Текст книги "Глухомань. Отрицание отрицания"
Автор книги: Борис Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
Как чемодан укладывал – не помню. Кажется, соседка мне помогла. Молча. Мы с сопровождающим вышли, опять прошли по переулку сквозь молчаливый грузинский строй. Вышли к военному уазику. Меня в него запихнули на заднее сиденье, сбоку сопровождающие устроились, и мы поехали. Кажется, на аэродром, что ли.
– Много погибло?
Никто не ответил. И в окно смотреть не давали, хотя я что-то видел краем глаза. Не тела, конечно, их убрали уже. А вот вещи – кофточки, курточки, груды целлофана, которым от дождя укрывались… Видел, но как-то мельком, что ли…
Потом – в самолет. На какие-то ящики усадили, взлетели. Я сидел, съежившись, а мысли скакали, и никак я их в строй вернуть не мог. Кто-то из экипажа в отсек, где я сидел, пришел. Дал полкружки водки и кусок хлеба с колбасой.
– Много погибло там? – спросил я.
– Десятка два подавили, – нехотя сказал он. – Ты выпей, выпей. Оттягивает.
Кто для веселья пьет, а мы – чтоб оттягивало. Кому что. Выпил я. Только мало помогло. Не оттянуло.
Приземлились мы в Клину, что ли. Выгрузили меня, велели в кабинет пройти. Прошел. Там какой-то чин из КГБ паспорт мой зарегистрировал, отдал, сказал на прощанье:
– Не болтайте там, в Глухомани своей. Все будет разъяснено своевременно и официально.
И пошел я на поезд до Москвы. Купил на рынке бутылку у спекулянта – борьба за трезвость продолжалась, – пирожков каких-то и пил всю дорогу.
Оттянуло. И когда из Москвы ночным поездом в Глухомань свою ехал, уже что-то в голове закопошилось. Косматое что-то, полухмельное, поскольку я вместо обеда еще бутылку в дорогу взял.
Вот о косматом и поговорим.
Потрясенный немилосердием гражданской войны, Горький, помнится, написал статью «О жестокости русского народа». О ней как-то все советское время не любили вспоминать, но любознательных отсылаю к его полному собранию сочинений. Он объяснял эту черту странным увлечением крестьянских грамотеев выискивать в житиях святых описания мучений куда чаще, чем, скажем, описания их нравственных подвигов. Но это, так сказать, любимое чтение, а откуда же само желание бить, топтать, унижать человека, который – заведомо! – тебе тем же не в состоянии ответить? Меня, например, били, как говорится, и фамилии не спросив: до сей поры ребро надломленное ноет, коли не так во сне повернусь. И руку заодно вывернули, несмотря на то что басовитый начальник велел просто отправить славянина в комендатуру, чтобы под ногами не путался. Откуда жестокость эта, откуда азарт ни в чем не повинных бить?..
Да оттуда же, откуда наш вековечный вопрос: «Ты меня уважаешь?»
Тысячу лет никто русского мужика не уважал. И никакого закона, никакого суда, душу его охранявшего, у нас отродясь не было. И сейчас нет. Нет такого закона, и, уверен, нескоро он еще появится, потому что вопрос «Ты меня уважаешь?» не заглох еще в русских душах.
Не закон правит нами, а – начальник. И коли этот начальник по каким-то там причинам дозволил покуражиться – покуражатся, не извольте беспокоиться. И не от свойственной нам любви к чтению мучений святых избранников Божиих, а – от дозволения свыше.
Ведь ударить кого-то – да еще заведомо безнаказанно! – значит, унизить его, опустить ниже себя, поэтому бьет всегда униженный внутренне. Бьет, устав унижаться, стремясь просто и задешево утвердиться хотя бы для самого себя. Для нас ударить другого – момент самоутверждения.
Нет, это – не закон Зоны, в которую превратили Россию. Просто Зона взяла то, что существовало. Зона не способна создавать, Зона способна только заимствовать то, что ей сгодится.
