любимые дистанции. Те, где он особенно силен. И самая коронная – пятисотка. И вот, на тебе!

Впрочем, все закономерно…

Чудес на земле, видимо, нет.

Борис Зыбин, как только Олег финишировал, ушел в раздевалку.

Он сидел в кресле, уже одетый, готовый к старту (он бежал в одиннадцатой паре и до забега оставалось минут пятнадцать).

Сидел насупленный и тревожный. Да, он, как и все в команде, конечно, понимал: после болезни Олегу не показать хорошего результата. И все-таки… Все-таки где-то в глубине души Борис надеялся. Он уже так привык к поразительным победам Олега. И главное, знал его неистовое, фанатическое упорство…

Борис видел, как похолодели, словно бы замкнулись изнутри, глаза Олега, когда он готовился к старту.

Он как бы отключился. Наглухо отгородился. От всего. От громыхающих трибун. И рекламных щитов. И врагов. И друзей.

Он весь сосредоточился на одном. «Поймать» выстрел…

Борис видел – на дистанции Олег отдал все. Весь запас сил. До капли. И все же…

«Да, вот обида!»

Борис резко дернулся в кресле, даже пружины застонали.

Всегда за границей, на состязаниях, рядом с Олегом, он чувствовал себя как за спиной отца. Да, как сын, пусть уже взрослый, но за спиной отца. Уверенно и спокойно.

Отец не подведет. Отец не растеряется в самой трудной схватке. С отцом – все легко.

А сейчас – словно ты один. Нет отца. И надеяться не на кого. Надо самому, только самому…

Да, конечно, вся команда сейчас рассчитывает лишь на него. Все-таки он пятый в Европе. Он – пятый. А тезка – восьмой. Ясно?

Кто теперь должен поддержать команду?

…Он опять словно видел Олега. Вот – выходит на старт. И глаза его… Как бы задернутые изнутри. Отгороженные от всех. От всего. С каким яростным упорством, полубольной, бежал он, отдавая всего себя…

…Борис глянул на часы. Пора.

Он встал, вышел на лед. У дверей раздевалки стоял Олег.

Лицо у него было желтое. Даже сейчас, на морозце, не порозовело.

– Ну? – сказал Олег.

Он посмотрел Борису в глаза. Потом положил ему руки на плечи. Видимо, хотел что-то сказать, что-то важное, очень нужное, но передумал. И лишь шепнул:

– Голова – два уха, не дрейфь…

На старт Борис Зыбин вышел в необычном состоянии. Он сам не мог бы сказать, что творится с ним. Все смешалось: и ярость, и обида за Олега, и восхищение его мужеством, и какая-то окрыленность, и лихая упрямая жажда – победить! Непременно.

Может быть, это и зовется вдохновением?!

Стартовый выстрел будто толкнул его в спину. Он рванулся, резко рубя коньками лед, все наращивая и наращивая скорость…

Он плохо помнил, что было дальше, как он бежал. Он видел только – соперник сразу отстал. И слышал: болельщики почему-то орут и орут. Так орут и так дубасят ногами и кулаками по дощатым стенкам, – кажется, вот сейчас трибуны развалятся, обрушатся на лед.

Его результат – 40,1. Неслыханные для Бориса Зыбина секунды!

Он, кажется, сперва и сам не поверил.

Но именно это время показал огромный электросекундомер в центре ледяного поля.

Именно это время засекли и все три судейских секундомера.

Эти удивительные секунды громко объявили репродукторы. И они ярко вспыхнули на световом табло.

Чемпионат мира кончился сенсационно. Прославленный советский конькобежец, чемпион Европы Олег Горев по сумме четырех дистанций занял всего лишь седьмое место. Это была «сенсация № 1».

А «сенсацией № 2» стал Борис Зыбин. Вовсе не выдающийся скороход вдруг занял второе место. Серебряная медаль!

Так бывают ли чудеса?

Видимо, все-таки бывают!

