Текст книги "Глухомань. Отрицание отрицания"

Автор книги: Борис Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

2

Особнячок, указанный нам в приглашении, располагался на самой границе города, и чистый сосновый бор примыкал прямо к его территории. Но так только казалось. Когда мы подошли поближе, то увидели высокий, новенький, как пятиалтынный, забор, который огораживал и добрый кусок соснового бора.

Обратили внимание, что мы всегда начинаем новую жизнь с непременного воздвижения заборов? В Америке, как мне рассказывали, это вообще запрещено, в Европе считается дурным тоном. А у нас – естеством. Потребностью, в которой время от времени приходится прорубать очередное окно. Так уж мы устроены.

И ворота были под стать нашему представлению о свободе и соседях. И у ворот стояли аж два вооруженных охранника, причем их количество удвоилось, как только мы попали в зону видимости.

– Имеются ли у вас персональные приглашения? – вежливо осведомился громила в пятнистом камуфляже.

Приглашения имелись, и громила взял под козырек:

– О'кей!

Постигли мы иностранный язык в общегосударственном масштабе с помощью родного телевидения. На душу лег, как присоска.

– Какая красота!.. – ахнула моя Танечка.

Перед новеньким, чрезвычайно аккуратненьким особнячком был разбит цветник. Правее виднелся ухоженный сад, а слева продолжалось строительство еще одного дома. Больше уже отгроханного, перед которым шепотом разахалась Танечка, и, судя по всему, отнюдь не общепитовского направления. Было в его очертаниях что-то строгое, но не казенное. Короче, офис, как это теперь называется на нашем великом и могучем русском языке.

– Здрасьте, – сказали сзади.

К нам подходил прежний главный редактор местной газеты, а теперь – владелец ее и издатель бывший товарищ Метелькин. Сын метели, а не метлы, почему и новая газетка его называлась «Метелица», но включала сатирический отдел «Метла».

– Привет товарищу Метелкину, – я всегда его поддразнивал, потому что он всегда надуто обижался.

– Две ошибки, ай-ай, – сказал он, на этот раз нисколько не обидевшись. – Во-первых, «товарищ» – словцо из купеческого лексикона, утверждаю как литератор. А во-вторых, ты и сам знаешь. Новая жизнь требует и нового отношения…

И обалдело заморгал, уставившись на Танечку.

– Супруга?.. Ну, нет слов. Даже у журналиста нет слов!

И галантно поцеловал ручку Танечке. Но Танечка в этот момент оглядывала владения, а потому была несколько прямолинейна:

– Боже мой, сколько же это может стоить!

– Что? – слегка оторопел сын метели.

– Да все.

– Танечку интересует адрес доброго банка, дающего ссуды, – сказал я, не подумав.

– Проверим! – Метелькину очень уж хотелось понравиться. – Нам, журналистам, это под силу.

К этому моменту мы уже приблизились ко входу в ресторан, возле которого тоже стоял охранник и тоже в камуфляже. Однако он не успел и шагу сделать навстречу, как двери распахнулись и навстречу шагнул сам Херсон Петрович. В смокинге и при бабочке.

– Дорогие мои!.. – и тоже примолк в изумлении. – Танечка, ты сегодня прелестна!

Он лично провел нас в дом, представил супруге – худощавой особе с крашенными ядовитой хной волосами, показал помещение ресторана, кухню, где вовсю что-то резалось и крошилось, жарилось и парилось, и, наконец, банкетный зал, в котором и предполагалось торжество. Здесь уже были гости – для меня почти все хорошие знакомые, для Танечки – не очень. В смокингах, правда, больше никого не было, но две дамы облачились в платья, претендующие на вечерние, – ядовито выглядевшая хозяйка и бывшая моя Тамара. И если Танечка восприняла вечерний туалет супруги Херсона спокойно, то изо всех сил избегала оказываться в одном ряду с супругой бывшего первого Спартака нашей Глухомани. Впрочем, Тамара поступала точно так же, и лицо ее долго сохраняло перекошенное выражение.

– Без мест! Без мест! – кричал Херсон Петрович, при этом лично рассаживая гостей. – У нас демократия, господа!

Расселись согласно демократии, при которой Зыков оказался по правую руку хозяина, а Спартак – напротив. Правда, со мной рядом, что несколько насторожило, что ли, наших дам.

Тамадой сам себя избрал Метелькин. Никто особо, правда, и не рвался, поскольку наш традиционно русский тост заключается всегда в двух словах: «Ну, будемте!» Издатель вообще был непривычно возбужден, светел и радостен, поскольку ощущал себя настоящим журналистом. Честно говоря, я понимал его восторг и даже малость завидовал ему, потому что он нашел свое место в этом кувыркающемся мире, а я пока еще кувыркался в нем.

