Текст книги "Мой друг работает в милиции"

Автор книги: Борис Раевский

Соавторы: Нисон Ходза,Эмиль Офин,Михаил Скрябин,Вольт Суслов,Наталия Швец
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Репетиция

Утром следующего дня справка о Шадрине была готова:

«Марк Данилович Шадрин родился в 1917 году в Риге. По окончании Рижского политехникума был принят на работу в Управление пароходства. Во время Великой Отечественной войны оставался в занятой немцами Риге. В 1955 году женился на уроженке Таллина Эльзе Генриховне Клаас и переехал на жительство в Таллин. В 1959 году, не оформив развода, оставил жену с двумя детьми, скрылся из Таллина. Через год был обнаружен органами милиции. В настоящее время платит по суду алименты. Состоит в незарегистрированном браке (проживают совместно) с Левиной Софьей Ефимовной – провизором городской аптеки. Временами подвержен запоям. В общественной жизни завода участия не принимает».

Читая справку, Дробов обратил особое внимание на упоминание о Таллине. Прожив несколько лет в Таллине, Шадрин, безусловно, мог получить оттуда коробку дефицитных конфет. Необходимо навести еще одну справку: когда последний раз Шадрин был в Таллине и с кем там общался…

Встретив Кулябку, Дробов, ни о чем не расспрашивая, протянул ему список исполнителей шекспировских сцен и справку о Шадрине.

– Клофеса нет, зато обнаружен Марк Данилович. И этот Марк Данилович играет роль Сеффолка, – сказал Дробов, но в голосе его не было твердости.

– Вы обратили внимание на характер работы сожительницы Шадрина? Провизор! – многозначительно сказал Кулябко.

– Обратил, конечно. Человек, который изготовляет лекарства, всегда может воспользоваться ядовитыми препаратами. В нашем плане расследования сожительница Шадрина должна занять свое место. Целый ряд медикаментов включает в себя ядовитые вещества. При нарушении правильной дозировки эти вещества могут вызвать смертельный исход.

– Вы приказали захватить магнитофон и пленку с записью Клофеса. Для чего?

– Надо найти возможность записать на магнитофон эту самую строчку, когда ее произнесет на репетиции Шадрин…

– Зачем? Магнитофонная запись юридической силы не имеет.

– Для суда не имеет, но может облегчить следствие Дорофееву. Да и для нас с вами она может иметь значение. Знаете, я пришел к убеждению, что этот Шадрин, что называется, «ушиблен» Шекспиром.

– То есть?

– Похоже, что мысли его постоянно вращаются вокруг шекспировских героев. Из самых различных пьес. Вы помните, как он расшифровал по буквам свою фамилию? Я проверил – и оказалось, что все названные им имена не что иное, как персонажи шекспировских пьес, все до единого!

– Кроме слова «сцена».

– Психологически и это слово находится в том же ряду. Шекспир неотделим от сцены. Сейчас мы пройдем в Управление внутренних дел, я представлю вас местному начальству. Надо с их помощью организовать сегодня запись репетиции на магнитофон.

Кулябко вскинул на Дробова вопрошающий взгляд:

– Вы решили провести следственный эксперимент? Но ведь Клофес записан с телефона, а вы хотите записать его через микрофон. Звучание неизбежно будет иным. Такой материал Дорофееву ни к чему!

– Ну что вы, право, – обиделся Дробов. – У меня вырисовывается план, по которому мы сможем провести точный эксперимент.

…Дробов появился в клубе за час до начала репетиции. Уже в холле первого этажа его оглушила какофония всевозможных звуков. Из какой-то комнаты слышались бухающие удары в барабан и пронзительный звон меди – ударники из музыкального кружка разучивали свои партии. С верхнего этажа неслась песня – шла спевка заводского хора. Откуда-то слышались непрерывные сухие пистолетные выстрелы – в бильярдной шел турнир «мастеров кия».

