Текст книги "Глухомань. Отрицание отрицания"
Автор книги: Борис Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
Москва праздновала победу с восторгом, искренностью и давно забытым всеобщим ощущением счастья. Гекачеписты сидели в кутузках, ходили на допросы с заломанными за спину руками, солдаты и офицеры сияли улыбками и первыми норовили протянуть руку. Старики тоже разыгрывали полное удовольствие, хотя глаза у многих оставались колючими. Оно и понятно: рухнул их мир, в котором у них была своя кормушка. И даже вечно хмурая московская милиция всю последующую неделю никого и ни за что старалась не штрафовать.
Об этом, перебивая друг друга, рассказывали нам наши афганцы, и я впервые пожалел, что мое московское начальство вдруг отменило уже согласованную командировку. Пожалел потому, что невероятно завидовал нашим гостям-афганцам, пережившим, может быть, лучшие часы своей жизни. Они гордились этими часами, а мы гордились ими, а меня среди них не было, и… И я – завидовал им. Сейчас бы я тоже перебивал, впихивая собственные воспоминания в общий разговор, и Танечка гордилась бы мной.
В Москве ребята раздобыли умопомрачительный платок и столь же умопомрачительную кофточку. И шепнули:
– Это – Тане от тебя, крестный. Отдашь, когда уйдем.
И я преподнес эти подарки, когда они ушли. А Танечка вдруг стала пунцовой настолько, что в этой вдруг прилившей к щекам крови засветилось нечто, доселе меня не освещавшее. Какой-то мощный светильник вспыхнул в моей рыжей женушке, а по полыхающим щекам скатилось две слезинки. И я очень удивился:
– Не понравилось?
– Глупый. Мне же первый раз в жизни сделали подарок, потому что твой паричок не считается. Он – свадебный подарок, а чтоб так, ни с того ни с сего… В первый раз! И я такая счастливая, такая счастливая, что слезы – они сами собой.
Вот тогда, только тогда я понял, как я люблю свою Танечку. Я понял, что такое – любить человека.
Любовь – это не желание. Это нечто большее и необъяснимое. Это – ощущение, что в вас поселилось иное существо. Поселилось и проросло во всем вашем существе. Навсегда проросло, и отныне вы – неразделимы, как сиам-ские близнецы. Для того чтобы кончилась ваша любовь, одного из вас просто придется убить.
Почему я тогда подумал именно об этом?!
Наконец-то министерства начали работать. Их трудяги были настроены невероятно активно в борьбе за все реформы разом, и мне удалось заручиться приказом, что в недалеком будущем на моем спецпредприятии будет налажен выпуск патронов для автоматов, а позже – и самих автоматов. Что я буду предусмотрен в бюджете и мои рабочие станут получать гарантированную ежемесячную зарплату. Тогда я в это радостно верил, не успев оценить ситуацию, которая вся строилась не на планах – их решительно осудили как пережиток, – а на обещаниях, которые никого и ни к чему не обязывали. К сожалению, это открытие пришло позд-нее, как, впрочем, почти все открытия человечества.
О заказе караульных карабинов речи, естественно, не было, но с меня срочно потребовали отчетность по последним поставкам патронов. А Херсон Петрович, как назло, на работе не появился, и никакой отчетности у меня на руках не оказалось. Я кое-как договорился, что доложу через сутки, положил трубку и узнал, что мой заместитель, видимо, заболел. Мне нужен был не столько заместитель, сколько отчетная документация, и я решил отправиться к захворавшему домой лично.
И тут впервые выяснил, что он, оказывается, проживает в нашей областной столице. Пришлось ехать в область. Взял машину, шофера Вадика со всеми его ушами во все стороны, и мы покатили.
– Краснофлотская, шесть, квартира восемнадцать, – продиктовал я Вадику выписанный из личного дела адрес заместителя и вольготно откинулся на сиденье.
С чего это мы называем морскими терминами города и площади абсолютно сухопутной Глухомани? Тоже ведь – загадка национального характера. Тоска по морю, которого никогда не видели подавляющее большинство глухоманцев, или извечная наша боль по державе? Даже если держава эта давно канула в небытие?..
Я размышлял над изгибами национального разума, а Вадик тем временем гнал по магистральному шоссе. Он любил быструю езду, а я не любил его уши, хотя езду с ветерком – любил.
Краснофлотской оказалась ничем не примечательная сухопутная улица, застроенная стандартными пятиэтажками без лифтов. Мы остановились у дома номер шесть, и я вылез. Старушка, что сидела возле подъезда на скамейке, была глуха, как бронированный сейф, и на все мои вопросы отвечала двумя словами: «Громче говори!» Я махнул рукой и вошел в подъезд.
