Текст книги "Глухомань. Отрицание отрицания"
Автор книги: Борис Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯНаведение конституционного порядка что-то задерживалось, семь генералов не смогли поймать одного Радуева, а в Глухомань стали поступать цинковые мальчики уже вагонами.
И взвыла вся русская глухомань. И за этим народным воплем скорби совсем затерялась трагедия Метелькина, успевшего выпустить всего-то три номера своей газеты. День его похорон местная власть объявила днем траура по погибшим в Чечне, и все устремились на аллею Героев, в которой уже не вмещались все павшие герои Глухомани. Да и покуда еще живые тоже с трудом уместились, что особо подчеркнул Спартак в своей проникновенной речи.
А Метелькина хоронили в стороне, далеко от аллеи, заложенной пустым, кое-как сляпанным цинковым гробом безотцовщины Славика, далеко от митинга, медных тарелок и таких неуместных сейчас речей. Гроб был велик для Метелькина, незадачливый журналист выглядел в нем совсем уж маленьким, съеженным и потерянным. И были подле этого несуразного гроба всего четыре человека, не считая могильщика: вдова в черном кружевном платке, тощий сын, которого вдруг разобрала икота и он весь тратился на то, чтобы хоть как-то побороть ее, да мы с Танечкой. Все молчали, и ветер доносил обрывки речей.
– … наведение конституционного порядка…
– Прощайтесь, – сказал могильщик. – Я за напарником схожу, одни в яму не опустим.
И ушел, вручив мне лопату на сохранение. С аллеи Героев долетели грохот оркестровых тарелок, обрывки женских рыданий и троекратный салют автоматчиков. Потом стрельба и оркестр утихли и остались одни рыдания. И последнее прощание с погибшими сыновьями, женихами и братьями наконец-то стало человечным, простым и горьким, утратив казенные голоса, тарелки и залпы.
А мы молчали, глядя в гроб остановившимися глазами.
Могильщик, к моему большому удивлению, вернулся вместе с подполковником Сомовым.
– Одиннадцать гробов, – сказал могильщик. – Все ребята мои заняты. Гробы тяжелые, прямо невозможно как.
– Это точно, – вздохнул Сомов.
– Прощайтесь, – сказал могильщик. – Мне там помочь надо, ребята не справляются.
Вдова не проронила и слезинки, стояла молча, только согнулась еще больше, хотя больше уж было некуда. А сын наконец-то справился с икотой, опустился на колени перед гробом и поцеловал отца в лоб. А выпрямившись, сказал почему-то:
– Вот…
Мы с подполковником закрыли гроб крышкой, и могильщик привычно и буднично застучал молотком. Потом помогли могильщику опустить гроб в яму и долго ждали, пока он засыплет могилу землей.
– Все, – сказал он, наконец-то сформировав холмик. – Преставился раб божий.
И ушел. Вдова подняла сухие глаза, сказала виновато:
– Очень просим вас помянуть. Пожалуйста.
Пошла к выходу, но Танечка догнала ее:
– Извините, у меня одноклассник в Чечне погиб. Я обещала подойти туда.
– Да, да, конечно.
Танечка ушла. Мы вышли через кладбищенские ворота, и Сомов распахнул дверцы служебного уазика. Вдова что-то смущенно сказала, а подполковник спросил:
– Но адрес-то он знает?
И сел за руль.
Ехали мы недолго, какими-то мне неизвестными переулками, а остановились перед закусочной. Надпись на дверях сообщала, что здесь гарантируют сосиски и кофе, но запрещают горячительные напитки. Вошли, сдвинули два столика с алюминиевыми ножками и пластмассовой столешницей. Сели, и вдова заказала сосиски с капустой и кофе, а когда официант отошел, тихо произнесла:
– Извините, небогатые мы.
– Ничего… – Сомов ободряюще улыбнулся. – Сейчас Маркелов подойдет, нормально помянем.
Он явно был в курсе договоренностей, потому что вскоре и вправду появился Маркелов с кошелкой. Достал из нее круг колбасы, сыр, конфеты. Буркнул:
– Сейчас устроим..
Отошел к буфетной стойке, украшенной бутылками с разноцветной водичкой, пошептался с буфетчиком, с официантом, передал сумку и вернулся.
