Текст книги "Сколько стоит рекорд"

Автор книги: Борис Раевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– А ну, малец, иди-иди! – крикнул он Филе. – Тут все по закону. А раздать нельзя. Материальные ценности! Разреши их раздать, так всю гостиницу по своим халупам разнесут. И шагай отсюда. Нечего тут пропаганду-агитацию разводить.

– Пойдем, – шепнул Витька.

– Нет, – Филя повернулся к толстяку. – А вы не кричите. Двор не ваш. Захотим и будем стоять, – и он скрестил руки на груди.

Витька тоже скрестил руки: как Наполеон на известной картине.

Так мальчики и стояли, а двое рабочих по команде толстяка опять стали швырять в костер стулья.

– Нет, не могу! – шепнул Филя. – А если в милицию? К начальнику? Мол, преступление…

Витька махнул рукой.

– Пока доберешься до этого начальника… Да он и слушать нас не станет…

– А может, в народную дружину?

Витька опять махнул рукой.

– Слушай! – вдруг воскликнул Филя. – У тебя отец кто?

– Ну, глазной врач.

– Да нет, ты говорил – депутат?

– Ну, депутат.

– Позвоним ему. Депутат – это сила…

Витькин отец слушал Филю не перебивая.

– Безобразие! – сказал он. – Какая гостиница? Так. Сейчас.

Ребята вернулись к костру. Он теперь пылал еще ярче. Рабочие затолкали в огонь большой стол, и он стоял на ножках, как какое-то странное обугленное животное.

А отца все не было…

Бросили в костер несколько стульев.

А отца все не было.

– Пока он приедет, только зола останется, – пробурчал Филя.

В костер полетели три тумбочки, потом еще одна и два стула…

Филя стоял, чуть не плача от ярости.

Вдруг наверху открылось окно. Высунулась чья-то седая голова.

– Прекратите, – сказала голова. – Сейчас же.

– То есть как это, товарищ директор? – закричал суетливый толстячок. – Вы же сами…

– Прекратите, – окно захлопнулось.

Филя ехидно подмигнул толстяку с портфелем, и мальчики ушли.

…Отец пришел домой поздно.

– Ну, герой, – сказал он Филе. – Победил?

Филя смутился.

– А скажите, – спросил он. – И впрямь есть такой закон – палить мебель?

– В постановлении сказано: пришедшие в негодность материальные ценности надо или уничтожить по акту или… – отец торжественно поднял вверх палец, – или безвозмездно передать другой заинтересованной организации…

– То есть подарить? – воскликнул Филя. – Ура! Пусть нашему колхозу подарят!

– Нет. Твой колхоз далеко. Гостиница уже с соседним домохозяйством договорилась. Там для красного уголка как раз позарез…

– А почему же он хотел непременно спалить? – спросил Филя.

– А ему просто лень возиться, – хмуро пояснил отец. – Искать заинтересованную организацию. Да оформлять. Проще – раз и в огонь… Есть еще такие деятели…

Отец насупился. Потом разогнал морщины.

– А ты молодец, – сказал он Филе. – Упорный. Так и надо.

Отец повернулся, молча посмотрел на Витьку. Тот стоял, опустив голову.

– Н-да, – сказал отец. – Вот именно… – и ушел в свою комнату.

На следующий день Витя повел Филю осматривать Невский. Долго бродили по сверкающему проспекту.

– Завернем к Марии Федоровне, а? – предложил Филя.

Витька кивнул.

В комнате у Марии Федоровны по-прежнему наперебой надрывались все три телефона.

По-прежнему из киосков передавали сюда самые сложные, самые заковыристые вопросы, на которые там, на месте, не могли ответить. И по-прежнему шуршали страницы толстых справочников, энциклопедий, указателей.

– Вы кстати зашли, – сказала мальчикам Мария Федоровна.

– Сколько лет твоей тетке? – повернулась она к Филе. – Тридцать четыре?

Он кивнул.

– Значит, еще молодая?

«Молодая? – Филя гмыкнул. – Старуха! Целых тридцать четыре!»

– Появилась у меня идея, – улыбнулась Мария Федоровна и положила руку Филе на плечо. – Приходи завтра.

На следующее утро Филя с Витькой опять поехали на Лиговку. Опять смотрели списки съемщиков, опрашивали дворников и управхозов. И опять слышали один и тот же ответ: «Нет, не проживает».