Дробов поднялся в буфет, он здорово проголодался: столовая гостиницы была закрыта на ремонт. В единственный ресторан городка стояла очередь на улице.

Посетителей в буфете не было. За служебным столиком у окна судачили буфетчица и официантка. Заметив Дробова, буфетчица лениво направилась к стойке.

– Чем угощаете приезжих гостей, товарищ буфетчица? – спросил Дробов. – Учтите, что у меня отличный аппетит. Таких людей и кормить приятно.

– Что имеем, все перед вами.

– Сосиски? Сардельки? Чем сегодня богаты?

– Все перед вами, под прилавком товар не держу.

– Так… – Дробов печально взглянул на буфетную стойку: бутерброды с докторской колбасой и сыром, окаменевшие пряники, винегрет. – А нельзя ли яишенку?

– Вот люди! Я же сказала: что видите, то и есть, а чего не видите – того нет!

– Тогда попрошу чашку кофе…

– Кофе сегодня не будет, кофеварка сломалась.

– Тогда – стакан чая…

– Чая надо подождать – «титан» еще не включен.

– Ладно… – тяжело вздохнул Дробов. – Дайте пару бутербродов с колбасой и сыром, ну и бутылку пива. А какие у вас конфеты?

– Все перед вами.

– Понимаете, мне для подарка… Хочется что-нибудь хорошее… в коробке.

– В коробках нет.

– Говорят, у вас есть конфеты «Пьяная вишня»?

– Были, да сплыли. За два дня раскупили.

– Вот досада! Надо было вчера к вам зайти.

– Вчера? Да их уже дней десять как нет.

– Может, где-нибудь в магазинах есть? Не знаете случайно?

– Вот уж не ищите! Кроме моего буфета, их нигде не было. Сама в Таллине вырвала сорок коробок. Сама вырвала, сама привезла!

– Это вы молодец! Неужели сорок коробок за два дня расхватали?

– Точно. Я их и на прилавок не ставила. Наши артисты все расхватали.

– Какие артисты? Разве у вас есть театр?

– Театр! – презрительно хмыкнула буфетчица. – Наши самодеятельные. Перед отъездом в Ленинград.

– A-а… Этих артистов я знаю. И товарища Летову знаю. Кто же из них такой любитель конфет?

– Да все любители! Летова две коробки схватила, Матеюнас две, Шадрин, помню, взял, Остросаблин… всех теперь и не упомнишь.

– Жаль, что мне не досталось. – Он взял тарелку с бутербродами, бутылку пива и сел за столик.

«Значит, Шадрин покупал «Пьяную вишню» накануне отъезда в Ленинград»… – думал Дробов, машинально жуя черствый бутерброд. Он вынул из кармана театральную афишку спектаклей, шедших в Ленинграде. Хотелось еще раз проверить, в каких спектаклях был занят Шадрин. В чеховской сцене «Свадьба» Шадрин в очередь с Остросаблиным играл роль Ревунова-Караулова, в «Гамлете» – могильщика. В других спектаклях Шадрин не значился. «Значит, ты, голубок, на характерных ролях? Ну-ну, скоро мы узнаем, что у тебя за характер».

К семи часам Дробов вошел в фойе третьего этажа. Навстречу ему поднялась встревоженная Летова:

– Василий Андреич, Сомов установил в репетиционной комнате микрофон, сказал, что репетиция будет записываться на магнитофон. Об этом вы мне не говорили. Все участники взволнованы, никто не понимает, зачем это… возникают разные тревожные предположения…

– Вера Федоровна, дорогая, успокойтесь сами и успокойте других. Просто забыл вам сказать: записываю на всякий случай, мне это может пригодиться.

– Ну все-таки, что вы имеете в виду?

– Разве я не говорил вам, что мне предстоит делать доклад о постановках Шекспира на сценах самодеятельных коллективов? Естественно, что некоторые свои выводы и положения мне хочется подтвердить конкретным материалом, то есть звукозаписями. Такие записи я делал и в других коллективах самодеятельности. Вот и все. Так что для волнений нет никаких оснований.

