Текст книги "Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия"

Автор книги: Борис Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

LIX Интервью, окончание

Тот же день

Войдя в номер, писатель хлопнул в ладоши. Должен быть отзвук, объяснил он. Жюли, в коротком светло-коричневом платье с пояском, опустилась перед шкафчиком, который в гостиницах называется баром. Её колени блестели, обтянутые шёлком. Какой отзвук, спросила она.

“Если слышится эхо, значит, комната прослушивается. Вон там, – он показал наверх, – должен быть микрофон”.

“Я вижу, вы опытный конспиратор. Ну и как?”

Вздохнув, она подняла на гостя тёмно-блестящий взгляд. Писатель криво усмехнулся, пожал плечами.

“Вроде нет”, – и в его голосе звучало почти разочарование.

Жюли выставила бутылку, за ней ещё одну поменьше, явились миксер, лёд в металлическом лотке и два высоких стакана. Устроились на диване перед столиком с магнитофоном. Оба сделали по глотку, она взглянула вопросительно на гостя. Подходяще, промолвил писатель.

“Вы готовы?”

Она прочистила голос. Ей показалось, что аппарат не в порядке, она остановила крутящиеся бобины, нажала на другую клавишу, катушки послушно завертелись в обратную сторону. Остановила, снова включила, поднесла к устам микрофон.

“Для начала я хотела бы задать такой вопрос. О чём, собственно...”

Молчание, крутятся катушки. Ясный день за окнами. Конец века.

Её палец с длинным розовым ногтем нажимает на стоп. Мсье такой-то. Я, кажется, вас о чём-то спросила, сказала она вкрадчиво.

Писатель держит в руках чашечку микрофона, как Гамлет – череп шута.

“О чём этот роман? – переспросил он сдавленным, не своим каким-то голосом. Что ей ответить? – Не знаю. Может быть, о преодолении хаоса”.

Нет, возразила мадам Роллан, и катушки остановились, говорите естественней, расслабьтесь; ближе ко рту; пожалуйста; ещё раз.

“Тема моей книги – преодоление хаоса”.

Вот это другое дело.

“Что вы подразумеваете под хаосом? Вашу собственную жизнь?”

“Отчасти, да”.

“Значит, это автобиография”.

“Нет. Условие писательства – самоотчуждение”.

“Что это значит?”

“Это значит, что надо стать чужим себе самому. Использовать свою жизнь как материал. Не больше, чем материал, с которым можно работать”.

“Вы говорите о хаосе”.

“Да. Жизнь – это хаос случайностей. Нужно отыскать в нём какой-то смысл”.

“Но вы как будто в этом сомневаетесь...”

“Очень может быть, что это иллюзия”.

“Вы говорите – преодолеть хаос”.

“Существует очарование беспорядка. Соблазн хаоса. Хаос тянет в него погрузиться. Освобождает от дисциплины и традиции, поощряет своеволие...”

Писатель потянулся к стакану, к остаткам мужества.

“Понимаете, – сказал он, – надо сопротивляться”.

“Сопротивляться – чему?”

“Всему. Всему этому гнусному миру. Омерзительному веку, в котором нас угораздило родиться...”

Собеседница остановила плёнку, передохните, сказала она, у вас такой вид, словно вас ведут на казнь... Разве вам неприятно, что о вас узнают во Франции?

Зачем мне всё это, хотел он возразить.

Отлично, продолжим. Она нажала на клавишу.

“Вы – бывший узник Гулага”.

Он поморщился.

“Кажется, вам не очень приятно говорить об этом?”

“Узник... слишком громкие слова. Да и название неверное. Гулаг – это ведь всего лишь контора. Главное управление лагерей”.

“Вам не кажется, что в вашем романе слишком уж большое внимание уделено концлагерям?”

“Может быть. Но Россия этого века немыслима без лагерей. Вся страна была покрыта лагерями. Даром это не проходит. Мы по-прежнему живём в лагерном мире. Мы усвоили психологию лагеря. Она стала общенародной психологией. Лагерный образ жизни впечатался в русский национальный характер”.

Нет, пожалуй, он слишком уж разговорился.

“Я вас слушаю”, – её голос напомнил о себе.