Бродя по жилконторам, разыскивая беспокойных управхозов в котельных, подвалах, в домовых прачечных, ребята на ходу беседовали. Обо всем. И о последнем шахматном матче: оба переживали неудачу Петросяна. И о книгах. И об охоте.

Насчет книг – оказалось, Витька намного опередил Филю. Витька рассказывал и про путешествие на «Кон-Тики», и про тунгусский метеорит, который, может быть, вовсе и не метеорит, а космический корабль.

Филя слушал и думал:

«А культурный этот Витька. И живет культурно. Одних книг – полных три шкафа!»

Когда Витька устал говорить, Филя рассказал, как однажды зимой в лесу встретил лосиху. Огромная, она стояла по брюхо в снегу и глодала ветки осины. Нет, даже не обгладывала, а прямо целиком поедала мерзлые прутья толщиной аж в два пальца.

– Запросто делянку осинника подстригла. Ровнехонько как ножницами. Будто это фруктовый сад!

Филя усмехнулся.

– И осиновую кору лосиха любит: сдирает лентами, словно корзины надумала плести. Да… А потом увидела меня – и как рванет по снегу! Как плуг, идет и в обе стороны отваливает кучи снега. Аж канаву пробила в сугробах! Глубоченную! А за лосихой по той канаве трусят две махонькие телочки. Только уши торчат.

И Витька опять удивился: вот как умеет говорить этот молчун!

И позавидовал:

«А я вот ни разу лося не видел. Только на картинке…»

– Ну вот что, – сказал Витька, когда они вернулись домой. – Больше на эту чертову Лиговку не таскаемся. Глупо!

Филя кивнул.

– Будем считать, что твоя тетка уехала, – сказал Витька. – Ты остаешься у меня. Куда завтра махнем? В Панораму? На Зимний стадион?

Витина мама, проходя мимо, подсказала:

– В Мариинку! Вернее, в Театр оперы и балета. Обязательно! Ленинградский балет – лучший в мире!

Мальчики поморщились. Не очень-то уважали они дрыгоножество.

– В Эрмитаж! – из кухни крикнула мама. – Лучший музей мира!

У мамы все в Ленинграде – лучшее в мире.

Назавтра ребята поехали в панорамное кино. Вернулись уже к обеду.

– Двинули на Зимний стадион! – предложил Витька.

– Двинули. Только сначала позвоним Марии Федоровне. Так, для порядка…

– Все отлично, – вдруг сказала Мария Федоровна. – Запиши: Горячева Лидия Гавриловна, адрес…

– Какая Горячева?! – закричал Филя. – Мне нужна Еленева!

Мария Федоровна засмеялась:

– Горячева – это и есть Еленева. Замуж она вышла. Понял? Пиши: Лиговка, дом сто шестьдесят восемь…

Это было так неожиданно, Филя даже растерялся.

– Как же вы нашли? – пробормотал он, дергая кадыком. – Ведь другая фамилия…

– А я старые адреса подняла. Узнала, где шесть лет назад жила Еленева. Ну, а дальше было уже просто.

Повесив трубку, Филя повернулся к Витьке:

– Ну вот… Надо переезжать…

Кадык его опять ходил взад-вперед, как поршень. В голосе не слышалось радости. Пожалуй, он и не переселился бы. Но неловко и дальше стеснять чужих.

Молча стал Филя упаковывать чемодан.

– Подожди, – сказал Витька. – Мы ж еще даже в шахматы не успели. И отца нет. Надо же с ним попрощаться.

Расставили фигурки на доске. Сыграли три партии. Все три выиграл Витька. И очень обрадовался. А то все Филя да Филя. Мебель из огня – Филя. На охоту – Филя. Трактор водить – Филя. Пусть знает: и мы кое-что умеем! Эх, жалко, не сводил Филю во Дворец, пусть бы посмотрел модель катера на подводных крыльях.

Вернулся с работы отец.

– А зачем переезжать? – сказал он. – Поживи у нас. Каникулам скоро каюк.

– Нет, поеду, – настаивал Филя.

– А то оставайся? – предложила и Витина мать. – Чего таскаться-то с места на место?!

– Нет, поеду.

Был уже вечер. Витька проводил своего нового товарища до автобусной остановки.

– Найдешь?

Филя усмехнулся:

– Еще бы! Немало мы по этой Лиговке порыскали!

– А если что́ не так – возвращайся. Слышишь? Если тетка с характером… Или муж ее – жмот какой-нибудь. Или пьяница. Возвращайся. Слышишь?!

– Да, слышу, слышу! – Филя усмехнулся. – А ты летом приезжай. Адрес не потерял?