– Как сказать, – протянула Летова. – «Нет основания для волнения». А вдруг вы этой записью будете подтверждать уничтожающие нас выводы?

– Обещаю не делать этого. – Поймав недоверчивый взгляд Летовой, Дробов пояснил: – Уж так повелось в театральной критике: ругать, не утруждая себя доказательствами, хвалить только с убедительными доказательствами.

– Я вам верю, Василий Андреич, – сказала потеплевшим голосом Летова. – Кружковцы собрались, пройдем в репетиционную. Я сообщила участникам о приезде ленинградского товарища. Может быть, вам лучше начать знакомство с беседы?

– Беседу отложим… потом, если она понадобится. После репетиции задержитесь ненадолго, могут возникнуть вопросы.

В репетиционной, на расставленных вдоль стены стульях, сидели участники самодеятельности. Увидев Дробова, кружковцы, не скрывая любопытства, уставились на него. Летова дважды хлопнула в ладоши, как бы призывая к тишине, хотя никакой нужды в этом не было.

– Хочу представить вам Василия Андреевича Дробова, – начала торжественно Летова. – Василия Андреевича интересует постановка шекспировских пьес в самодеятельных кружках. Пусть вас не смущают микрофоны. Репетиция будет записываться на магнитофон. Запись нужна Василию Андреевичу для подкрепления некоторых принципиальных положений своего будущего доклада. Итак, не будем терять времени, приступим к работе. Петруччо! Катарина! Прошу вас! Начали!

«Катарина – Левина из аптеки»… Дробов не спускал глаз с моложавой рослой женщины. Движения ее были резки, порывисты, низкий, богатый модуляциями голос выразительно передавал гнев, иронию. И все же довольно скоро Дробов понял, что роль Катарины Левиной не по плечу и дана ей, очевидно, ради ее броской внешности и голосовых данных. На протяжении всей репетиции ее смуглое красивое лицо оставалось неподвижным и, как показалось Дробову, настороженным. Несколько раз он ловил на себе ее пристальный взгляд. Шекспировский стих Левина читала ученически, старательно подчеркивая все знаки препинания. Но Дробова не интересовали сценические данные Левиной, ему хотелось составить представление о ее способности играть не на сцене, а в жизни.

Изредка, отрывая взгляд от Левиной, он устремлял его в сторону, где сидели восемь кружковцев – исполнители двух сцен из «Генриха». Кто из них Шадрин? Родился в 1917 году… Очевидно, самый старший из них… тот, который сидит у окна… в очках…

Двойной хлопок в ладоши прервал его наблюдения.

– Петруччо и Катарина свободны! – возвестила Летова. – Начинаем репетировать «Генриха». Четвертую сцену! Прошу!

В этой сцене Дробов знал каждое слово, знал так, что мог бы произнести текст за веек шестерых. Вот сейчас Ричард Плантагенет скажет свою реплику, и сразу же заговорит Сеффолк! По тому, как разместились участники сцены, Дробов понял: на первом плане Плантагенет и Сеффолк. Ну конечно, Сеффолк – тот самый человек, что сидел у окна. Шадрин! Живущий во второй половине двадцатого века советский инженер Шадрин решил, что может, подобно графу Сеффолку, жившему в пятнадцатом веке, подчинять законы своей воле.

Нетерпение охватило Дробова: когда же наконец заговорит Сеффолк? Плантагенет – юный лейтенант милиции – смотрел с отрешенным видом в какую-то одному ему видимую точку. «Входит в образ», – подумал Дробов.

Но вот актер сделал шаг вперед и, повернувшись вполоборота к остальным, произнес глубоким, густым басом:

 
Что значит, господа, молчанье ваше?
Ужель никто не вступится за правду?
 