– Прости, Полина, что на похороны не поспел, – сказал он вдове. – Я коллектив приводил на мероприятие, только сейчас и освободился.
Поцеловал ее, взъерошил ладонью волосы сына, как маленькому, и сел рядом со вдовой. И опять все молчали, но молчание это уже не казалось тягостным. Оно было скорее скорбным, задумчивым и серьезным.
Официант принес стаканы, три пластмассовые бутылки с прозрачной жидкостью, чистые тарелки и еще одну – с малосольными огурчиками. И пояснил:
– Это – от нас.
И тотчас же ушел. Подполковник начал резать колбасу и сыр, а Маркелов разлил в стаканы водку из бутылок, на которых неделикатно бросались в глаза этикетки «Святая вода». Вздохнул, поднял свой стакан.
– Только не вставайте, хозяин специально просил. Боится, что разрешение на торговлю отберут. Помянем отца, мужа, друга нашего. Пусть земля будет пухом ему.
Вот так начались эти странные, робкие, будто в подполье, будто шепотом, поминки. А самым странным было то, что никто не разъяснял, каким замечательным человеком был Метелькин, как много он сделал для всех нас, как много оставил после себя, какого замечательного воспитал сына… Его даже по имени ни разу не назвали, и поначалу мне было как-то непривычно, а потому и неуютно, а потом я понял, что, вероятно, впервые в жизни присутствую на поминках, где не лгут. И это было самым удивительным в нашей насквозь изолгавшейся жизни. Удивительным и – приятным. И я даже подумал, что не все еще, быть может, потеряно, что есть еще – люди. Очень простые, ничем не знаменитые, кроме того, что не могут солгать на поминках.
Допили мы эту водку из святых бутылок. Маркелов расплатился, Сомов повез вдову с сыном на их дачку, а мы пошли пешком. Шли молча, пока Маркелов не сказал:
– Даже похороны у него украли. Впрочем, наверно, все логично. Нескладный человек не может сложить складную жизнь.
Я знал, что покойный был влюбчивым болтуном, непризнанным сочинителем застольных стишат, знал даже, что грыз его червячок самоутверждения, но все это как-то складывалось в образ, что ли. А единственный друг назвал его нескладным, и я поинтересовался почему.
– Сам считай… – Маркелов почему-то вздохнул. – В местной администрации не прижился, женился случайно, развелся не вовремя, сын – малость не в себе.
– То есть?
– То есть воды, конечно, принести может, печку истопить может, даже гвоздь с четырех попыток забьет. А учиться неспособен, четыре класса – кое-как. А после рождения ребенка Метелькин с женой развелся. – Маркелов помолчал, прикидывая. – Так думаю, что если бы знал тогда, что с сыном такое несчастье, может быть, и не оставил бы семью. А когда узнал, поздно было. Еле-еле Полину уговорил уча-сток на свое имя перевести, она – с характером. Дачку им там построил. Летнюю, правда, дощатую. Шестнадцать квадратных метров, но зато – с печкой. А стены-то насквозь светятся. Полина говорила, что зимой холодина страшенная, чуть волосы к подушке не примерзают.
– А почему они зимой на городской квартире не живут? – спросил я. – Метелькин вроде бы холостой.
– Прежде на зиму переезжали, а теперь и квартиры-то больше нет… – Маркелов еще раз вздохнул: близко принимал он и впрямь бедственное положение разведенной вдовы. – Он же квартиру продал, чтобы собственную газету издавать. Мечта всей его нескладной жизни. Ну, выпустил три номера своей «Метелицы» и – сгорел. Не покупали ее в нашей глухомани.
Он помолчал, прикидывая, стоит ли говорить. И сказал чуть виновато, как мне показалось:
– Ты, это… досками помочь им не можешь? У тебя же упаковочный цех не для макарон, там доски добрые. А я им до зимы домик обошью. Сомов на твою помощь глаза прикроет, он мужик неплохой, и я с ним поговорил на эту тему.
Расхожее наше слово «попробую» Маркелову говорить не следовало. Он был категоричен и весьма щепетилен. Поэтому я и сказал:
– Сделаю, сколько могу.
– Лады.