Подошел автобус. Мальчики пожали руки, и Филя с чемоданом влез в машину.

– Приезжай! – крикнул он.

Автобус, мигнув красными огоньками, укатил.

НОЧНОЙ ЗВОНОК

Моей дочке Ане

Ночью в спящей квартире было тихо-тихо. Только изредка глухо урчало в водопроводных трубах да негромко, по-щенячьи подвывал холодильник.

Вдруг в коридоре коротко тренькнул телефон. Казалось, он боялся разбудить усталых людей. Осторожно дзинькнул еще раз, но потом внезапно, отбросив всякое стеснение, пронзительно затрезвонил на всю квартиру.

Володька спал возле самых дверей, почти под телефоном. Спросонья он обалдело вжал голову в подушку. Но телефон снова выплеснул длинную звенящую струю. Володька в одних трусах выскочил в темный коридор и, ударившись локтем о дверь, схватил трубку.

– Анна три шесть девять тридцать два? – требовательно спросил женский голос.

– Чего? – не понял Володька.

– Это. А три шесть девять тридцать два? – сердито повторила женщина. – Не вешайте трубочку. Вас вызывает Солнцево.

– Меня? – растерялся Володька. – Какая Солнцева?

Спросонья он не сразу сообразил, что Солнцево – это дачный поселок.

Телефон умолк. Володька в темноте переступал босыми ногами на холодном каменном полу и уже хотел зажечь свет и сбегать за тапочками, но тут в трубке раздался мальчишеский голос.

– Мне Володю! – кричал этот голос. – Володю Чашкина!

– Я, – сказал Володька.

– О, Володь?! Хорошо, что ты дома! – обрадовался мальчишка, как будто сейчас, в час или два ночи, Володька мог быть на улице или в кино. – Узнаешь? Это я, Кешка!

Да, Володька уже узнал.

Кешка, конечно, это Кешка!

– Володь! – кричал Кешка. – Выручай! Пожар!

– Чего-чего?

– Пожар! У меня дома, наверно, пожар! Ты же знаешь: я с бабушкой на даче. А сегодня съездил в город. Ну, вернулся на дачу, лег спать и только сейчас вспомнил, что оставил дома плитку. Включенную электроплитку! Понимаешь? А мама в командировке. Дома никого…

– А может, тебе это приснилось? – сказал Володька, почесывая пяткой о пятку.

– Нет, не приснилось. Я хотел сейчас же в город, да последний поезд уже ушел. Володь, будь другом, слетай ко мне! Бабушка тут чуть не плачет, а я прямо не знаю…

– Три минуты кончились, разъединяю! – четко произнес женский голос.

В трубке что-то щелкнуло. Наступила тишина.

«Вот не было печали!» – Володька в раздумье постоял еще немного в холодном коридоре и, стараясь не скрипеть дверью, на цыпочках прошел в комнату.

Но отец уже проснулся.

– Кто это там ночью бесится? – шепотом, чтобы не разбудить мать, спросил он.

– Это Кешка, – тоже шепотом сказал Володя. – Ну, который ушами здо́рово шевелит… Ну, шахматист… Лохматый такой…

– А! – сонным голосом пробормотал отец. – Скупка кошек?

Володя кивнул.

Как-то Кешка сам рассказал об этом отцу. Однажды в школе появилось объявление:

«Покупаем кошек. Только сегодня, в три часа. В кабинете директора».

Вся школа тогда заполнилась кошками. Директор и учителя не понимали, что случилось? А оказалось – Кешка…

А один раз Кешку даже чуть не побили за эти его «шуточки». Он подошел к незнакомой квартире и стал что есть сил колотить в дверь кулаками и каблуками. Жильцы выскочили, думали, дом рушится. А Кешка говорит:

«Вы же сами просили», – и показал на дверь. А там звонок не работал и висела записка: «Просим стучать!»

…Володька рассказал отцу, зачем звонил Кешка.

– Очередной розыгрыш, – зевнув, сказал отец. Говорил он медленно, словно вдруг забыл все слова. – Ишь какой! Ты побежишь, а он потом смеяться будет и хвастать: «Во, как ловко я обманул!»

Володька ничего не сказал. Молча сидел на кровати. Вообще-то, хоть Кешка и друг-приятель, но… болтлив.

И все-таки… Володька вспомнил голос Кешки, тревожный, чуть не плачущий.

– А вдруг не розыгрыш? Вдруг в самом деле плитка?..