Высокий седеющий человек с приплюснутым носом, давно не стриженный, поправив очки, раздраженно ответил:

 
Там, в зале Темпля, было слишком шумно;
В саду удобней будет говорить.
 

«Сеффолк! Заговорил Сеффолк! Сейчас, буквально через несколько секунд, прозвучит та фраза!»

Взлохмаченный Шадрин, угрюмо взглянув на Плантагенета, заговорил надменно, тяжело роняя слова:

 
К законам я влеченья не имею…
Им воли никогда не подчинял;
Но подчинял закон своей я воле.
 

Знакомая интонация! Те же интонации, что и тогда, в Ленинграде! Но голос… Впрочем, голос Клофеса претерпел неизбежное изменение. Одно дело слышать голос непосредственно, другое – по телефону или воспроизведенным на магнитофоне по телефонной записи. Необходимо повторить запись с точным воспроизведением первоначальных условий.

Дальнейший ход репетиции Дробова не интересовал, он только делал вид, что следит за игрой исполнителей, на самом же деле мысли его были направлены к одному: как, не вызывая подозрения Шадрина, осуществить запись по телефону.

Во время краткого перерыва Летова поспешила к Дробову и, нервно теребя носовой платок, устремила на него вопрошающий взгляд.

– Очень интересно, – сказал Дробов. – Ваша трактовка достаточно своеобразна, лишена широко распространенного штампа. Я говорю, конечно, о том немногом, что сейчас увидел. Особенно это заметно в монологе Петруччо. Что касается «Генриха», там тоже есть интересные моменты. В общем, я доволен, что ваша репетиция записана на магнитофон.

Летова не пыталась скрыть свою радость:

– Вот видите! А Ленинград зарубил нам сцены из «Гамлета». Жаль, что вас не было на том просмотре, вы бы нас отстояли.

– Возможно. До какого часа у вас репетиция?

– Как всегда, до половины десятого.

– Тогда сделаем так. Вы продолжайте репетицию, а я проверю запись на магнитофоне. В двадцать один тридцать позвоню вам. Актеров до моего звонка, пожалуйста, не отпускайте, может быть, им придется задержаться на пять – шесть минут.

– Вы хотели поговорить со мной после репетиции…

– Поговорим завтра, я не тороплюсь. Сейчас придет техник и снимет микрофоны. Итак, до завтра…

* * *

За углом, в сорока – пятидесяти метрах от клуба, Дробова ждала машина. За рулем сидел Янсон.

– Успели сравнить запись? – спросил Дробов.

– Успе-е-ели. Похо-о-оже… но не совсем.

– Конечно, не совсем: запись с микрофона может и не совпадать с записью по телефону. Но это поправимо…

В управлении их встретил хмурый Кулябко.

– Похоже и непохоже, говорит так же, а голос разный, – ответил он на немой вопрос Дробова.

– Не совсем понятно и совсем не по-русски: «Говорит так же, а голос разный». Давайте послушаем вместе.

Прослушав и сравнив обе записи, Дробов понял, что Кулябко нашел довольно точное определение. Тембр голоса несколько отличается от голоса Клофеса, но «рисунок» фразы «К законам я влеченья не имею» в обеих записях был абсолютно одинаков: та же пауза после слов «к законам», то же необоснованное выделение слова «влеченья».

– Не теряю надежды на установление идентификации голосов, – сказал Дробов.

Ровно в двадцать один тридцать Дробов позвонил в репетиционную:

– Вера Федоровна? Как там дела? Только что кончили? У меня просьба. Запись хорошая, за исключением первой реплики Плантагенета и двух последующих реплик Сеффолка. Что? Убрали микрофоны? Ничего, выход есть. Попросите своих исполнителей произнести свои реплики в телефон. У меня японский магнитофон с лентой исключительной чувствительности. Да, да, пожалуйста, сейчас. У меня все готово. Жду!

Запись заняла несколько минут. Теперь эксперимент был воспроизведен полностью. Из записи важна была только одна строчка, именно ее звучание должно было в какой-то мере решить, точно ли Клофес и Шадрин – одно и то же лицо.