Искомая квартира оказалась, конечно же, на пятом этаже. Взобравшись, я остановился у двери, чтобы малость улеглось обрадованное восхождением дыхание. Но долго торчать тут мне не хотелось, и я позвонил.
Мне открыла молодая женщина в мужском халате. А дыхание мое, как тут же выяснилось, еще было далековато до нормы. Она молча уставилась на меня, а я выдохнул:
– Херсон…
– Что?..
– Херсон… Тут…
– Виталик!.. – заорала вдруг она, вероятно, уловив некое знакомое слово в моих судорожных выдохах.
За ее спиной вырос некто, столь же похожий на моего заместителя, как я – на Илью Муромца. И рыкнул:
– Что ему надо?
– Он тебя отматюгал!
– Что?!. – взревел Виталик. – Ах ты, коз-зел!..
Когда вы слышите слово «козел», произнесенное пропитым баритоном да еще через два "з", уносите ноги. Я успел захлопнуть дверь перед носом Виталика и скатиться на первый этаж со скоростью, в сотни раз превышающей первоначальный подъем. Вылетев из подъезда, я домчался до машины и, открыв дверь, заорал:
– Гони!..
Не задавая вопросов, Вадик сорвался с места с ревом, который можно услышать только в кино фильмах о гангстерах. Квартала три мы пронеслись на скорости, в два раза превышающей хорошую, и Вадик остановился столь же внезапно, сколь и трогался с места.
– Заправиться надо.
– Держи деньги.
– У меня талоны, – объяснил он, вылезая. – Вы пока перекусите. Кафе – напротив.
– А ты?
– У меня бутерброды с собой. И фанта.
Ушастик мой укатил, а я пошел в кафе. Чистенько, аккуратненько, сиденья красной пластмассы, а столешницы – салатовой. Уют и покой, как в советские времена, и даже цены не заставляют судорожно пересчитывать наличность. Заказал пельмени, жду, когда приготовят, как вдруг за мой стол усаживается некто. И – с укором:
– Старых приятелей уж и узнавать перестал?
Глянул – канцелярский завмаг Тарасов. Муж грешной Ляли. Этого еще не хватало. Вследствие этого первого впечатления разговор начинался вяло, через пень-колоду, как говорится, и если бы запасливый Тарасов не прибег к общерусскому способу развязывания языков лучше дыбы и кнутобойства, то так бы, вероятно, и разошлись. Но тут нам принесли еду, и он попросил у официанта минералку и два стакана. А когда тот доставил, с оглядкой полез в боковой карман, из которого с великой ловкостью и наполнил наши пластмассовые стаканы чем-то не совсем минеральным.
– Добавь водички по вкусу, – сказал он. – Это – спирт. И чокаться не будем. Рад встрече. Будем.
Были раза три, после чего я в качестве анекдота рассказал, как меня встретили в квартире на пятом этаже.
– Херсон? – удивился он. – Знаю, в школе вместе учились. А потом он после седьмого класса ушел на курсы счетоводов.
– Потом, что ли, институт кончил?
– Никакого института он сроду не кончал, – сказал Тарасов. – Он на москвичке женился и там разворачивался. Это он умеет. В смысле разворачиваться. Там-то его и накрыли за какие-то комбинации. Но то ли супруга его кому-то на лапу пачку сотенных положила, то ли адвокат хороший попался, а только выскользнул он из прокурорских объятий. Уж что-что, а ужЕное в нем имеется. Говоришь, у тебя заме-стителем?
– Заместителем, – сказал я, с трудом соображая, как могли в главке утвердить находившегося под следствием бывшего счетовода.
Вот с этими полухмельными соображениями я в Глухомань и вернулся. Ехал и думал, как я все выложу в лицо Херсону, как он будет выворачиваться («Ужиное в нем имеется», – сказал Тарасов) и как я с торжеством прижму его фактами.
А проспавшись, понял, что ничего этого я делать не буду. Это вопрос «компетентных органов», а помогать им – уж извините. Работает Херсон хорошо, отношения у нас нормальные – ну, и какого рожна мне еще нужно? Диплома у него нет? Диплом ума не прибавляет, а уж уменья работать – тем более.