В газетах всего мира писали о «загадочном русском», о спортивном счастье, о том, что «лед скользкий» и прогнозы – дело весьма рискованное.

А «загадочный русский», смущенно отбиваясь от целой стаи наседавших журналистов, не мог ничего толком объяснить.

Неожиданной находкой для корреспондентов оказался мистер Бергман. Он подробно, с юмором, рассказал о злосчастной плитке шоколада. Теперь, после чемпионата, это уже перестало быть секретом. Рассказал он также, что Борис Зыбин жил в номере двадцать втором. Там, где привидения. Мистер Бергман предположил – то ли в шутку, то ли всерьез: а может, этот номер не заклятый, не невезучий, а наоборот – счастливый? И впредь тому, кто намерен стать чемпионом, следует жить именно в этом номере?

Корреспонденты наперегонки строчили в блокнотах.

И в вечерних выпусках газет рядом с фотографией Бориса Зыбина было напечатано о плитке шоколада и о двадцать втором номере гостиницы «Универсаль».

СУДЬЯ

Николай Михайлович Козаков – невысокий, плотный, с уже заметной лысиной – приехал на стадион почти за час до матча. Не торопясь, помахивая легким фибровым чемоданчиком, в котором лежала его спортивная форма, прошел под трибуну.

Возле нее, у входа в раздевалку, уже теснилась толпа заядлых болельщиков. Были тут люди очень разные: и мальчишки, и старики, и какой-то юнец в грязной тельняшке и в морской фуражке с «крабом», и сухопарый пожилой мужчина с длинными волосами, в пенсне, похожий на артиста, и статный полковник. Но всех этих людей что-то роднило. Это «что-то» трудно определялось словами, но оно было. Было во взглядах, загоравшихся, как только разговор касался «своей» команды, было в дотошной осведомленности не только о боевых качествах, но и мелочах личной жизни каждого, даже самого заурядного игрока. Было в специальных «болельщицких» словечках и в глубоко спрятанном, но неугасимом азарте.

Козаков за долгие годы судейства уже знал в лицо многих болельщиков.

Вот этот «артист», например, всегда сидит на Восточной трибуне, внизу, и орет – похлеще любого пацана. А этот вот солидный интеллигентный мужчина – наверно, инженер или врач – однажды в порыве возмущения швырнул вниз, на поле, свою велюровую шляпу.

«Ждут», – подумал Козаков, проходя в судейскую комнату, расположенную рядом с раздевалками.

На него болельщики почти не обратили внимания. Он уже привык: толпа встречала футболистов, судья ее не интересовал.

«Обо мне вспомнят, лишь чтобы заорать: «Судью на мыло!» – усмехнулся Козаков.

Что ж, давно известно, судьям не аплодируют, судьям только свистят!

В пустой судейской он неторопливо переоделся, сделал небольшую разминку. Да, как-никак, уже почти сорок. Судить становится не просто: за девяносто минут так набегаешься! Мысленно прикинул, сколько он пробегает за матч: получалось примерно километров двенадцать…

Правда, пока силенок хватало. Иногда, шутки ради, к восторгу дворовых ребят, он один поднимал задок «москвича».

Но все-таки сорок – это сорок…

В открытое окно доносились обрывки разговоров зрителей.

– Продуют тбилисцы. Наши-то на своем поле. А на своем – и стены помогают, – услышал Козаков.

– И судья свой, – подхихикнул другой голос. – Ежели что… подсобит…

Козаков, досадуя, покачал головой. Среди истинных болельщиков всегда терлись какие-то недоверчивые типы, непременно предполагающие закулисный сговор между командами, грязные комбинации, подкуп игроков и судей.

Он прошел в раздевалку. Обе команды волновались. И хотя игроки напускали на себя равнодушие, Козаков чувствовал это волнение и в том, как трижды завязывал непослушные шнурки на бутсах левый край тбилисцев, и в том, как слишком старательно, слишком часто острил их вратарь, и даже в том, как безучастно, демонстрируя полное спокойствие, лежал на скамейке центрфорвард москвичей.