Метелькин провозглашал тосты в стихах. То ли он заранее их сочинил, выведав (журналист!), кого именно соберет Херсон, то ли сочинял их с ходу, в соответствии с ситуацией, а только я почему-то запомнил всего один и отнюдь не первый:

 
Средь милых дам есть милая одна,
Так – за нее, и стоя, и до дна!
 

При этом он чокнулся только с моей Танечкой, еле-еле дотянувшись до нее через стол. Кое-кому это, кажется, не понравилось, но все уже галдели, смеялись и старательно веселились.

Самый длинный и, помнится, самый звучный тост Метелькин с пафосом произнес в честь вождя восставших рабов. Правда, кое-кто досадливо вздохнул, кое-кто – поморщился, но сам Спартак и ухом не повел, приняв это как долж-ное. Привычка, вероятно, сработала, что было вполне естественно.

В общем-то, за редким исключением (ну, к примеру, господин Зыков), здесь присутствовала хозпартверхушка нашей Глухомани. Секретари, замы, помы, директора предприятий и наш глухоманский прокурор Косоглазов, которого я, признаться, не любил. Вроде как ничего и не изменилось с советских времен…

Впрочем, нет. Изменилось. Кима среди нас не было.

3

Я только успел отметить это, а вот удивиться не успел. Кормили нас вкусно и весьма затейливо, водка была отменной, а стихотворные тосты Метелькина следовали один за другим. Тут было не до удивления, что ли, и я – вкушал и даже испытал некоторый приступ тщеславия, когда четверостишием отметили и меня и все встали и потянулись чокаться. Словом, на какое-то время я перестал что-либо замечать и даже начал ощущать если не эстетическое, то вкусовое удовольствие.

А потом вдруг гостеприимный хозяин встал и объявил перерыв на самом вкусном месте:

– Дамы – в левую гостиную, кавалеры – в правую. Будут поданы десерт и напитки, немного отдохнем, промнемся и – продолжим.

– Ну, Херсон Петрович, ты даешь, – проворчал Зыков, нехотя покидая кресло.

– Версаль! – восторженно объявил Метелькин.

Все присутствующие направились в разные стороны согласно половому признаку. Возникла некоторая сумятица, но вскоре я оказался в уютной гостиной с мягкой мебелью и небольшими инкрустированными столиками. На круглом – тоже инкрустированном – столе, расположенном в центре, стояли разнокалиберные бутылки.

– Располагайтесь, – сказал Херсон. – Можно курить, травить соленые анекдоты и пить, что пожелаете.

– Предпочитаю соленые огурчики, – сказал Зыков, грузно опускаясь в кресло рядом со мной. – Не возражаете?

– Никоим образом.

Зыков помолчал и улыбнулся довольно грустно:

– Помните наш разговор? Относительно охоты на крупного зверя.

Разговор я помнил, но поставлять ему патроны мне совсем не хотелось. Даже для крупного зверя.

– Прошу простить, но у меня ничего не изменилось.

– Зато у меня изменилось, – он вздохнул. – Отозвали у меня лицензию на охотничью базу. Вот какие дела.

Чокнулся со мной и куда-то подался. Но место возле меня, видно, претендовало на святое, потому что его тут же занял субъект со знакомым лицом. А я в этот момент закусывал свежим огурчиком, и вкусовое ощущение причудливо привело меня сначала к огородам, а потом и к лучшим в мире огородникам. И я спросил соседа со знакомым лицом:

– Что-то Кима давно не видно. Заболел, что ли?

– Ты здесь его хотел увидеть? – спросило знакомое лицо. – Так здесь ему делать нечего.

– Почему? Вроде с хозяином этого райского уголка у него отношения нормальные…

– Были, – подчеркнул новый сосед (кто же это был, кто?). – Только Херсон Петрович свято чтит Новейший Завет.

– Коли завет есть, стало быть, и евангелисты сыскались?

– Кто?

– Ну, те, которые завет написали?

– Ну, в наши дни это проще простого. Были бы деньги.

– И в какой же завет Ким не вписался?

– Злостным должникам нет места в процветающем клубе деловых людей.

– Да ладно вам языком-то молоть, – с резким неудовольствием сказал Спартак. – Какой долг, какой завет?.. Херсон пригласил Кима, что вполне естественно, но Ким не смог.