“Я не касаюсь вопроса, насколько лагерь отвечал традициям государства, где классическое крепостное право было отменено каких-нибудь сто сорок лет тому назад... У Толстого говорится: солдат, раненный в деле, думает, что и вся кампания проиграна. Вы скажете, что человек, отведавший лагеря, уверен, что это и есть самое главное в жизни народа. Между прочим, в лагерях так и думали, что на воле будто бы никого уже не осталось. И всё-таки лагерь – это не аберрация, не искажение, лагерь – это ядро истории нашего века”.

“Я бы хотела вернуться к роману. Если не ошибаюсь, у вас его отняли? – Писатель кивнул. – Но вы сумели его восстановить, это требует большого мужества. Внутреннего мужества”.

“Ну и что”.

Палец госпожи Роллан остановил магнитофон. Умоляю, простонала она, говорите громче!

Писатель отхлебнул из стакана.

“Ну и что, у меня всё равно нет читателей”.

“Поверьте мне, во Франции...”

“А, бросьте...”

“При том, что роман носит несколько странный характер. Да ещё этот эпиграф из Августина... Вы, – она запнулась, – vous êtes donc catholique?”

“Bien sûr que non”.

“Alors qui êtes-vous?”

“Personne”.

“Que voulez-vous dire?”

“Rien. Personne c’est personne. En Russie cela arrive assez souvent qu’une personne découvre qu’elle n’est personne.[35]35
  Выходит, вы – католик?
  Конечно, нет.
  Кто же вы тогда?
  Никто.
  Что вы хотите этим сказать?
  Ничего. Кто-то это – никто. В России это случается довольно часто, что человек обнаруживает, что он не является никем. (фр.)


[Закрыть] Мне кажется, – проговорил он, – по-французски всё это как-то не очень ловко выходит, но ничего не могу поделать”.

“Нет, отчего же, я вас прекрасно поняла. Скажите мне это ещё раз по-русски. Или вообще что-нибудь”.

“Но вы же не поймёте”

“N’importe.[36]36
  Неважно (фр.).


[Закрыть] Я хочу услышать, как звучит русская речь. Это очень мелодичный язык. Итак, некто оказался никем. Бедняжка! Впрочем, я должна сказать, это сейчас довольно популярный тезис. Смерть автора. Если не ошибаюсь, об этом говорил Ролан Барт... Вы хотите сказать, что вы потонули, исчезли в своей книге?..”

Пауза.

“Название. Что вы скажете о названии?”

“Толкуйте его как вам угодно”.

“Я бы хотела услышать ваше объяснение”.

“Память превращает вчерашний день в вечность”.

“Замечательно”.

“Память уничтожает время...”

“Ещё лучше. Но, кажется, вы собирались увековечить не только ваше собственное прошлое”.

“Неудачное слово, всё равно что восславить. Никакого славного прошлого нет”.

“Странно. Все русские гордятся прошлым своей страны. Или, по крайней мере, не стыдятся его”.

“Я не горжусь и не стыжусь”.

“Но вы же только сказали: гнусное время”.

“Я живу в нём”.

“В прошлом, а не в настоящем?”

“В вечности”.

“Громко звучит!”

“Это принудительная вечность”.

“Навязанная память, хотите вы сказать?”

“Пожалуй. Во всяком случае, не память Пруста. Жюли! – сказал он и сам остановил бобины. – Жюли, чем вы меня напоили?”

“Обыкновенный виски с тоником. Вы сказали, что вам нравится...”

Она поднялась с дивана.

“Открою вам маленький секрет. Вы спросили, бывала ли я в Москве...”

“По-моему, я об этом не спрашивал...”

“В самом деле?” Она прохаживается по комнате. Магнитофон на столе не подаёт признаков жизни – обиженный собеседник, которому дали понять, что он больше не участвует в разговоре.

“Мне вообще кажется... не могу точно выразиться. Все координаты как будто смещаются”.

“Это ваш стиль. Вы ведь постоянно сбиваете с толку читателя. Да, мне приходилось бывать в Москве, но когда не знаешь языка... Русский очень трудный язык. К тому же я слишком тупа. Но я приехала не с пустыми руками. Переводчик подготовил rapport de lecture. Так что кое-какое представление о книге я всё-таки получила. А теперь познакомилась и с автором. Ба! ваш бокал пуст”.