– Ну, предположим, – вяло согласился отец. – Если там уже горит – соседи, конечно, проснулись и без тебя вызвали пожарных. А если не горит, тем более тебе тащиться не резон. Спи.

Повернулся к стене и вскоре мелодично засвистел носом. Как флейта. Отец всегда «музыкально» спал.

А Володька по-прежнему сидел в темноте на кровати.

«Легко сказать – спи! А вдруг там плитка уже раскалилась?! Пока-то еще ничего… Но пройдет полчаса или час, и тогда…»

Володька как раз недавно видел по телевизору киноочерк насчет пожаров. Там тоже оставили включенную плитку. Она стояла на скатерти. Постепенно накалилась. Больше… больше… Докрасна… Скатерть потемнела, потом стала тлеть, потом задымился стол – и пошло…

«Вот история», – подумал Володька.

Честно говоря, тащиться на другой конец города, в Кешкину квартиру, чертовски не хотелось. Володька еще ни разу за всю свою жизнь не ходил ночью один. Наверно, страшно. Пусто везде. И темно.

И, главное, пожалуй, отец прав: все это трёп. Володька вспомнил хитрые, узкие, как щелочки, Кешкины глаза, жуликоватую усмешку…

Ясно, разыгрывает!

Натянул одеяло на голову: кончено, спать. Уже совсем задремал, как вдруг словно стукнуло:

«А если… пожар?..»

Сбросил одеяло, сел. Вот чертовщина!

Посидел, посидел и тихонько стал одеваться. В темноте задел книгу, та гулко шлепнулась на пол. Володька замер. Но нет, отец не проснулся. А мать тем более, – она всегда спит крепко.

Володька оделся. Хотел уже идти, но подумал:

«Мои-то, когда проснутся, забеспокоятся».

Зажег настольную лампу, вырвал из тетради листок, быстро, крупно написал: «Я ушел к Кешке».

Куда положить, чтобы утром сразу заметили? Ага, возле кровати на стуле – отцовские брюки. Положил записку на них.

…На улице было темно, прохладно. Володька торопливо шагал, и каждый шаг его четко отдавался в тишине.

Всегда ему казалось, что до Кешки недалеко. Сел на трамвай и минут через пятнадцать – пожалуйста. Но сейчас, ночью, когда трамваи и автобусы не ходили, выяснилось, что до Кешки – почти как до луны.

Володька шел и шел, сперва по своей улице, потом по набережной, потом через мост.

На проспекте Ленина стоял трамвайный вагон; в темноте он казался празднично ярко освещенным. С трамвайного провода свешивались тонкие шесты, густо утыканные лампочками. И это еще усиливало впечатление праздничной иллюминации. Два сварщика, заслонившись щитками, склонились к рельсам. Слепящие голубые сполохи с шорохом загорались и гасли.

Володька остановился, хотел понаблюдать за сваркой, но вспомнил – надо спешить. Вздохнул и торопливо пошел дальше.

После яростного сияния автогена переулок казался особенно темным, узким и мрачным. Вон впереди, в подворотне, кто-то притаился. Факт. Ждет, когда Володька пройдет, и тогда сзади – бац по голове!

Володька остановился. Прислушался. Тихо. Только где-то каплет вода. Озираясь, бесшумно подошел к подворотне. Осторожно заглянул в темный провал. Пусто.

«Эх, трусище!»

Двинулся дальше, нарочно громко стуча каблуками по каменным плитам.

Он размахивал руками и даже пробежался. Какая холодина! Володька полагал, что летом тепло, и вышел из дому в одном пиджачке. И вот – здрасте! Прямо мурашки по коже…

За углом, возле магазина, он замедлил шаги. Впереди стоял милиционер и подозрительно смотрел на него.

«Чего он?» – подумал Володька. Хотел на всякий случай перейти на другую сторону, но потом рассердился на самого себя и зашагал дальше, прямо к милиционеру.

– Ты куда, мальчик? – спросил тот, когда Володька поравнялся с ним.

– На улицу Красной Конницы.

– Ого! – милиционер поднял брови. – Далеко. А зачем?

Володька насупился. Сказать? А вдруг Кешке тогда попадет? Может, штраф полагается, раз плитку оставил, нарушил эти… пожарные правила.

– Нужно, – сказал Володька. – К приятелю.

Милиционер опять подозрительно оглядел его:

– Это ночью-то? Пожар, что ли?

«Угадал», – подумал Володька, но промолчал.