Именно поэтому Россия бьет жен своих. И жены, прекрасно понимая, почему бьет муж, мудро не сопротивляются ему прилюдно: так мужику легче. Русские женщины все понимают…
Этого комплекса – терпеть от раба – не понимают грузинские женщины. Потому-то и – два десятка, погибших в великом удивлении, а не в великой давке.
А армия – всегда слепок с народа своего. Всегда. Отсюда и дедовщина, и гибель Славика, и запланированный разгром молодежного митинга в Тбилиси. Разгулялась душа. Дозволили ей разгуляться…
– Бей чернозадых!..
Внутри этот крик засел. И ведь не избавишься от него, потому что – душой слышал. Не просто ушами.
С этим кличем в душе я в свою Глухомань и вернулся.
Абзац? Да нет, кончились абзацы. И черной главой кончилась первая часть.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯПоезд в Глухомань нашу приходил поздно, но вокзальный ресторан еще работал. Я по-обедал там – есть уж очень хотелось, – а потом за взятку купил на все оставшиеся отпускные водки, кое-какую закуску и пробрался к себе. Заперся, спать завалился, только не засыпалось мне. До утра провертелся без толку, в муках, что я скажу жене Вахтанга и его сыновьям. Что Нину вызвали в морг для опознания?..
Ничего я тогда не знал ни о друге своем, ни о девочках. Что с ними случилось, с какой целью Нину в морг вызвали… Нет, понимал цель этого вызова: на опознание. Это – для милиции. А для семьи – что?.. Что я Лане скажу и футболистам Вахтанга?..
Но должен был идти. Побрился, в порядок себя привел, в кулак себя зажал и – пошел.
Долго шел. Шоссе кружным путем пересек, чтобы со знакомыми случаем не встретиться, и – закоулками к их дому. С кем-то, помнится, встречался все ж таки – городок у нас маленький, – здоровался, но – все на ходу, без разговоров. Один разговор во мне ворочался: что я Лане скажу? Сыны, конечно, в школе были, я специально время подобрал, но – Лана… Жена Вахтанга. Или – вдова?..
У подъезда, как на грех, ее соседку встретил. Спросила в упор:
– Что в Тбилиси?
– А что? – тупо перепросил я.
– Говорят, митинг какой-то. Отделения от Союза требуют.
– Да?.. – спросил. – Нет. Лана дома?
– Кажется…
Что-то еще хотела спросить, но я наверх пошел. Через три ступеньки.
Постучал. Нерешительно как-то, но Лана открыла сразу.
– Ты? А где Вахтанг?
– Там, – бормотал я торопливо и не очень вразумительно. – Там – митинг, Лана. На площади перед Домом правительства. Мы пошли на этот митинг, Вахтанга пропустили, а меня… Меня выслали из города. На военном самолете.
– А где же Вахтанг?
– Не знаю. Я думал, что ты знаешь. Тебе есть кому позвонить?
Лана куда-то собиралась – то ли в магазин, то ли на рынок. Была одета, с кошелкой. И села на табурет рядом с этой кошелкой.
– А ты почему не позвонил?
– У Нины нет телефона.
– Нет, – согласилась она. И вдруг остро глянула: – А твои вещи? Ты же у нее остановился. Тебе разрешили за ними зайти?
– Нет. Сказали, потом вышлют.
Господи, зачем же я солгал тогда? Зачем?.. От ее взгляда? От растерянности? От того, что – советский и нам куда легче солгать, чем сказать правду?
Только любящему сердцу не солжешь: женщины чуют нашу ложь, как кошки. Я поймал ее пронзительный взгляд и опустил глаза.
– Что с Вахтангом? – тихо спросила она. – Подними глаза и скажи правду.
Я поднял глаза. Выдержал ее взгляд и сказал:
– Я не знаю, что с Вахтангом, и это – правда. Знаю только, что…
И замолчал. Помнится, только губами последние слова пережевывал, а сказать… не мог сказать.
– Что?.. – с надрывом выдохнула она. – Что с твоим другом, мужчина?