– И молотком постучу с тобой вместе
– Совсем годится. – Маркелов улыбнулся едва ли не впервые. – А после стука – там же, а? Шашлык за мной.
Помолчал. Сказал вдруг:
– Кима пригласи. Что-то он мне покойного кое в чем напоминать начал. Не находишь?
– Разве по линии невезучести.
– Во-во. Встряхнуть его надо малость.
Помолчали. Потом я сказал:
– Метелькин в тот день ко мне должен был заехать. Вместе с Сомовым. Подполковник считает, что он докопался до каких-то документов.
– Знаю, – сквозь зубы выдавил Маркелов. – Метелькин у меня копал. Его интересовали номера вагонов, которые мы цепляли за проходящие составы. Происхождение этих вагонов и маршрут следования.
– Значит, ты… как бы в курсе?
– Именно – как бы, – усмехнулся Маркелов. – Все маршруты – в южном направлении. Владикавказ, Грозный, Майкоп. Это мне известно. А вот откуда эти вагоны и какие грузы были указаны в накладных – мне неизвестно. Пропало все это.
– Как так – пропало?
– Натурально, с корнями. Когда Метелькин погиб, я сразу сообразил, что за документы он вез. Ринулся к диспетчерам, перерыл все книги, а в них – листы вырваны. С данными о тех вагонах.
– Думаешь, из-за этих документов Метелькина и убили?
– Из-за длинного языка, – жестко сказал Маркелов. – Он наверняка кому-то позвонил и похвастался, что на крючке держит.
– Ну, вряд ли, – усомнился я. – Должен же он был понимать… Мне вон в трубку орал «Бомба!» Зачем же о бомбе-то говорить?
– Не хочу о покойнике плохого думать, но мечта, с долгами связанная, – плохая мечта. Опасная. А он этой своей бомбой вздумал перед чьим-то носом помахать. Мол, либо выкупи у меня матерьяльчик, либо – взорву.
– Ты так думаешь?
– Он газету мечтал издавать, деньги искал после полного своего провала, где только мог, но никто ему не давал. А тут появляется шанс. Вот причина, почему он с Сомовым вместе к тебе заехать решил. Сомов – это не просто милиция, это запал той бомбы. Вот почему его и поторопились убрать. Да неумело, глупо, с добиванием по голове. Значит, некогда было профессионала искать, сами действовали. Сомов признает, что это убийство, а проведет его по милицейским документам как дорожно-транспортное происшествие.
– Почему так думаешь?
– Знаю, а не думаю. Я с подполковником хорошо поговорил, пока на кладбище к траурному митингу готовились, и он многим со мной поделился. Ну, к примеру, известно тебе, что Метелькин вылезал из машины после того, как его машину встречная стукнула? Зачем вылезал, неизвестно, а только, как Сомов говорит, его не в машине убили. Стукнули по голове, на место труп запихали, следы уничтожили, и никаких доказательств. Вот почему Сомов и не хочет возбуждать дело об убийстве.
– Боится Сомов, что ли?
– Это вряд ли. Когда боятся – помалкивают. Во-первых, ему прокурор Косоглазов приказал, а во-вторых, на его отделении висяков, как блох на шелудивой собаке. А дело это заведомый висяк, ну и зачем ему дополнительные неприятности?
– Да, за Метелькина заступиться некому. Это Сомов точно взвесил. – Я, подумав, спросил: – А если грузовик тот поискать, который его крылом зацепил?
– Сомов сказал мне, что ударившая «жигуленок» машина была, по всей вероятности, военным «Уралом» темно-зеленого цвета. Дорожный патруль видел в этом районе похожую машину, но номера не заметил: на военные машины они мало обращают внимания. А свидетелей пока не нашли. Шоссе второстепенное, а время дорожного происшествия приходится на минимум загрузки.
– А если по воинским частям пошуровать?
– Пустое, – вздохнул Маркелов. – Во-первых, отопрутся, а во-вторых, «Урал» тот давно выправлен и перекрашен.
– А труба, которой его убили?
– Труба давным-давно в каком-нибудь болоте утоплена. Поди докажи ее связь с преступлением, даже если и найдешь по весне… – Он остановился, протянул руку. – Держи. И выбрось из головы уголовную хронику.