– Ладно, шагай, – сказал милиционер. – Налево возьми, по Чкаловской. Так короче…

Володька пошел дальше. Было холодно. Он устал. И, главное, обидно: зря все. Натрепался этот Кешка, а ты тащись как проклятый. Сам-то, конечно, спит сейчас в теплой постельке и еще ухмыляется во сне: ловко, мол, я глупого Володьку обвел!

Володька даже плюнул с досады.

Почему-то вспомнилась знаменитая Кешкина история с заиканием. Как-то Кешка вдруг стал заикаться. Выйдет в классе к доске и так тягуче выдавливает из себя слова, – у учителей прямо терпение лопается. Ставят ему пятерку или четверку и сажают на место, прослушав лишь начало ответа. Ребята стали бродить за ним на переменах:

– Кеш, а Кеш, научи…

Вскоре в классе появились еще два заики. И тогда обман, конечно, раскрылся…

«Трепач. Трепачом и умрет», – сердито подумал Володька.

Он шел, стараясь держаться возле трамвайных путей: а вдруг появится какой-нибудь заблудившийся вагон? Из ремонта. Или грузовой. Или учебный. Или по особому заданию. Но трамваев не было, ни грузовых, ни учебных, ни по особому заданию…

Только изредка мелькал зеленый глазок такси, но на него Володька не обращал внимания. Не привык он – на такси. И, главное, денег не было.

Больше часа, наверно, торопливо шагал Володька по пустынному ночному городу. Вот и улица Красной Конницы.

Володька оживился. Быстро отыскал знакомый дом. Но ворота были заперты. Висела тяжелая цепь с замком.

Потряс цепь – может, откроется? Может, так повешена, «для страху». Нет, ворота скрипели, но не отворялись.

Вдруг сзади раздался голос:

– Ну, чего трясешь-то? Не груша…

Это был дворник.

– Ишь приспичило! В чужой дом. Середи ночи, – ворчал он. – К кому?

– Мне, дяденька, к Кешке. В сорок вторую…

– А чего там забыл?

«Начинается», – подумал Володька, вспоминая свой разговор с милиционером.

– Нужно.

Дворник хмуро посмотрел на него:

– Жидко врешь, малец. Кешка-то на даче.

– Все равно нужно, – пробормотал Володька.

– Дуй-ка отсюда подобру-поздорову, – сказал дворник. – Не то свистну участкового. Много вас тута шастает, шантрапы. А украдут чего – кто в ответе? Дворник в ответе!

Повернулся и зашагал прочь.

«Так, – подумал Володька. – Так… Выходит, зря через весь город топал? Не говорить же ему про плитку? И все равно не поверит…»

Он снова потрогал цепь на воротах. Неужели так и уйти?

Вспомнил, что Кешкин двор – проходной. Осторожно, чтобы не попасться на глаза дворнику, пробрался ко вторым воротам. Тьфу, черт! Тоже на замке!

Огляделся. Ворота невысокие. Железные перекладины, завитушки… В переулке никого… Э, была не была!

Стараясь не шуметь, Володька полез на ворота. Они раскачивались, скрипели.

«Увидит кто, – примет за вора», – думал Володька, но лез.

Вот он уже наверху. Перекинул тело. Повис… Отпустил руки и шлепнулся на камни.

«Порядок!»

Украдкой пересек двор.

Взбежал по лестнице на третий этаж, позвонил в сорок вторую квартиру.

Тишина.

Опять позвонил. Еще и еще. Звон стоял такой, даже на лестнице слышно. Но по-прежнему никто не открывал.

«Весело», – подумал Володька. Что есть сил забарабанил кулаками в дверь. Тишина.

Усталый Володька сел на ступеньку. Вот история!

Вдруг дверь открылась. Выглянул пожилой мужчина в трусах.

– Ну, чего? Чего грохаешь-то? Чего ломишься? – лениво гудел он, поглаживая рукой волосатую грудь. – Стряслось что?

Приглядевшись, узнал Володьку:

– А Кешки, между прочим, нет.

Володька кивнул, вошел в прихожую. Ох, как здесь тепло! И пахнет чем-то очень вкусным. Жареной картошкой, что ли? Интересно, кто это ночью жарит картошку?

Прислонившись к стене, Володька рассказал заспанному жильцу, зачем пришел.

Как ни странно, тот нисколько не встревожился. Или он еще не совсем проснулся? Или характер такой – непробиваемый.

– Пока не сгорели, – зевая, сказал он. – Авось и не сгорим.