– В морге. Нину на опознание вызывали.
Лана закрыла лицо ладонями. А я стоял на пороге и все чего-то ждал. Чего мы ждем, когда все и так яснее ясного? Может быть, чуда?..
– Уходи, – сказала она, не отрывая ладоней от лица. – Уходи, пожалуйста, уходи. И забудь, как в эту дверь стучат наши друзья…
И я пошел. В голове гудело, как в колоколе без языка: что-то вроде бы и колышется, а звуков нет. Пустота. Кого-то встречал, с кем-то здоровался, может быть, даже и улыбался кому-то, а вот говорить не мог. Ни с кем не мог и слова вымолвить.
Ноги меня к сберкассе привели, хотя я вроде бы туда идти и не собирался. Однако ногам тогда виднее было. Снял я почти все свои сбережения и направился прямиком по одному тайному адресу. Там пенсионер жил с нашего съедобно-стреляющего комплекса, и я знал, что гнал он очень даже неплохую самогонку, которая и позволяла ему сводить концы с концами. Он отоварил меня пятилитровым бидоном первача и старой пустой сумкой, и я пошел на рынок. Там хоть что-то купить можно было, хотя и подороже, поскольку в магазинах ничего не было, кроме нашей макаронной продукции. С этим грузом я и прибыл домой и двери на все запоры за собой закрыл.
Одиночества мне захотелось. Одиночества с первачом и квашеной капусткой. Выпил я крепко под эту капустку. В полном одиночестве пил, покуда колокол в голове не ожил.
А ожил он потому, что в самом начале моего пития я почему-то вспомнил «Двенадцать» Блока и почему-то начал декламировать вслух. Нет, не для того, чтобы память проверить, чтобы – понять не так, как нам в школе втолковывали. И – понял.
В белом венчике из роз.
Впереди – Исус Христос…
А кто – позади? Да те же, двенадцать. Отконвоировали они Христа из Святой Руси за пределы ее. Не годился Он для строительства светлого будущего в одной отдельно взятой. Вот тут и началось – хошь пей, хошь бей, хошь – гуляй, братва, веселей!..
Предупреждал нас Александр Александрович, предупреждал. Не вняли. Не в масть нам эта карта оказалась.
Что я ел? Не помню, я – пил и кое-как да кое-чем закусывал. И сам с собой разговаривал. Может быть, впрочем, и не сам с собой, а – со стаканом. Есть такой национальный способ общения.
И чего это Россия водку не запантентовала? Жили бы сейчас как у Христа за пазухой. И нефть бы на колбасу не меняли, а для потомков оставили, если они, конечно, по нашим стопам не направятся в смысле интимных разговоров со стаканчиками.
Не знаю, к каким бы я выводам пришел на этой стезе размышлений, но тут раздался звонок в дверь. Вместо того чтобы затаиться, я, с запьянцовских-то глаз, пощупал на щеках трехдневную щетину и почему-то пошел открывать.
Гости оказались совсем уж нежданными. Моя бывшая макаронница Тамарочка и ее сегодняшний, первый секретарь нашего райкома КПСС. Сам Спартак-чемпион.
– Живой и невредимый! – радостно воскликнула бывшая и чмокнула меня в трехсуточную щетину. – А винищем-то разит!
– Корми его, – распорядился супруг и начал доставать свертки и бутылки из секретарского портфеля.
Тамарочка что-то схватила из принесенных припасов и удалилась на кухню. Я молчал, не очень соображая, чему обязан этим визитом.
– Вахтанга жаль, – сообщил Спартак со вздохом. – Черт его дернул в эту заваруху лезть.
– А ты-то откуда знаешь и про Вахтанга, и про заваруху?
– Запрос поступил по известным тебе каналам. – Первый вздохнул закуривая. – Наши органы соответственно отреагировали, все – в лучшем виде, но мужика не вернешь.
– Лана уехала! – крикнула из кухни Тамара. – Совсем уехала. Детей забрала, вещи.