– Естественно будет, когда долги отдаст и в свою Корею – прямым ходом. Хоть в Южную, хоть в Северную. Россия – для русских.

– Кончай звонить, Звонарев, – жестко отрубил Спартак. – Еще слово – и прикажу вывести. Вместе с женой.

Тут у меня разом все прояснилось: бывший второй секретарь райкома Звонков. Главный наш идеолог. Поговаривали, что он фамилию со Звонарева на Звонкова переделал в духе того времени. А теперь, стало быть, вернулся к ней же – в духе этого времени.

– Извиняюсь, перебрал малость, – сказал Звонков-Звонарев.

Тут же вскочил и бесшумно растворился. Будто и не было его.

– Забудь дурака, – проворчал Спартак. – Киму не говори. У него и так неприятностей…

Вдруг оборвал разговор и отошел. И я еще подумал, что он и до сей поры не может расстаться со своими замашками первого человека в нашей Глухомани.

– Щербет по-тавризски! – объявил Херсон Петрович, появляясь в дверях. – Фирменное блюдо. Рекомендую к нему коньяк, ямайский ром, а также ликеры кюрасо или шартрез!

Тавризский щербет разносили в каких-то фарфоровых сосудах, и каждый разбавлял его по собственному вкусу. Однако хозяин – как символ моей не очень понятной привилегии, что ли? – лично разбавил его каким-то пойлом, перемешал и протянул мне:

– У тебя – особый вкус. Не отойду, покуда не оценишь.

Я отправил в рот ложку этой смеси, почмокал. Ну, щербет так щербет, я его никогда, кстати, и не пробовал, так что намек Херсона на мое африканское турне пролетел мимо. Но сказал:

– С ромом идет нормально.

– Очень рад, что тебе понравилось, – улыбнулся владелец дорассветного ресторана и отошел.

А ко мне подсел Метелькин. С фарфоровой чашкой, разумеется.

– Я с ликером смешал. Легче дышится.

– Угу, – сказал я, не ощущая ничего, кроме Ямайки. Даже соответствующая песня звучала в голове.

– А журналистское расследование я проведу, – сказал вдруг Метелькин. – Во-первых, престиж профессии. А во-вторых, уж извини, но Танечке отказать не могу.

Я, признаться, уже забыл, что он собирался расследовать и при чем здесь моя Танечка, но больно ром с щербетом был хорош. Или – щербет с ромом, кто уж там разберет…

С Метелькиным все происходило не так, как ему хотелось. Например, ему очень хотелось, чтобы его наконец-то приметили и ахнули при этом: «Ну и Метелькин!.. Ну кто бы мог подумать…» Но никто не ахал и не восторгался, и это печальное обстоятельство толкало его на поступки, как бы это сказать… не очень объяснимые, что ли. Скажем, на день рождения он подарил Киму хромированные грабли. Весьма практичный Ким очень вздыхал по поводу этого подарка:

– На стену разве повесить?..

4

Наелся и, к сожалению, напился я до отвала. При разъезде подали машины, каждой паре персонально – Херсон гулял от души, – однако в машине ехали мы молча. Я молчал вследствие тягостного пресыщения, а Танечка – от несогласия с этим моим пресыщением.

Дома она заставила меня выпить два стакана молока, хотя что-либо вливать в себя мне было уже затруднительно. К счастью, хватило соображения не возражать. Я пил, а Танечка терпеливо ждала, когда я малость протрезвею. А когда, по ее разумению, этот момент настал, спросила:

– Новостями в силах интересоваться?

– Выкладывай.

Танечка посмотрела подозрительно, почему-то помахала перед моими глазами ладошкой и, удостоверившись, что я, кажется, соображаю, вздохнула с облегчением.

– У меня такое ощущение, что Херсон Петрович не брал ссуду в банке. Может быть, у кого-то и брал, но – не в банке.

– Я знаю, Ким насчет ссуды объяснял. А почему ты так решила?

– Об этом как-то сам собой зашел разговор. Знаешь, известный бабский вздох: «Живут же люди!» И кто-то в лоб спросил о ссуде. А эта мымра сказала, что ее супруг, то есть Спартак, точно знает, что Херсон Петрович денег в банке не получал.

– Мымра – это Тамара?

– Зачем ты всегда все уточняешь? – Танечка сердито сдвинула бровки.

– А его жена что говорит?

– Никакая она ему не жена. Это мужчин легко провести, а женщин – невозможно. Она не знает, что он по утрам ест.