Вдвоем они подошли к запертой Кешкиной комнате. Жилец приблизил нос к замочной скважине. Нет, дымом не пахло.

Володька тоже понюхал. Нет, не пахнет.

– Ложная тревога, – сказал жилец. – Пошли досыпать. У меня как раз диван простаивает.

– Спасибо, – Володька покачал головой. – Я немножко посижу. А потом – домой. Мамаша, знаете, заволнуется…

– А то – ночуй, – сказал жилец.

– Нет, спасибо.

– Ну смотри, дверь хорошенько захлопни…

Жилец ушел. Володька принес из кухни табуретку, поставил ее возле Кешкиной двери, сел, притулившись в угол.

Хорошо в теплом коридоре! Володьку сразу разморило.

Но вдруг ему показалось, что потянуло гарью. Наклонился к щели между дверью и косяком. Нет, не пахнет.

«А может, сейчас нет, а через час загорится? – подумал Володька. – Не пойду домой. Покараулю у двери. Если что, – сразу всех разбужу».

Честно говоря, главное было не в этом. Главное – очень не хотелось опять тащиться ночью через весь город. Ноги ныли. Голова была тяжелая.

«Чуть свет позвоню нашим. Из автомата, – подумал Володька. – А ночью они же спят. Значит, не волнуются».

Он устроился поудобнее на табуретке. Задремал. Во сне дергался, что-то бормотал. Приснилась ему раскаленная добела плитка. Вот загорелся стол, обои, занавески. Дым валит столбом, густой, черный…

Володька открыл глаза. В коридоре было по-прежнему тихо, мерцала лампочка под потолком, гарью не пахло.

«Хорош караульщик! – разозлился Володька. – Так вся квартира сгорит, пока я дрыхну».

Но голова сама опускалась на грудь.

«Засну, – устало подумал он. – Факт, засну».

И тут его осенило. Взял табурет, поставил его к электросчетчику, влез и выкрутил пробку. Лампочка сразу потухла.

«Значит, и плитка, если включена, тоже погасла».

В темноте Володька слез с табурета, на ощупь переставил его опять к Кешкиной двери, уселся поудобней и сразу заснул.

…Проснулся он внезапно. Кто-то гулко бил его прямо в голову. Как в барабан. Володька вскочил. Грохот продолжался. Тут только Володька сообразил, что это на лестнице дубасят в дверь.

– Кого еще леший носит? – услышал Володька.

По темному коридору, чиркая спички, пробирался все тот же пожилой жилец. Вероятно, в квартире больше никого не было: лето, все разъехались.

– Еще и свет испортился, – зевая, бормотал волосатый жилец. – Вот напасть! И спичка последняя. Одно к одному…

Дрожащий огонек погас.

Володька в темноте пробрался на помощь мужчине. Нащупал замок, открыл.

Кешка! Это был Кешка! Бледный, взлохмаченный.

– Здрасте, пожалуйста! – сказал жилец. – У вас что? Пионерский сбор? Ежели еще кто заявится, сами отворяйте.

И, перебирая руками по стене, ушел.

– Я звонил-звонил. Ни черта! Вот – колошматить стал, – сказал Кешка.

– А! – Володька кивнул. – Это я пробку вывинтил…

Оставив входную дверь открытой, чтобы с лестницы проникал свет, Кешка подошел к своей комнате. Ключ в темноте все не попадал в скважину. Наконец мальчики вошли в комнату.

В окно уже струился рассвет. Кешка бросился к столу. Вот плитка. Не включена!..

– Так, – сказал Володька. – Так… По уху тебе съездить, что ли?

Он устало опустился на стул. Мельком глянул на большие стенные часы: четверть седьмого.

– Это что? Стоят?

– Нет, – сказал Кешка. – Правильно. Четверть седьмого.

– А чего же ты в такую рань? Значит, поездом часов в пять выехал?

– Ага! – Кешка насупился. – Видишь, Володь… Я, по чести говоря, сомневался… Думал, не побежишь ты ночью…

– Это почему же? Что я – трус?

– Нет, видишь ли, – замялся Кешка. – В общем, моя бабушка, знаешь, как меня зовет? «Бадья с горохом»! Ты, говорит, внучек, вечно тарахтишь, как бадья с горохом. А балаболкам веры нет, – он смущенно потер подбородок. – Вот я всю ночь и не спал, а чуть свет – на поезд…

Володька засмеялся:

– А бабушка у тебя толковая!

Кешка тоже засмеялся:

– Еще какая! Я тебе про нее сейчас такой случай расскажу! Только вот разденусь и пробку вверну.