Она снова сидит на корточках перед баром. Платье обтягивает её фигуру. Жюли поднимается.

“A votre santé![37]37
  Ваше здоровье! (фр.)


[Закрыть] На-здховья! Чокнемся, по русскому обычаю”.

“Будем считать, что интервью закончено?”

“По-моему, получилось неплохо. Нет, – сказала она, – не буду вам раскрывать тайну. Подождём, пока подействует...”

“Вы имеете в виду это... – он держал перед собой стакан. – Вы туда что-то добавили? Это и есть ваш секрет?”

Страшная мысль осеняет писателя, вернее, должна была осенить, всё ясно, говорил он себе, так я и знал! Попал в ловушку, дурацкое интервью, мнимое приглашение в Париж – всё подстроено. Ну-ка признавайся, чуть было не сказал он, тебя ведь подослали, ты, может быть, вовсе и не француженка!

А она бы артистически расхохоталась: кто же я, по-твоему?

Он как будто даже старался убедить себя, что поддался на провокацию. Но удивительным образом не испытывал никакого волнения.

А! не всё ли равно.

Он почувствовал желание говорить.

“Не знаю, как будет выглядеть французский перевод, в любом случае мой роман безнадёжен. Он безнадёжен уже потому, что противостоит нынешнему состоянию русского языка. Я, – сказал сочинитель, – верю в язык”.

“Un instant[38]38
  Момент (фр.)


[Закрыть], я хочу включить...”

“Зачем? А впрочем, всё равно. Пожалуйста, если вам так хочется”.

Она сменила плёнку. Затеплился зелёный огонёк индикатора, вновь завертелись катушки.

“Да, я верю в язык. Моя вера простирается до уверенности, – да, я в этом убеждён! – что язык есть движущее начало истории. Судьбу нации предопределяет судьба её языка. Вы улыбаетесь?”

“О, я слушаю вас внимательно”.

“И этот провокатор тоже”. Писатель покосился на магнитофон.

“Будем считать, – сказала Жюли, – что это наш общий провокатор”.

Он продолжал:

“Великие эпохи языка внушают веру в историю. И наоборот. Это не новость. Крушение Рима было следствием деградации латинского языка. Она началась задолго до нашествия варваров... Готы и вандалы застали этот язык уже тяжело больным. Упадок языка парализовал сопротивление, ничто уже не могло помочь, ни сто семьдесят легионов, ни стена вокруг Города...”

“Это ваша собственная теория?”

“Это не теория, а факт. И вот теперь Россия. Русский язык болен, уважаемая. Болезнь сопровождается приступами лихорадки, за которыми следует прострация, полный упадок сил... И это тоже началось не вчера...

Достаточно взглянуть на засохшие извержения языка 20-х годов, на эти пятна рвоты. Прочесть речи вождей, словопрения идеологов, газетные статьи. Перед вами – клинические документы. Вы видите эти скачущие температурные кривые, эти безжалостные анализы крови. Все симптомы того, что врачи называют пиемией, гноекровием”.

“О!” – сказала она.

“В чём дело?”

“Восхищена вашим красноречием”.

“Если бы это было только красноречием... Вам бы наши заботы, дорогая! Следствием болезни языка была цепь катастроф, постигших нашу страну. Это процесс, против которого не попрёшь. А теперь взгляните на нынешнюю ситуацию. Впрочем, взглянуть вы не можете, вы не знаете язык. И слава Богу...”

Он умолк, хлебнул из стакана.

“Будьте добры, – прохрипел он, – вырубите эту машину...” И катушки остановились. Женщина искоса поглядывала на гостя.

“К чертям весь этот монолог. Вам всё равно придётся сокращать...”

“Вы правы, – проворковала она, – должна вам сознаться: напиток не совсем обычный... Вы молчите. Вы, может быть, подумали Бог знает что... Хорошо, тогда я договорю, ведь я ещё не всё сказала...”

“Я понимаю, вы не можете доверять случайным знакомствам, – продолжала она. – Но я вас не обманываю. Больше того... В вашем романе есть главный герой, но нет – опять-таки насколько я могу судить – нет героини! Нельзя же назвать героиней эту старую дворянку...”

“Почему?”