Я молчал. Что-то копилось в душе, темное что-то, но я воздерживался от примечаний, поскольку Спартак был не в том градусе, в котором наш брат привык выяснять отношения.
– Выпьем коньячку, – сказал первый. – Пока жарится-парится.
Налил соответственно, и выпили соответственно. А я все равно помалкивал.
– Ким заяву подал. Предлагает развернуть огородное хозяйство, не сокращая молочных поставок.
– Огородник, – проворчал я. – Это его старая мечта.
– Мечта – обогащение, – строго сказал Спартак и опять наполнил рюмки. – Сейчас мода на это пошла: дескать, дерзайте, ребята.
– Ну, а тебе-то что? Поставок же он не сокращает.
– Расслоение общества, вот что. Выпили?
Выпили.
– Не гоните, мальчики! – крикнула Тамара. – Сейчас горячее подойдет. Или невтерпеж вам?
– А сейчас нет расслоения? – спросил я. – В магазинах мясо – к великим праздникам, а тебе в буфете – сколько прикажете завернуть. Или изменилось что за время моего отпуска?
– Многое. Гласность, заигрывания с Западом, распад Варшавского договора. Мало?
Тамара притащила шкворчащую сковородку, и я навалился на еду, поскольку малость оголодал. А Спартак на жаркое не налегал, а вот на коньяк – налегал. С усердием, характерным для районного начальства, которое позволяло себе подобное в своих компаниях. Это и называлось на их жаргоне «расслабиться». Он расслаблялся, а я – наворачивал.
То ли потому, что я хорошо прокалился первачом, то ли потому, что закусывал, пока Спартак припадал губами к рюмке, уже открыв вторую бутылку, а только он говорил, а я слушал. И – ел райкомовские отбивные, которые были заведомо лучше ресторанных.
– Горбачев грызет фундамент партии, согласен? Цель, спросишь? Да нету у него никакой цели! Нет, я не спорю, партия нуждается в… как бы сказать?.. В определенном, но аккуратном реформировании. Но он же хозяйство перестраивать намерен! И что получим в результате?
– Макароны вместо патронов. Тебя не устраивает?
– Сползание мы получим. Сползание в капитализм, понял? К чему это приведет?
– К нормальной конкуренции. Без всяких дурацких патронов.
– Дались тебе эти патроны! Сказать тебе… Только не болтай.
– Не говори.
Спартак перегнулся через стол, выдохнул коньячный аромат:
– Волнения в нацреспубликах. В Молдавии, Казахстане, Азербайджане, не говоря уже о Прибалтике и Грузии.
– Что-то я никаких волнений в Грузии не заметил.
– Националистическая провокация, понял? Своих же девчонок прибили, чтоб ненависть к русским…
Он перегибался через стол, шипел, брызгал слюной, и я, не задумываясь и с места не вставая, шарахнул его кулаком по физиономии. С оттягом, помнится.
Ну, подрались. Он посильнее меня был, помоложе, поспортивнее – молодежным спортлагерем одно время командовал, спорткадры ковал. Но меня такая злая обида проняла, что я ему насовал немало. Да и бил точнее – когда Тамарочка нас растащила, он вроде как поболее моего разукрашенным выглядел.
Выкатились дорогие гости. Початую бутылку коньяку оставили, почти нетронутый харч и – подались. Я за ними дверь запер и приступил к этим подаркам, смешивая первач с коньяком пятьдесят на пятьдесят. Не потому, что мне уж так страстно напиться хотелось – милицию ждал. Все-таки первого секретаря отутюжил, верных три годика на общих работах. И тут бы секретарские дары и пропали. И чтобы это зазря не пропадало, я все в себя перегрузить стремился. И кровь с лица не смывал. Некогда мне было.
Проснулся часов в пять – пить от той взрывчатой смеси захотелось, как бедуину. Гляжу: раздетый, умытый и со стола все прибрано. Проморгался – рядом кто-то тихонечко в подушку дышит.