Кешка вышел. Когда он вернулся, Володька сидел у стола, положив голову на руки. Он спал.

СРЕДНЕГО РОСТА…

Заместитель начальника угрозыска, Андрей Прокофьевич, готовился к совещанию.

В кабинет вошел дежурный. Вид у него был неуверенный. Мол, знаю, вы заняты, но…

– Тут старичок, – сказал он. – Прямо рвется к вам. Между прочим, очень пробивной папаша. Шумит…

– Ладно. Пусть войдет, – перебил Андрей Прокофьевич. – Да поживее.

Старичок выглядел необычно. Длинные, почти до плеч, седые волосы, белый крахмальный воротничок, черный галстук «бабочка». Голос густой, с красивыми «перекатами».

«Художник, – подумал Андрей Прокофьевич. – Или артист».

Он угадал.

– Гаршин, Михаил Эрастович, – представился старичок. – Народный артист РСФСР, пенсионер.

В своем кабинете Андрей Прокофьевич за многие годы работы перевидел самых разных людей, не только преступников. Бывали у него и писатели, и ученые, и генералы, и кинорежиссеры. Даже замминистра однажды был. Но как-то так получилось, что артиста судьба привела сюда впервые.

Когда-то, в молодости, Андрей Прокофьевич очень увлекался театром. Не пропускал ни одной премьеры в Александринке и в Большом Драматическом, а у Акимова смотрел некоторые спектакли по три-четыре раза. Был Андрей Прокофьевич суховат, малообщителен, не речист. В противоположность многим завзятым театралам, не вступал в бурные споры об артистах, пьесах, режиссерах. Но любил театр истово, всей душой.

И сейчас, с интересом разглядывая старичка, он мысленно удалил его седину, морщины, припухлость век и сразу вспомнил… Гаршин! Ну конечно! Лет тридцать назад это имя гремело в Ленинграде. Да и не только в Ленинграде!

– А я вашего Отелло помню, – сказал Андрей Прокофьевич и вцепился в воздух руками, будто в ярости сдавил шею Дездемоны.

Старичок, довольный, улыбался и в знак благодарности приложил руку к сердцу. Жест был мягким, изысканным: так умеют только артисты.

Андрей Прокофьевич вспомнил про заседание – «Время-то идет!» – и, сменив тон, подчеркнуто официально сказал:

– Слушаю вас, товарищ Гаршин.

– Перед вами – покойник! – воскликнул артист. Поднял глаза на Андрея Прокофьевича, ожидая услышать удивленный возглас.

Но тот промолчал.

– Да, да, почти покойник! – заметно волнуясь, но все же привычно играя своим бархатным голосом, сказал артист. – Я вчера чуть не попал под машину. Да, да! Представьте себе! Зазевался и чуть не угодил под колеса…

Артист сделал паузу, видимо, призывая Андрея Прокофьевича подать какую-либо сочувственную реплику, но тот лишь молча качнул головой: вот, мол, неприятность!

– Понимаете, сбоку выскользнула машина. А у меня, как на грех, подвернулась нога. Машина – уже рядом. Еще бы секунда и… Но тут вдруг – дэус экс махина^[12], – артист, как крыльями, взмахнул руками, – молнии подобный, с тротуара рванулся какой-то юноша. Рискуя жизнью, прыгнул к машине и буквально выдернул меня из-под колес…

Андрей Прокофьевич снова покачал головой: бывает же, мол, такое!

Он все еще не понимал, что, собственно, надо народному артисту. Ну, чуть не попал под машину. Печально, конечно. Но при чем тут уголовный розыск?

Был Андрей Прокофьевич маленького роста, мелкие черты лица, очки в металлической оправе, синий, потертый на локтях, бостоновый костюм. Встретишь на улице – никогда не подумаешь, что это руководитель угрозыска. Долгие годы работы в милиции приучили Андрея Прокофьевича к терпению. И сейчас он тоже, хотя и торопился, выжидательно молчал.

– Потом вскочил этот парень в автобус и укатил, – продолжал старик. – Я и оглядеться не успел. Фамилии не узнал, даже руку не пожал. Да… А я как раз на днях читал в газете: зазевался малыш на рельсах. Обходчица бросилась за ним. Ну, и обе ноги ей… Выше колен…

Артист сокрушенно вздернул свои косматые, будто две гусеницы, брови.