“Должна ли я объяснять? Ваш герой любит её не той любовью, какой мужчина любит женщину. В романе нет большой любви! Да, да, – поспешно прибавила она, – вы скажете, эта крестьянка. С которой он сошёлся в лагере... Не будем спорить. Писатель! – сказала мадам Роллан. – У меня есть предложение. Пусть оно вас не смущает, в конце концов мы оба находимся под действием этого питья... Я хочу быть героиней твоей книги”.

“Вы? Ты?..”

“Да, я. Ты находишь в этом предложении что-то странное?”

“Я тебя совершенно не знаю. Откуда ты, кто ты?”

Она рассмеялась.

“Тем лучше! Ты сочинишь мне биографию. Выпьем за это. За мою новую жизнь в твоём произведении. Писатель, я хочу переселиться в твою книгу”.

“Ты уже переселилась”, – пробормотал он.

“Милый мой, в этом и состоит творчество. Вытеснить реальную жизнь властью воображения”.

Смеясь, оба опорожнили свои чаши.

“Но всё-таки. Всякое воображение имеет свои границы. Ты француженка. Ты первая живая француженка, которую я вижу в своей жизни”.

“Mon Dieu[39]39
  Мой Бог (фр.)


[Закрыть], я столько слышала о том, что русская интеллигенция молится на Францию. Chacun de nous a deux patrie, la nôtre et la France[40]40
  У каждого из нас две родины, своя и Франция (фр.).


[Закрыть], кто это сказал?”

“Франклин, кажется”.

“Я думала, кто-то из русских. Но разве вы не сказали бы то же самое о себе?”

“Дела давно минувших дней, это были другие русские... Как же я могу писать о тебе, если я о тебе ничего не знаю?”

“О, мысленно ты уже пишешь. Ты вставишь главу, где будет рассказано, как мы встретились. Как я позвонила твоему герою... О котором, между прочим, так и неизвестно до сих пор, не он ли сидит сейчас передо мной!”

Она прошлась по комнате, где уже стало сумеречно.

Это был довольно просторный номер, состоявший из гостиной и спальни, с несколько вычурной мебелью, с люстрой, которую обитательница предпочла не зажигать, и трюмо в спальне.

Задумавшись, сочинитель сидел за столом перед умершим магнитофоном. Из спальни падал свет. Голос Жюли послышался оттуда.

“Вы живы?”

Он пробормотал:

“Я жив. Я всё ещё жив... Но я стар. Как-то незаметно я стал стариком”.

Она что-то возразила, гость не расслышал.

“Ты хотел, – теперь её голос звучал отчётливей, должно быть, она отвернулась от зеркала, – чтобы я тебе рассказала о себе. Но ты забыл, писатель, что для того, чтобы узнать женщину, не надо её слушать. Или, слушая, делать противоположное заключение. Женщину надо видеть, потому что тело не обманывает”.

Послышался шорох, стук туфелек, она продолжала:

“Ты упоминаешь одну картину – там есть описание. C’est une nudité[41]41
  Это ню (фр.)


[Закрыть]... Как можно догадаться, весьма посредственный художник, но картина почему-то играет в жизни героя какую-то особенную роль... Опиши меня, как ты описываешь действующих лиц”.

“Забавная игра, – отвечал писатель, входя в спальню. – Зачем играть в литературу. Литература сама есть игра”.

“Смотря как подойти к вопросу, – возразила она. – Ты готов? Где твой стилум? Где восковые таблички? Гусиное перо? Пишущая машинка?”

Она стояла спиной к писателю.

“Я вижу тебя в зеркале. Ты невысокого роста. Это оттого, что у тебя коротковатые ноги. Но это не портит твою красоту. У тебя прекрасно сформированные бёдра, плотные белые ягодицы. Впрочем, я не могу описывать женщину, которая повернулсь ко мне задом...”

“Старый ловелас! Начни со спины”.

Писатель обнимает женщину, по-прежнему глядя в зеркало, её груди лежат, как в чашах, в его ладонях.

“Это что, часть сюжета?”