Дважды в напряженном молчании прослушали они новую ленту, сравнивая ее с ленинградской записью. Свежая телефонная запись была далека от совершенства, делать решающие выводы на ее основании было рискованно. Но одно несомненно, и на этом сошлись все трое – если Клофес и Шадрин разные люди, то безусловно: либо Клофес копировал Шадрина, либо Шадрин копировал Клофеса.

– Проверим на хронометраж, – предложил Янсон, положив на ладонь секундомер. – Интересно, совпадают ли они по времени звучания?

Проверка показала просто удивительное совпадение – и та, и другая запись звучали ровно три и две десятых секунды.

– Воздержимся от поспешных выводов, но подумать есть над чем, – сказал Дробов. – Завтра в девять утра я встречусь с Летовой, а вы, Максим Трофимович, наведайтесь на завод, наведите подробнейшие справки о Шадрине, поговорите с кем полагается. Вас, Эдуард Оттович, попрошу поинтересоваться Левиной, характером ее работы: приходилось ли ей изготовлять лекарства, в состав которых входили ядовитые вещества. Какова система контроля за использованием подобных веществ. Но все это могут установить только специалисты. Придется вам организовать такую проверку через райздравотдел, и, конечно, так, чтобы Левина не подозревала, что проверка имеет к ней какое-то отношение…

* * *

Новая встреча с Летовой состоялась в гостинице, где остановились Дробов и Кулябко. Дробов не сомневался, что Летова прежде всего заведет разговор о вчерашней репетиции. Активно поддерживать такой разговор он опасался, понимая, что его суждения могут оказался откровенно дилетантскими, странными для работника Управления по делам культуры. И потому, как только Летова вошла, Дробов, упреждая ее вопросы, заговорил сам.

– Попрошу вас, дорогая Вера Федоровна, – начал он, расхаживая по небольшому номеру, – попрошу рассказать о ваших подопечных. Меня давно интересует вопрос, кто, как, каким путем приходит в пашу самодеятельность. Понимаю, о всех рассказать не можете, ограничимся участниками вчерашней репетиции.

– Не знаю, что, собственно, рассказывать. – Летова была недовольна таким оборотом беседы. Ей хотелось вести творческий разговор, но, оказывается, товарищ из Ленинграда недалеко ушел от Сомова: тот тоже вечно требует какие-то анкеты, характеристики. – Кто где работает – это я знаю. Мне кажется, самое важное для меня, как руководителя творческого коллектива, знать, вернее понимать, кто талантлив, а кто нет и каковы возможности каждого. Остальное для настоящего искусства значения не имеет.

– Вы думаете? – строго спросил Дробов. – A вот у Станиславского была другая точка зрения. – Дробов не имел никакого понятия о точке зрения Станиславского на этот вопрос, но расчет его оказался правильным: авторитет Станиславского сделал свое дело.

– Да нет, я, конечно, знаю более или менее о каждом, не первый год работаю. Но согласитесь, что знать подробно о всех… при моей загрузке…

– Конечно, конечно, я понимаю, – быстро согласился Дробов. – Ограничимся в нашем разговоре, так сказать, «шекспиристами». Сведения мне нужны для доклада, да и для статьи небезынтересны. Меня интересует их психология. Не испугались ли они глубины, масштабности необычных для нас страстей шекспировских героев?

– Вот уж нет! – живо отозвалась Летова. – Поначалу я была уверена, что Шекспир их испугает, казалось бы, все чуждо: эпоха, герои, проблемы, психика. Но мои сомнения исчезли при первой же застольной читке. Вернее, после читки, когда началась «драка» за роли. На роль Катарины претендовали сразу четыре исполнительницы. Представляете, в каком я оказалась положении?! Кому из трех отдать предпочтение? Я говорю «из трех», потому что четвертая явно не годилась на такую роль по своим внешним данным. Я остановилась на Левиной, но пока что недовольна – деревянная она какая-то… Скованная…

– Очевидно, не может войти в образ, уйти от самой себя, преобразиться, – сказал Дробов, вспоминая формулировки, читанные им в газетных рецензиях на спектакли.