Крепко пожал мне руку, подмигнул невесело и свернул к Сортировочной.
Совет выбросить из головы криминальную хронику Глухомани был вполне дельным. Разумом я понимал, что правы и Маркелов, и Сомов, а согласиться с ними не мог. Без всякой логики – не мог, и все тут. Как говорил Маяковский, «тихо ворочалась в тине сердца глупая вобла воображения». Я чувствовал, как она там ворочается, и мне было неспокойно.
Что могут гнать налево – да еще целыми вагонами! – ловкачи из нашей Глухомани? Мои макароны? Смешно. Воду из местного святого источника? Еще смешнее. Огурцы из парников Кима? Глупо. Особенно – в южном направлении.
Именно по этой цепочке размышлений я вспомнил о южном направлении, о котором упомянул Маркелов. А на юге – отечественная война чеченского народа против русских устроителей конституционного порядка…
Абзац. Я даже остановился, хотя до дома было всего-то полтора квартала. Я вспомнил о таинственно пропадавших вагонах с винтовочными и автоматными патронами.
И абзац был полнокровным. Чувствовал, чувствовал я, как живая жилка совсем рядом бьется. Где-то совсем, совсем рядом…
Патроны. Конечно же, патроны. Мы с Херсоном сами один вагон с лишними патронами 7,62 в железнодорожную круговерть пустили. Где-то и до сей поры болтается…
Стоп. Болтается ли? А может, давно уже прибыл на какую-то станцию южного направления? Кому война, а кому и мать родна.
И я стал взвешивать то, что было известно. А было мне известно немногое, но, как мне тогда казалось, в этом немногом могло кое-что навести на след. Во-первых, убийство совершил непрофессионал: значит, кто-то очень уж оказался напуганным теми документами, которые в тот роковой для Метелькина вечер могли оказаться в моих руках. Убийца пошел на перехват информации, почему и не успевал подключить кого-либо из мастеров этого ремесла. Во-вторых, для прикрытия был использован армейский грузовик, на который мало обращает внимания ГАИ (какую мзду возьмешь с солдата за рулем!) и который легко можно спрятать за колючкой воинской части, поскольку у нас армия давно уже отделена от народа. В-третьих, исчезла информация, которую Метелькин получил в товарном хозяйстве Маркелова. То, что получил, сомнений не было: листы регистрации оказались вырванными из книги учета. Вот, собственно, и все, чем я располагал. Ну, правда, была еще обернутая чем-то мягким труба, но найти ее, конечно же, никогда не удастся.
И я стал кантовать известные мне факты, крутя их в голове и так и этак. С канта на кант, так сказать.
Один человек знал, какие вагоны с патронами цепляли на Сортировочной к проходящим составам на юг. Знал и потому вырвал листы. Дежурный диспетчер, который и вел эти записи.
Сообразив это, я тут же набрал домашний номер Маркелова. И, услышав его голос, сразу же спросил фамилию диспетчера.
– Ох! – недовольно сказал Маркелов. – Тот дежурный еще за три дня до гибели Метелькина уволился, Курышев его фамилия. Дочь у него единственная заболела, он в Казань поехал, детей нянчить. Пустышка это. Забудь.
И положил трубку. И я тоже положил. В железнодорожные кассы звонить было уже поздно, да и кассиры не очень-то любили давать справки, кто, куда да когда… Похоже, что это действительно была пустышка.
Оставил я эти поиски. Дождался Танечки – она поздно с поминок по погибшему в Чечне однокласснику пришла – и лег спать.
Утром проснулся с ясным осознанием, что Шерлока Холмса из меня не выйдет. И как-то даже успокоился. Единственно, что сидело, – это доски для летнего домика вдовы Метелькина. Сомов обещал посмотреть на эту операцию сквозь пальцы, я его знал не первый год, а потому быстренько и организовал машину с отборными – специально об этом предупредил – досками.
Только машина ушла, позвонил однокашник, выбравшийся в большие чиновники. Поговорили о делах служебных, об отгрузке патронов в Чечню, и тут…
Тут меня будто подтолкнуло что-то. И я сказал:
– Просьба у меня к тебе, ты уж извини. Срочно надо выяснить, не улетал ли куда за рубеж некий гражданин Курышев. Никак, понимаешь, не могу я из своей Глухомани до-звониться до справочной авиаперевозок, а мне надо знать, куда он внес данные о…
О чем данные, я придумать не успел, уповая, что начальство все понимает с полуслова. И – точно. Догадливые они.