Вечером раздался звонок неожиданный. Звонил сам Спартак Первый – точнее, бывший первый, потому что уже вышло постановление о роспуске территориальных партийных организаций. Поздравил меня с победой демо-кратии, сказал пару банальностей, а потом вдруг поведал, что Альберт Ким первым в нашем районе организовал акционерное общество парникового хозяйства, получил все разрешения и – развернулся вовсю. Помню, я очень за Кима порадовался, а Спартак сказал:
– Вот тебе и первый миллионер в районе. Ну, и за что боролись, как говорится?
И как-то очень нехорошо засмеялся.
У меня так получилось с работой, что после этого почему-то очень неприятного для меня звонка мы с Танечкой смогли выбраться к Кимам только через неделю. Я прихватил оставшуюся от встречи с афганцами бутылку коньяка, Танечка – коробку конфет, и мы потопали.
Тут к месту вспомнить первое знакомство моей Танечки с Альбертом Кимом. Она в тот день впервые приступила к работе, как заявился Ким. Танечка кончила курсы стенографии и секретарства, твердо вызубрила порядок, а потому и спросила неизвестного посетителя в кирзовых сапогах, как ей следует его называть, чтобы с полной официальностью доложить начальнику. То есть мне.
– Называй меня, девочка, дядей Кимом, – попросил Альберт.
Вот с той поры она так его и называла. И ей было удобно, и ему было приятно. И в предвкушении приятности мы и ввалились в директорский особняк Кима.
А нас встретили странно тихо и даже как-то подавленно, что ли. У гостеприимных и широко живущих Кимов этого не водилось, и я забеспокоился.
– А где Альберт?
Помолчали мать с сыном. Потом мать сказала неожиданно:
– Вторые сутки домой зазвать не можем.
– Откуда зазвать-то?
– Пойдем, крестный, – вздохнул Андрей.
И мы пошли к любовно и со знанием дела отстроенным парникам, которые числились уже не за совхозом, а за акционерным обществом закрытого типа. АОЗТ «Кореец». Ким показывал мне как-то и чертежи будущей мечты своей, и то, что из мечты получилось. И получилось очень неплохо.
Только ничего этого уже не было. Ни будущей мечты, ни осуществленного строительства, ни будущих огородных урожаев. Парники все были старательно изломаны, стекла повыбиты, пленка изодрана, а урожай, на который так рассчитывал Ким, истоптан и вырван с корнем. И среди этого варварского разгрома медленно и понуро бродил Ким с корзинкой, в которую складывал то чудом уцелевший огурчик, то зеленый еще помидор.
– Ким!
Я подошел к нему, взял за плечи. Он посмотрел на меня каким-то отсутствующим взглядом, потом в глазах его вспыхнул прежний хитроватый блеск. Он бросил корзинку и обнял меня.
– Вот, что они сделали. Им не нужно улучшать свою жизнь. У них одна задача: преследовать и пакостить тем, кто любит работать.
Я беспомощно молчал. А в голове, помнится, одна фраза бултыхалась, как в пустой бочке: «Мы же – огородники. Лучшие в мире огородники…»
– Записку оставили. Вот она.
Альберт протянул мне мятую записку. В ней печатными буквами значилось:
«С ЭТОГО ДНЯ ТЫ ПОСТАВЛЕН НА СЧЕТЧИК, КОРЕЙСКАЯ СВОЛОЧЬ. КАЖДЫЙ ДЕНЬ – ОДИН ПРОЦЕНТ К ДОЛГУ».
– Разве ты не в банке брал ссуду? – растерянно спросил я.
– Да какой же советский банк проклятому частнику ссуду выделит без райкомовского указания? – вздохнул Ким. – Деньги я взял у Зыкова Юрия Денисовича. Под дикие проценты. Я же мечтал зелень выращивать… И как мне в глаза тем смотреть, кто поверил в меня? Кто после работы да в выходные вот это все строил?..
Кое-как мы уговорили его вернуться в дом. Пока Лидия Филипповна и Танечка с помощью Катеньки что-то готовили на кухне, я открыл бутылку коньяка, Андрей принес стаканы, и мы выпили всю бутылку враз. На троих и без всякой закуски. По-русски выпили, и Ким как-то отошел, успокоился и даже стал улыбаться. Правда, невесело.
– Один процент за каждый день. Неплохо, а? Понимаю, что запугивают, но и они должны же понимать, что нереально это требование.
– Соберем мы тебе деньги, соберем, – сказал я. – Ну, шестерки перестарались, только и всего.
– Хотел бы я знать, кто этих шестерок на отца натравил, – тихо сказал Андрей.