Танечка.
Больше я спать не ложился. Умылся, побрился, рубашку чистую разыскал и даже яичницу приготовил. И – кофе к ней. Правда, нашего растворения.
Похмелиться весьма тянуло, но я крепился. Я не мог понять, когда она пришла, каким меня застала, что я с пьяных-то глаз ей наговорил. Ничего не помнил. Не помнил даже, кто кого в постель укладывал и что потом случилось. Было или не было?..
Эта неизвестность, признаться, мучила меня невыносимо. И выяснять ее следовало в трезвом виде, почему я, честно сказать, и невыносимо мучился.
Мучение мое имело странный источник, и, когда я обнаружил, откуда он бьет, мне, признаться, легче не стало.
Я впервые смотрел на спящую молодую женщину. Нет, разумеется, мне доводилось разглядывать их и прежде, но такой безмятежной, такой солнечной и словно бы мечтающей во сне я еще не видел. И очень испугался, не испачкал ли я этой светлой безмятежности ночью, о которой ровно ничегошеньки вспомнить не мог.
Вот так я и сидел, и смотрел то ли на спящую женщину, то ли на спящего ребенка, которого у меня еще не было. Как раз, может быть, именно поэтому я и испытывал нечто вроде умиления, что ли. И бог с ней, с яичницей, пусть себе сох-нет…
А потом реснички у нее дрогнули. Я понял, что она просыпается, и тихо вышел на кухню.
Танечка проскользнула в ванную, покопошилась там и появилась передо мной с детским румянцем и смущением.
– Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?
– Как ты у меня-то оказалась? Конечно, я очень рад, но кто тебе открыл дверь?
– Вы.
– А как ты узнала, что я в тебе нуждаюсь?
– Я возвращалась из кино, встретила Тамару с мужем, и она сказала…
И замолчала.
– Что мы подрались?
– Что вы подрались, – тихо подтвердила Танечка и опустила глаза.
– Ну, тогда давай завтракать. Правда, яичница, кажется, превратилась в подметку.
– Я приготовлю, приготовлю. Вы садитесь к столу, я сейчас.
Я прошел в комнату и сел за стол. И почему-то вспомнил, что сказал мне отец, помирая в госпитале: «Женись на той, которая будет кормить тебя утром с удовольствием».
Оставалось выяснить, я – так сказать, де-факто – уже женился или еще холостяк. Это было трудно, потому что я абсолютно ничего не мог припомнить. И спросил, когда Танечка накрыла на стол, притащила завтрак и уселась напротив.
– Я вчера наболтал много лишнего?
– Вы вчера очень горевали. Вспоминали какую-то Тину и Нателлу. А потом заговорили о Нине, которая осталась совсем одна, и я поняла, что вы говорите о тбилисских событиях.
– О них было сообщение?
– У нас – нет. Я слушала вражьи голоса.
– Я много пил?
– Пополам мы прикончили бутылку коньяка. Потом я… уложила вас спать. Вас трясло, как в лихорадке, и я… Я поняла, что должна вас согреть. – Она вдруг засмущалась, вскочила из-за стола. – Я принесу кофе..
А пока она отсутствовала, я почему-то малость успокоился. И совсем другие мысли полезли в голову: я так и не навестил больше Лану и осиротевших футболистов. Не рассказал им о последних днях Вахтанга на этой земле, не выпил за вечный упокой его самого и его девочек, не проводил, как положено провожать, овдовевшую жену друга и его осиротевших детей. Я пропил их в личной запойной тоске и пьяных слезах. Не спорю, это очень по-русски, но от этого мне было не легче.
И уж совсем нелегко приходилось, когда вдруг вспоминал о полновесной Ляле. Тогда меня кидало в жар, и я срочно мчался под ледяной душ, если была такая возможность.