– Ладно, – недовольно сказал чиновник. – Перезвоню, если что выяснится.
Через час, что ли, перезвонил:
– Курышев твой на Кипр улетел по туристической путевке. Уж неделю, как нежится на пляжах Средиземного моря.
– Как – на Кипр? Может, в Казань?
– На Кипр, сказано тебе. Я официальный запрос делал. У нас контора серьезная.
Значит, вовремя меня осенило, что здесь, в российской глухомани, тоже серьезные конторы трудятся. Чтобы концы в воду спрятать. В синюю воду Средиземного моря – фирма денег не пожалела…
Так кто же все-таки пришиб болтливого Метелькина? Неужто этот самый Курышев?.. А что, не исключено.
Не исключено, только розыски мои ни к чему меня так и не привели. Ну, отоварили нужного человека, сделавшего нужное дело, путевкой на Кипр, а дальше-то что?
А дальше – ничего. Полный абзац. Почему я, перекурив, и решил – на сей раз уже твердо! – поставить крест на этом деле.
Поставил крест, а чеченская война как раз в это время расставила свои кресты. Куда пострашнее моего.
Чеченские боевики расстреляли на марше нашу колонну. Сначала подбили первую и последнюю машины в колонне, а потом из укрытий открыли шквальный огонь по солдатам, которые стали прыгать из кузовов, пытаясь организовать сопротивление. И в этой расстрельной каше семна-дцать ребят погибли только из нашей Глухомани, не считая глухоманей иных. Велика Россия. Настолько велика, что солдатская кровь на ней как бы и не льется, а просто скатывается. Как в ливневые грозы скатывается.
Наше телевидение, а заодно и все имеющиеся генералы из кожи вон лезли, чтобы преуменьшить наши потери. Уже если не в физическом, так хотя бы в моральном смысле (или, как теперь говорят все подряд от президента до комментатора, – «плане»). Так вот, в этом самом «плане» чеченцы переиграли наших отцов-командиров, проведя операцию, как по учебнику тактики. И всем в любой нашей глухомани стало ясно, что войну «по наведению конституционного порядка» мы проиграли по всем статьям. Не удалось нашим серым кардиналам напиться нефти из чеченского колодца, зато солдаты наши вдосталь ее нахлебались…
Эту мысль я высказал Ивану Федоровичу. А он в ответ довольно спокойно пожал плечами:
– Стало быть, через год-полтора новый велят отрыть. Место уж очень там колодезное.
Пресса и все средства массовой информации вновь начали буйно кричать о патриотизме. Да оно и понятно, поскольку в русском понимании цель патриотизма заключается в том, чтобы кто-то кого-то непременно бы перепатриотил. Кто чаще это слово упоминает, тот, стало быть, и есть самый большой патриот. В Чечне я не был, но смею полагать, что чеченцы редко употребляют это слово, предпочитая ему действие.
Накануне печального прибытия скорбного «груза-200» в Глухомань меня пригласили в администрацию. Там собрался весь наш бомонд, то бишь хозпартактив в прежнем составе. И, разумеется, Спартак Иванович, который сидел за столом президиума по правую руку от всенародно избранного главы. И этот глава – в недалеком прошлом весьма незаметный судья Хлопоткин, открыв заседание, почему-то слово предоставил именно Спартаку Ивановичу. Я полагаю, что в силу закоренелой привычки.
– Товарищи, друзья, земляки, братья мои! – с непривычной патетикой начал Спартак. – Осиротели наши семьи, осиротели наши души, осиротела вся наша Глухомань. Хитрый и коварный враг из засады, подло и трусливо расстрелял лучших сынов нашего города…
Ну и в том же духе еще минут двадцать. Уши у всех завяли, даже по рядам сухой шелест послышался. Я, помнится, удивился, почему такой опытный оратор, каким всегда был Спартак, собрал в одну кучу столько пустых газетных штампов. Но все слушали шуршанье этой шелухи, как слушают молитву, а две наши дамы срочно достали платочки.