– Что ты говоришь…

– Вот и я точно так же ахнула. Но ответа не последовало, потому что твоя бывшая Тамара стала что-то рассказывать про Канары, где она якобы провела незабываемые две недели. Относительно незабываемости я могу поверить, но в Канары – ни за какие коврижки!

Она почему-то уж очень раскраснелась и еще похорошела. Некоторые женщины расцветают в среде дамских колкостей, как розы среди шипов, и моя Танечка оказалась из их числа. К тому же она иногда читала мои мысли, потому что сказала вдруг:

– Не терплю неправды и несправедливости. Не терплю, и все!

– Молодец, – сказал я, намереваясь ускорить процесс воссоединения с подушкой. – Зачем же Херсону спектакль с женой?

– Спектакль – еще не все, – сказала она. – Ты ел этот кишмиш с ликером?

– А, тавризский щербет!

– Кажется, у него должно быть другое название.

– О, ты у меня знаток восточных сладостей?

Танечка вдруг молча ринулась к сумочке и начала старательно в ней копаться.

– Ты что-то потеряла?

– Наоборот. Я что-то нашла… Ага, вот!

И торжественно развернула скомканную бумажную салфетку. Я заглянул и ничего не понял.

– Что это ты притащила?

– Составляющие щербета по-херсонски, – строго сказала Танечка.

И начала вынимать из салфетного комочка крохотные кусочки, показывая мне и комментируя:

– Изюм. Курага. Грецкий орех. Урюк. Узнаешь?

Я молчал. Мысли заметались, как перепуганные мыши, ощутимо тыкаясь в виски.

– Совершенно верно, – вздохнула Танечка. – Это тот товар, который Тенгиз и Теймураз привезли из Тбилиси. Нас с тобой, дорогой, угощали тбилисским щербетом.

Я призадумался. Я понимал, что Танечка возмущена этической стороной дела, и в известной степени разделял ее негодование. Херсон и впрямь поступил по-свински, не сказав ребятам, что берет их товар себе. Но как бы там ни было, а он выручил их, не позабыв, правда, позаботиться о своих интересах, поскольку в нем, как выяснилось, с детства уютно дремал трактирщик. С точки зрения прямолинейной, как Николаевская железная дорога, советской морали тут было, от чего поморщиться. Но не более того, так как никакого уголовного деяния далее не проглядывалось, как бы сердито ни хмурила бровки Танечка. По-своему она была права, но у меня в висках билось нечто иное.

А где Херсон Петрович раздобыл денег на эту гуманитарную помощь? Снял со сберкнижки, как уверяла его супруга? Но ведь все вклады обесценены. Что, увидев фрукты для щербета, решил их заполучить, залез в долги, купил компот, а заодно и открыл мечту своего детства? Это за рамки возможного не выходит. И все же…

И я сказал:

– Танечка, напомни, пожалуйста, господину Метелькину о журналистском расследовании, которое он тебе обещал.

Когда люди любят друг друга, не только их сердца бьются в одном ритме, но и мысли их обнимаются на лету. Танечка позвонила нашему местному издателю и журналисту, была озорна и обворожительна, пригласила быть у нас запросто, и обалдевший от такого внимания Метелькин тут же заверил ее, что представит ей материалы журналистского расследования в первую очередь.

После этого разговора наш влюбленный журналист стал звонить нам очень аккуратно дважды в день. Танечка неизменно была сама любезность, не забывала звать в гости, но он столь же неизменно отвечал, что влез в расследование, что занят по уши, что никогда не переживал такого подъема духа, и славил Танечку и собственную профессию. Но упорно не появлялся, отговариваясь грядущей сенсацией.

Я, грешным делом, подозревал, что Метелькин, наобещав и кое-где посуетившись, сообразил, что дело дохлое, поскольку, кроме журналистского удостоверения, ничем журналистским более не обладал. А тут наобещал, как крыловская синица, а море так и не загорелось, и он мечется и тянет, чтобы выйти из скользкого положения с наименьшими потерями для самолюбия.

Как-то дня через два, что ли, он вдруг заявился в кафе, где я иногда обедал, огляделся и присел за мой столик.

– Не помешаю?

– Никоим образом. Что-нибудь заказать?

– Нет, я по делу. – Он полез в свой дипломат, с которым не расставался, считая его непременной принадлежностью каждого журналиста, и достал лист бумаги. – Собираю пожертвования. Семьям погибших в Чечне. Подмахни, сколько не жалко.

Я подмахнул, сколько позволяли семейные расходы.

– И распишись, как обычно.

Расписался, как обычно, и он, поблагодарив, сказал:

– Привет вашей очаровательной. Буду звонить, если позволит.