– И еще вот, – он положил на стол маленький рыжий кошелек. – У парня был пиджак перекинут через руку. Жара. Ну, когда бросился на помощь, – вероятно, кошелек и выпал. Потом один гражданин подобрал…

Андрей Прокофьевич молча раскрыл кошелек. Пересчитал деньги: одиннадцать рублей сорок две копейки. Скомканные автобусные билеты, девять штук. Больше ничего.

– Сумма, конечно, не ахти какая, – сказал артист. – Но мне вдвойне обидно. Мало того, что парень спас меня, так еще и кошелек из-за меня потерял. – Он огорченно покачал головой. – Прошу вашей помощи. Найдите моего чудесного спасителя. Хочу всем сердцем поблагодарить его. И напечатать в газете. Пусть все знают, какие изумительные подвиги ежечасно творят советские люди.

– Так! – сказал Андрей Прокофьевич. – Прекрасно!

Он с любопытством разглядывал артиста. Неужели тот всерьез полагает, что именно угро должно заниматься таким делом? Пенсионер, вероятно, думает, что у оперативников уйма свободного времени. Равняет всех по себе.

В памяти всплыл детский стишок:

Ищут пожарные, ищет милиция,

Ищут та-та-та-та в нашей столице,

Ищут та-та, но не могут найти

Парня та-та-та-та, лет двадцати.

Та-та-та та-та, плечистый и крепкий,

Ходит он в белой футболке и кепке,

Знак ГТО на груди у него,

Больше не знают о нем ничего.

Забытые слова в стихах Андрей Прокофьевич всегда заменял пулеметными та-та-тами, лишь бы не сбивать ритма.

«А чье это стихотворение? – подумал он. – Михалкова? Нет, кажется, Маршака? Или Барто? Да, память стала пошаливать. Стареешь, дорогой товарищ!»

– Так, – сказал он и усмехнулся. – «Ищут пожарные, ищет милиция, ищут та-та-та-та в нашей столице…»

– «Ищут фотографы в нашей столице, – тотчас подхватил артист. – Ищут давно, но не могут найти парня какого-то лет двадцати».

«Ишь память! – позавидовал Андрей Прокофьевич. – Впрочем, – артист. Это у них профессиональное».

– Послушайте, товарищ Гаршин, – мягко сказал он. – Позавчера, понимаете, в одном учреждении «медвежатник» вскрыл сейф и унес восемнадцать тысяч. Это, учтите, в новом исчислении. И главное, судя по почерку, похоже, что работал известный рецидивист… назовем его, предположим, Сенька Граф. А этот Сенька давно уже «завязал». Неужели опять взялся за старое?

Дело о вскрытии сейфа действительно занимало сейчас мысли Андрея Прокофьевича. «Медвежатников» в стране почти не осталось, и такое дерзкое ограбление теперь было редкостью.

Рассказал Андрей Прокофьевич об этом в надежде, что артист поймет: тут люди занятые и искать «парня какого-то лет двадцати» лишь потому, что старичку охота поблагодарить его, – право, им недосуг.

Но артист, видимо, не понял или не хотел понять. Он живо заинтересовался Сенькой Графом. Андрею Прокофьевичу пришлось даже рассказать, как он впервые познакомился с Сенькой (на самом деле его звали Витькой) лет тридцать назад, когда тот унес целую горсть камешков из Торгсина. Неловко ведь отмалчиваться: все-таки знаменитость!

– Ну? Ну? – нетерпеливо подхлестывал артист. – И как же вы этого «предположим Сеньку» поймали?

– Да как?! Просто. Узнали, кто его любовница. Ну, и подстерегли.

– Да, – вздохнул артист. – Правы французы: есть преступление – шерше ля фам^[13]. – И тут же, без паузы, добавил: – Когда же вы займетесь моим неизвестным спасителем?

Андрей Прокофьевич мысленно помянул черта.

– Вам лучше обратиться в народную дружину, – стараясь не выдать раздражения, посоветовал он. – Там очень боевые хлопцы. Или в редакцию. Пусть напечатают…

Старик метнул из-под густых бровей хитрый взгляд:

«Понимаю! Самому неохота… Другим отфутболиваешь!»

– Учтите, – сказал старик. – Вам, может быть, кажется, это дело пустяковым, никчемным…

«Именно», – про себя подтвердил Андрей Прокофьевич.

– А в действительности это совсем не пустяк, – горячо продолжал артист. – Если хотите, это очень даже важное дело. С политическим резонансом. Да, да! Это, если хотите, знамение времени! Именно. Знамение времени! Угрозыск разыскивает не преступника, а героя! А?