А мне вдруг вспомнился очередной семинарский вечер с Иваном Федоровичем, не устававшим меня просвещать. Тогда зашел разговор о единстве формы и содержания, и профессор, разобрав философскую основу единства, не-ожиданно сказал:
– Разлад между формой и содержанием в обществе всегда приводит к напряжению, а порой – и к серьезным катаклизмам.
Подумал, добавил вдруг. С горечью:
– Наше сегодняшнее отчаянное положение – родимое пятно советской власти. Сегодня в России нет единства формы и содержания. А главное, нет сил, которые могли бы привнести это единство. Именно поэтому мы и пытаемся выдумать национальную идею, которой не существует ни в одной стране мира. Это суррогат примирения формы и содержания. Вредный для нормальной жизни, как всякий суррогат.
Наконец гладиатор закончил свое патетическое обращение. Больше никто выступать не рвался, и Хлопоткин объявил, что мы, руководители Глухомани, должны в полном составе встретить прибывающий сегодня «груз-200».
– А похороны рекомендовано провести сразу по прибытии груза, – скучно закончил он. – Чтобы родных не травмировать, потому что гробы все равно вскрывать нельзя. Я уже отдал распоряжение кладбищу.
Мы перекусили в буфете администрации, где цены были на порядок ниже, чем во всей Глухомани (в соблюдении формы мы – пример редкого постоянства для всего мира: точно то же самое было и при советской власти), покурили, потолковали и неторопливо двинулись к станции. Состав задерживался, мы разбрелись «по интересам», и я за вокзальным зданием вдруг обнаружил четыре военных грузовика «Урал». Чистеньких, вымытых и свежепокрашенных. Возле них прохаживался полный майор с траурной повязкой на рукаве.
– Машины отнаряжены на похороны? – спросил я, подойдя.
– Так точно, – майор враз определил во мне человека, имеющего право задавать вопросы. – Скорбная обязанность.
– Да, – вздохнул я. – Эти машины только в армии используются?
– Никак нет, на гражданке тоже. На разрезах, шахтах, больших стройках. Мощная машина.
– Не знаете, обычным учреждениям их продают?
– Не могу сказать, – виновато улыбнулся майор. – Нам разрешили продать пятнадцать старых машин граждан-ским лицам. Знаете, деньги нужны и на строительство, и на ремонт, а их… – он вздохнул. – Денежное довольствие уж полгода, как не платят.
– Пятнадцать? Не знаете, кому именно?
– Не могу знать.
В это время от вокзального подъезда закричали, чтобы мы подтягивались. Я поблагодарил майора и пошел на ме-сто сбора. И, пока мы на платформе ждали поезда, раздумывал об «Уралах», проданных кому-то в наших краях. Эти огражданенные «Уралы» были новой загадкой: испугавшийся разоблачения делец мог и не просить военных о помощи, если в его распоряжении был один из этих пятнадцати грузовиков.
А потом пришел поезд, дав длинный печальный гудок на подъезде. Был короткий митинг, после него – перегрузка тяжеленных цинковых ящиков, которые и гробами-то не хотелось называть, в «Уралы». Когда закончилась эта мучительная перегрузка, подъехала милицейская «мигалка», за ней выстроились грузовики, и скорбная кавалькада тронулась к кладбищу. Мы замыкали процессию на автобусе.
Так мы прибыли на кладбище, на уже третью по счету аллею Героев. И начался едва ли не самый тягостный и самый горький митинг прощания с нашими молодыми земляками, навсегда запечатанными в цинковых ящиках даже для родных глаз. А когда наконец замолкли речи выступавших, оркестры, залпы и надрывные рыдания осиротевших матерей, когда устроили все могилы, поставили все обели-ски и возложили на них цветы, я ощутил такую тяжкую надсадность, какой доселе испытывать не приходилось. И по-этому с откровенным удовольствием воспринял предложение Спартака не разбегаться по личным норам, а сообща почтить память солдат и немного расслабиться.
– Прошу в автобус. Прошу, прошу.
И все послушно полезли в автобус, как будто гладиатор Иваныч все еще оставался нашим глухоманским вождем.