Особенно ощущалось это волнение от присутствия в раздевалке посторонних. Всех этих людей Козаков привык мысленно обозначать одним словом: «начальство». Все они в последние минуты перед игрой «накачивали» свои команды. Начальство, очевидно, всерьез полагало, что стоит ему, начальству, сказать футболистам перед матчем несколько «душевных», или строгих, или торжественных слов (в зависимости от обстоятельств) – и футболисты сразу повысят класс игры.

Козаков знал, как раздражают игроков эти «накачки», но поделать ничего не мог: начальство.

Стадион быстро заполнялся.

Казалось, уже нет ни одного свободного местечка, а народ все прибывал и, как ни странно, все куда-то умещались.

Матч предстоял очень интересный. Решающая встреча на кубок страны.

В окна раздевалки вливался ровный непрерывный шум трибун. Из-за этого шума Козакову всегда перед матчами казалось, что идет дождь.

А между тем наоборот, – денек выдался отличный. Зрители мастерили из газет шапки и козырьки от солнца. Над стадионом дрожал прокаленный воздух, а трава на поле была такая ослепительно-изумрудная, какую рисуют лишь дети на картинках. И не только трава – все сегодня было необычно ясным, чистым, прозрачным: и нарядное, голубое, без единой морщинки небо, и белые платья женщин, и легкие шелковые спортивные флаги. И, словно радуясь веселому, чудесному деньку, два серебристых самолета кружили в небе прямо над трибунами.

Игроки обеих команд были знакомы Козакову: москвичи – больше, тбилисцы – меньше. Как-никак около двадцати лет отдал он футболу. Да и памятью природа его не обделила. У всех судей память обычно очень цепкая, но с Козаковым трудно было соперничать. Он помнил не только результаты всех матчей, которые когда-либо судил, помнил даже, кто и в каком тайме забил гол. А лица, хоть раз увиденные, отпечатывались в его голове четко, как на фотоснимке, и сохранялись там навсегда, как в хорошем архиве.

В раздевалке один из футболистов, москвич Игорь Кочегура, давний приятель Козакова, увидев его, радостно воскликнул:

– Жму лапку, Коля!

Козаков поморщился. Игорь, что называется, «свойский» парень. Весельчак, гитарист и как душевно поет старинные романсы! И ходить с ним на охоту – красота. Но сейчас, перед матчем, это панибратское приветствие было неуместно. Сейчас он, Козаков, – судья. А судья – объективен и строг! И, чтобы подчеркнуть это, Козаков ответил сухо и не без яда:

– Рад видеть вас в таком хорошем настроении, Игорь Степанович!

Козаков был щепетилен и не хотел, чтобы у спортсменов, особенно у тбилисцев, возникло хоть малейшее сомнение в его беспристрастности.

…Вскоре он вышел на поле, по привычке пробуя ногой упругую, аккуратно подстриженную траву. Вызвал игроков. Матч начался.

Страсти разгорелись сразу же. Едва нападающий любой команды приближался к воротам противника, – весь стадион вспыхивал, словно костер, в который кто-то плеснул бензина.

– Да-вай! Да-вай! Да-вай! – требовательно скандировали где-то наверху.

– Газуй!

– Э-эх! Слабец! Мазила!!

Козаков передвигался по полю обдуманными короткими перебежками. С трибун казалось: он совсем не спешит. Да так оно и было. Немолодой уже судья расчетливо тратил силы Он знал: они еще будут нужны, очень нужны. И все же, хотя он не суетился и, казалось, почти не бегал, – в нужный момент, когда на поле создавалась острая ситуация, Козаков всегда оказывался поблизости от мяча, в удобном для наблюдения месте. В этом умении мгновенно выбрать позицию, пожалуй, лучше всего сказывался его многолетний футбольный опыт.