– Кто натравил?.. – Ким невсело улыбнулся. – Да у меня в совхозе каждый третий считает, что так мне и надо. «Никогда не проявляй инициативы» – они по этой психологии существуют. Стало быть, вчерашняя советская власть, что живет в них, и натравила. Я же всем предлагал в наше акционерное общество вступать. Всем! И одно только требовал: «Ваш вклад – работа. Настоящая работа, от солнышка до ночи». Кое-как набрал необходимое количество желающих, а то бы и общества никакого не было. Ну, отучили нас работать, отучили! Настолько безработицы боялись, что у нас на одно рабочее место десять человек набирали по штату. И это – надолго. Надолго это иждивенчество. Перекуры у нас куда важнее любой работы, вот в чем все дело. Перекуры, баньки да общая выпивка.
– Ты сообщил в милицию?
– Зачем? – Альберт пожал плечами. – Я и так знаю, кто это сделал. Они там натоптали, как слоны. Ну и для чего семьи бездолить? Ради мщения, что ли? Другой вопрос: кто их подучил? А сказать точнее: кто их натравил труд своих же соседей уничтожить?
– Вот я об этом и говорю, – сквозь зубы процедил Андрей. – Но мы разберемся…
Тут появились все три наши женщины: Лидия Филипповна, Танечка и Катюша, и Андрей сразу замолчал. Женщины мигом собрали на стол, мы расселись, и Андрей, как младший из мужчин, разлил по рюмкам.
– За тебя, отец. И не горюй, выкрутимся!
– Выкрутимся… – Ким тяжело вздохнул. – Только вопрос: где денег взять? Опять идти к кому-то в кабалу под дикие проценты?
Однако, выпив, он маленько успокоился. Я понимал его тревогу: парники он строил с размахом, капитально и на долгий срок. Он вообще был мужиком основательным и никакой халтуры ни в каком деле не терпел. Сам работал, как вол, и от других такой же работы требовал.
– Шоссе нашу Глухомань напополам делит, – вдруг сказал он. – Справа – нормальные предприятия: стекольный завод, молокозавод, проволочный завод. Эта продукция имеет спрос, а значит, и рабочие получают зарплату. А слева – три номерных завода да твой смешанный – макароны с патронами. Ни на патроны, ни на винтовки ты денег уж второй год не получаешь, а макароны – выручают. Зарплату ты и патронникам своим умудряешься платить, только на поддержку производства при этом ничего не остается. А оно – ветшает… Но не к тому я, не к тому. Я к тому об этом странном разделении вспомнил, что делит оно все население наше на две половины: на тех, кто всегда за вчерашнее голосует, и на тех, кто за завтрашний день. На коммунистов и сторонников реформ, как бы они себя при этом ни называли. И как все это обозначить? А обозначить это можно одним словом: раздрай. Раздрай в нашем свободном обществе, вот ведь что. Скрытая гражданская война.
Вот на этом мы тогда и расстались. А через две недели…
Нет, надо сначала рассказать о Катюшке. Милая такая девочка, очень скромная, трудолюбивая и приветливая. Этакая маленькая хлопотунья. Как-то я к Киму прямо из обла-сти без предупреждения приехал, и выяснилось, что вся семья к Вахтангу – это еще до тбилисской трагедии было – на какое-то там событие отправилась. А Катюша болела, потому ее и не взяли, хотя никакой температуры у нее не было и она уже старательно суетилась по хозяйству. Я хотел было уйти, но Катюша воспротивилась:
– Вы же голодный!
Кинулась во двор, набрала какой-то травы и тут же приготовила мне салат и яичницу из трех яиц. И мы с ней славно поужинали тогда. Славно поужинали.
… А через полмесяца после посещения Кимов к нам поздно вечером пришел Андрей. Вид его был окаменелым, он даже говорил сквозь зубы и все время потирал одну ладонь другой.
– Случилось что? – спросил я.
– Случилось, – хрипло сказал он. – Катька из школы вовремя не пришла. Явилась в одиннадцать, вся избитая и платье разорвано. Какая-то шпана поймала ее, били и мучили долго.
– Изнасиловали? – ахнула Танечка.
– Говорит, нет. Просто хватали, где хотели. Видно, кто-то указал, чтоб не насиловали, чтоб милиция не вмешивалась. Завтра мама врача к ней вызовет. Она молчит и только плачет.
– Так, – сказал я. – Значит, своими силами искать придется.
– Я это Валере поручил, его в Глухомани мало кто знает. – Андрей вздохнул, нахмурился. – В трусы ей записку сунули. В ней сказано: «Не отдашь должок, о Володьке пожалеешь. Да и Катьку не пощадим». И срок указан: две недели. С набежавшими процентами.