Так мы стали жить вместе. Танечка взяла на себя все заботы по хозяйству, ходила на рынок за продуктами и по магазинам (последнее – скорее по привычке, потому что там ничего не было, кроме турецкого чая), кормила меня, и все это ей чрезвычайно нравилось. Я позволял себе выпивать пару рюмочек только при ней, никаких разногласий у нас не возникало, и мучило меня лишь то, что я почему-то не решался предложить ей расписаться и тем узаконить наши новые отношения. А мучился я из-за этой проклятой звериной связи, чувствовал, что прав больше не имею глядеть Танечке в глаза, и… молчал. И она помалкивала, никогда не касаясь этой темы, и я сообразил, что здесь нам не обойтись без дружеского нажима извне. И спросил, не будет ли она против, если мы пригласим к нам Альберта Кима.
– Дядю Кима? – она, улыбнувшись, поправила меня.
На следующий день пришел Ким.
– Он – злопамятный, – сказал Ким, когда я рассказал ему о столкновении со Спартаком. – Но сам действовать не станет, а подучит ребят из спортивного лагеря. Там – крепкие качки, как теперь принято говорить. Крепкие и безжалостные.
– Ой, – сказала Танечка.
Ким усмехнулся:
– Подмога уже едет.
– Какая подмога?
– Андрей демобилизовался. А с ним вместе – и Федор.
Это была добрая подмога, но она могла опоздать: через два дня мне надлежало приступить к исполнению служебных обязанностей. Киму об этом знать было необязательно, но Танечку я все-таки предупредил, чтобы нигде особо не задерживалась.
Пока Таня возилась на кухне, я обрисовал Киму свое новое семейное положение. Он усмехнулся:
– Вот афганцы подъедут и – отпразднуем по полной программе. Ты женись на ней. Хорошая девочка.
– То-то и оно, – уныло сказал я. – А у меня – эта Ляля.
– Забудь.
– А ну как Танечка узнает и не простит?
– Во-первых, она женщина и, следовательно, знает все. А во-вторых, давно простила.
– Думаешь?..
– Не простила бы – не пришла. Она – очень хорошая девочка.
Мне было приятно это слышать. Хорошая девочка в моем возрасте – это верный друг. А что может быть надежнее друга-женщины?
Сердечно мы тогда посидели. Посмеялись, поулыбались, поговорили по душам, понимая друг друга с полуслова. И Ким, обычно всегда сдержанный, мечтой своей поделился:
– Я парниковое хозяйство надумал создать. Молоко – продукт дешевый, невыгодный, а ранний овощ – всегда к столу. Добился ссуды в банке, три парника заложил. Под огурцы, помидоры и зелень, как Вахтанг говорил. Ну, там, укропчик, петрушка, лучок. Мы же – огородники!
– Вахтанг, – я вздохнул. – Погиб Вахтанг.
– Я знаю. – Ким посуровел, водку по рюмкам разлил. – У меня добрый знакомый в Тбилиси. Написал, чтобы я не верил казенным реляциям.
Он помолчал, угрюмо ссутулившись над полной рюмкой. Сказал, глядя в стол:
– Вахтангу голову саперной лопаткой раскроили, а официально объявлено, что сам упал и ударился затылком о тротуар. Вот так, друг. Помянем?
Помянули. Помолчали над рюмками, выпили, сели. Ким вздохнул:
– Как думаешь, перестройка в перестрелку не превратится?
– Хватит с нас одного Афгана. И Тбилиси.
– Нам-то хватит. А им?
– Им тоже должно хватить. Если на краю удержаться хотят. Хотя… Хотя вряд ли ум у них об этом думать способен.
– Знаешь, меня всегда эти местоимения удивляли: «им», «у них», – усмехнулся Ким. – Уж очень точно они все определяют. Для себя они систему выстроили, а такая система не может быть устойчивой, согласен? Вот ведь я о чем.
– Так ведь и я – о том же, Альберт. Они за свое кровное, послушанием выслуженное, глотки перегрызут. Я после Тбилиси это понял. Потому и заявление написал.
– Какое заявление?
– Не хочу строить социализм в одной отдельно взятой. Даже – с человеческим лицом. Хватит. Настроился.