И ушел.

Обычно Метелькин звонил утром, когда я был на работе, и вечером, чтобы, так сказать, сгладить звонок утренний и поговорить семейно. А тут вдруг позвонил мне в кабинет в разгар рабочего дня. Голос у него был загадочно напряженным и небывало деловым, что меня, признаться, слегка удивило.

– Я тут такого накопал… – В трубке раздался вздох: видно, он и сам был не очень-то рад своим открытиям. – Бомба, словом. У тебя никого в кабинете нет?

– Один как перст. Говори смело.

– Нетелефонный разговор.

– Тогда приходи.

Помолчала трубка. Потом сказала:

– Только часов в семь, не раньше. Мне надо сначала к жене на дачу подъехать.

– Тогда от нее – прямо к нам.

– От нее – к вам. Учти, с документами!..

– Учел. Ждем.

Я позвонил Танечке, что вечерком наконец-то заглянет ее воздыхатель с какими-то очень важными документами.

– Откопал? – радостно сказала она. – Признаться, я не ожидала. Не знаешь, что за документы?

– Нет, – сказал я. – Метелькин темнит, как всегда. Приготовь что-нибудь этакое.

А перед самым концом работы мне позвонил Сомов. Из милиции. Он когда-то мечтал поскорее уйти на пенсию, а теперь боялся, что ему эту пенсию вот-вот предложат.

– Никуда не уходи. Я за тобой заеду.

И положил трубку. Я ничего не понял, но мне почему-то стало неуютно. Нормальный рефлекс советского человека на звонок из милиции. Вскоре позвонили с поста:

– Вас просит спуститься подполковник Сомов.

Спустился. Сомов пожал руку, пошел вперед, и я пошел за ним. Он вообще был не очень-то разговорчивым, но сегодня так сжал губы, что от них осталась одна полоска. Сели в милицейский уазик, шофера не было, и машину вел Сомов. Молча.

– Куда едем-то, милиция?

– Метелькин разбился на машине, – сквозь зубы сказал он.

– Как разбился?

– Вот и я спрашиваю как. – Подполковник помолчал. – Он хотел, чтобы я с ним вместе вечером поехал к тебе. Какие-то документы, что ли. Он тебе что-нибудь говорил?

– Про тебя – впервые слышу. Он говорил, что один приедет.

– Боялся?

– Скорее волновался. Бомба, сказал.

– Бомба? – насторожился подполковник.

– Он имел в виду сенсационный материал, который раскопал. Относительно ссуды Херсона в банке.

– Приехали, – сказал Сомов. – Замкни язык.

Вправо от шоссе отходила проселочная дорога. Сомов остановил уазик, не доезжая до поворота. И на этом повороте стоял «жигуленок» Метелькина с разбитым передком. В салоне уже никого не было, на водительском месте и на руле виднелись пятна крови.

– Увезли, – вздохнул Сомов. – Сказал же, чтобы без меня ничего не трогали.

Возле разбитой машины суетились ребята из следственной группы, за которыми наблюдал прокурор Косоглазов. Сомов пошел к ним, а мне, стыдно признаться, стало чуточку легче, что ли, на душе от того, что жертвы за рулем не оказалось. Однако облегчение было временным. Подполковник вернулся, буркнул:

– Едем в морг. На опознание.

Ехали молча. Сомов гнал, словно убегал от собственных мыслей. Сказал вдруг:

– Никакой бомбы мои ребята не нашли.

– Какой бомбы?

– Ну, в смысле документов. Тех, которые он нам с тобой показать намеревался.

– Может, на даче оставил?

– Это вряд ли. Тогда мы его труп там бы и обнаружили. Вместе с женой.

– Как?..

– Так, – зло сказал Сомов. – Максимум, что он мог себе разбить при ударе машины, это нос, потому что его «жигуленок» стоял. Стоял на проселке перед выездом на шоссе, и проезжающая машина разбила ему фару да чуть помяла облицовку капота. Прокурор объявил это дорожно-транспортным происшествием, а у Метелькина – два удара по голове. Крови нет, а он – мертвый.

– Мертвый?..

Я был в таком состоянии, что ни на что не годился, кроме идиотских вопросов.

– Да – Подполковник помолчал. – Видать, трубой или еще чем-то обмотанным. На месте орудия убийства не оказалось, значит, с собой и увезли. А прокурор мне: «Копай как дорожно-транспортное, он погиб от столкновения. Вот так и оформляй». Ничего себе – дорожно-транспортное, мать их…

Вот и все. И нет больше сына метели. Отметелился он.