Он замолчал и выразительно посмотрел на Танечку. Танечка все поняла, вышла без вопросов.
– Я к тебе с просьбой, крестный, – тихо сказал Андрей, когда за нею закрылась дверь. – Дай мне две винтовки да ящик с патронами. Дом охранять придется, да и ребят без сопровождения я больше в школу не пущу. Хватит с меня одних Катькиных мук.
– А деньги-то у отца есть?
– Денег нет и не будет. Только я перед бандитами сроду еще руки по швам не опускал. А кроме того, деньги еще передать надо. Значит, где-то вне города будет встреча. Чтобы из рук в руки и без свидетелей. Вот мы этому Зыкову их и передадим, – жестко сказал Андрей и, кажется, губ при этом не раздвинул. – Только очень прошу, дай пару винтарей. Мы тремя пистолетами не отстреляемся от этой кодлы…
Я призадумался. Оба моих спеццеха были выделены в отдельную зону моего макаронно-ружейно-патронного предприятия. Там стояла ведомственная охрана, пропу-скавшая на территорию только по специальным пропускам с красной полоской, но въезд был отдельным. Был шанс проникнуть туда на машине, нагрузить ее ржавым железом и прочей дрянью, которая всегда почему-то скапливается на заводских дворах. Под этим видом можно было как въехать, так и выехать, учитывая, что ленивая охрана не станет ворошить металлолом. И сказал:
– Раздобудь грузовик, только не с отцовскими номерами. Возьми своих ребят, одень их попроще, пусть прикинутся грузчиками. Я подготовлю для тебя винтовки и патроны, ребята должны незаметно положить их на дно и завалить железом.
– Будет сделано, крестный. В среду. Максимум в четверг: машину придется поискать в другом городе. Я позвоню, когда буду готов.
Я с глазу на глаз рассказал все Херсону. Он отвечал за спецпродукцию, не раз ругался с начальниками цехов по поводу захламленности территории, знал ведомственную охрану, а главное, знал, где лежат спрятанные винтовки и патроны, ускользнувшие от всяческих документов и внезапных проверок. Херсон весьма неодобрительно отнесся к этой затее, но спорить не стал:
– Сделаем.
– Не забудь заявку во вторчермет на среду подать. Чтобы видимость соблюсти полную.
– Не забуду.
В среду позвонил Андрей, сказал, что все готово и что он с грузовиком и своей командой прибудет к девяти утра. Парни под наблюдением Херсона Петровича работали споро, поскольку, во-первых, надо было спрятать в кузове ящик с винтовками и два ящика с патронными цинками, а во-вторых, каждую минуту могли позвонить со вторчермета и сказать, что они готовы приехать за металлоломом. Но все закончилось благополучно, машину выпустили без досмотра, и Андрей кружным путем погнал ее в совхоз.
Через две недели пришел.
– Крестный, погляди продукцию. Мы из двух винтовок обрезы сделали. Так, самосильно. Вроде получилось, но ты все-таки проверь. В стрельбе нельзя промахиваться.
Обрезы я посмотрел. И правда, неплохо получились, и мушки вроде бы по центру. Андрей заверил:
– Валера проверял. Он стрелок классный. Бьют по центру.
– Добро, – сказал я.
Пальнул по паре патронов из каждого. Действительно, бой оказался центральным, хотя держать тяжелый обрез одной рукой мне было трудновато. Ребята с этим справлялись запросто.
– Когда у тебя свидание с кредиторами?
– Дня через три, от них зависит. Долгов стало на три-дцать процентов больше. Но, думаю, мы их на стрелке спишем.
– Валерка разыскал, кто над Катенькой измывался?
– Разыскал. Подкрутки, сволочи, под крутых парней работают, а самим – лет по восемнадцать, не больше. И знаешь, где пасутся? В спортлагере, который еще Спартак Иванович организовал. Сами сказали. Валерка двоих так отделал, что им пару месяцев больница обеспечена.
– Спартак?.. – почему-то растерянно улыбнулся я.
А Андрей улыбнулся молча.
Неуютно мне стало от его улыбки. Жуткая она была какая-то. Будто мне череп улыбался.
– Звони, – сказал я.
– Сами приедем с докладом, крестный. – Он помолчал, помялся. Добавил вдруг: – Ты не подумай, что я убийца, хотя мне не только пулей, но и в рукопашной убивать приходилось. Но за Катьку да за отцовскую мечту только мерзавец отомстить не хочет.