– Уйти от самой себя? Когда я училась в институте, я слушала лекции замечательного педагога и артиста Бориса Андреевича Бабочкина. Так вот, он всегда утверждал, что актер, преображаясь, должен оставаться самим собою, должен идти от самого себя. Вы не согласны с этим?

Дробов понял, что Летова втянет его сейчас в сложнейший театроведческий спор.

– Это требует специального разговора, – сказал он. – Мы еще к нему вернемся. Вы рассказали о реакции женского состава, а как реагировала мужская часть коллектива?

– Почти так же. Плантагенет и Сеффолк – вот две роли, вокруг которых разгорелись главные страсти. Не представляете, как мне было трудно. Да что я говорю «было трудно»? Страсти не улеглись до сих пор. На роль Плантагенета претендовали трое, на роль Сеффолка – двое. С Сеффолком было лучше, потому что Шадрин имел явные преимущества перед Луговым, а с Плантагенетом хуже – двое из троих безусловно имели равные шансы. Я остановилась на Раузине из милиции только потому, что он пластичнее других, в шекспировских пьесах пластика важна, как нигде. И вот теперь соперник Раузина даже не здоровается с ним. Впрочем, и Луговой не скрывает своей неприязни к Шадрину.

– А Шадрин, вы считаете, справится с ролью? Как он прошел в Ленинграде? Если не ошибаюсь, он играл в «Свадьбе» Ревунова-Караулова?

– В Ленинграде ему не пришлось играть.

– Как не пришлось? Я говорю о Шадрине. Разве вы не показывали в Ленинграде «Свадьбу»?

– Показывали, но без Шадрина. Он так подвел нас! Я думала, у меня будет инфаркт! В «Гамлете» он играл роль могильщика, дублера у него нет. А в «Свадьбе» он играет в очередь с Остросаблиным. Причем Остросаблин, безусловно, переигрывает его. И вот когда второго сентября выяснилось, что сцены из «Гамлета» не пойдут, Шадрин в тот же день запил. Представляете? Кошмар! Стыд! Вечером я усадила его пьяного в поезд и дала телеграмму Левиной, чтобы встретила. Я, конечно, сообщила на завод о его безобразном поведении. Это счастье, что у него был дублер.

Рассказ Летовой ошеломил Дробова настолько, что он не сразу нашел нить дальнейшего разговора. «Значит, в день преступления Шадрина в Ленинграде не было? Впрочем, почему не было: второго уехал, а третьего мог вернуться. Вполне допустимо, тем более что такой вариант как нельзя лучше устраивал Шадрина: уехал из Ленинграда второго, а преступление совершено пятого. Проверить, тщательно проверить его алиби!»

– Значит, Шадрин пьет? – спросил Дробов, чтобы как-то разрядить паузу. – А вы не боитесь, что он подведет вас, играя Сеффолка без дублера?

– А что делать? Роль сложная, и при всей своей одержимости Луговой не вытянет… И все же вы правы: попробую заняться с Луговым индивидуально. Теперь несколько слов об остальных исполнителях.

Но мысли Дробова были заняты теперь совсем другим, и он почти не вникал в слова Летовой. «Значит, Шадрин – ложный след? Редчайшее совпадение косвенных улик. Столько совпадений: играет Сеффолка, перед отъездом в Ленинград, покупал «Пьяную вишню», живет с женщиной, которая имеет возможность достать экзогенный яд, и, наконец, имя и отчество – Марк Данилович… Значит, если преступник не он, то кто-то из труппы, кто его, безусловно, знает. Теперь уж нельзя сомневаться, что убийца – участник местной самодеятельности… Да-да, неудачи иногда приближают к победе…