LX Ремонт отечественной истории. Не надо искать женщину – она отыщет вас

10 июля 1997

Господа, дело идёт к концу; сколько лет вы не были в городе? Небось соскучились. Москва изменилась – это вам скажет каждый. Прямо тут же, из автомата на улице, можно позвонить за границу. В киосках продаются иностранные газеты. В книжных магазинах бывшая крамольная литература. В булочных хлеб по нормальной, выше прежнего, цене. Никаких блатов, никаких дефицитов, всё всем доступно – разумеется, кроме тех, которым недоступно. Всё сыты – кроме голодных. Мирно, бок-о-бок с кремлевскими звёздами сверкают новенькие двуглавые орлы. Веют трёхцветные флаги. В подъездах не пахнет мочой.

Стало ещё тесней, ещё шумнее... да, пожалуй, и веселей! То есть не то чтобы, но всё же. Если вас не пугает давка в метро, не смущает толчея на тротуарах, не оглушает грохот транспорта, выкроите полчаса, чтобы прогуляться по городу. Поезжайте до станции с восстановленным историческим названием, поднимитесь наружу, на площадь, где ещё недавно стоял на круглом постаменте суровый муж в долгополой шинели, где доныне высится славная цитадель – с некоторых пор её украшает мемориальная доска в честь безвременно ушедшего шефа Государственной безопасности. Здание охраняется, и нет возможности забросать фекалиями эту скрижаль. Бог с ней. – Высоко над рядами мертвенно отсвечивающих окон, кабинетами владык, над стенами прогулочных дворов для заключённых на крыше, в бледно-голубом небе плещется трёхцветный стяг самодержавия, православия и народности.

Ещё немного пешочком куда глаза глядят: перед вами сквер с памятником Первопечатнику Ивану Фёдорову. Перед вами заново отделанная Иверская. Три четверти века ожидала она ремонта, подобно тому как вся наша, порядком износившаяся, отечественная история давно и настоятельно требовала капитального ремонта.

Работы, впрочем, предпринимались не раз. Но всякий раз неудачно. Только было замажут трещины, оштукатурят, покрасят так быстро, наведут марафет – опять всё валится. Будем надеяться, что теперь яркие краски нашей истории не пожухнут на другой день, позолота не облупится.

Итак, стало быть, Иверские ворота... За двумя арками видна великолепная, блестящая от солнца площадь с далёким Василием Блаженным и несколько портящей перспективу глыбой гостиницы “Россия”. Между арками, у подножья вновь отстроенной игрушечной церкви удобно расположился представитель вольной профессии. Он немолод, лыс, в сивой нечёсаной бороде и железных очках на носу, из которого торчат седые волоски. Ноги в портках, видавших виды, в башмаках загодочной судьбы, лежат на земле, между ногами молчаливо взывает к милосердию древняя фетровая шляпа.

Ага! Женщины всё ещё не оставляют его вниманием. Стройная, юная, светловолосая, в платье неуловимо-нежного цвета, который, если не ошибаемся, называется палевым и который рискуют носить только такие, прекрасно сохранившиеся, дамы, простучав каблучками, совсем было скрылась в толпе, но остановилась, обернулась, приблизилась. Она стоит перед собирателем подаяний. Бывают совпадения, словно пересекаются диагонали судьбы.

Сиделец пробормотал свою формулу.

Она стоит как вкопанная.

“Чего надо?” – проскрипел он.

“Вот так встреча, – очнувшись, проговорила она. – Вот это да. Писатель!”

Увы, это был он.

“Чего? – спросил он. – Ты кто такая?”

“Та самая! – улыбаясь, отвечала дама, опустилась на корточки, платье красиво обтянуло её бёдра. – Писатель! Где мой роман?”

Ничего не изобразилось на лице нищего, он сумрачно оглядел её:

“Вали отсюда...”

“Ро-о-оман, – пропела она, – вы обещали, если я буду вести себя хорошо, посвятить мне свой роман”.

Она поднялась. Насупившись, он спросил:

“Когда это я обещал?”

“Тогда! И, пожалуйста, не делайте вид, что вы меня забыли!”

Она протянула руку старцу. “Сам, сам...” – бормотал писатель, встал, подтянул штаны – жест, возвращающий мужчине самоуважение. Дама отряхнула и подала шляпу.

“Ничего не помню”, – сказал он строго. Несколько времени они шагали рядом.

Не помню, не знаю, повторял он мысленно, ни тебя, ни вашего городка, ни комнату с топчаном и дощатым полом, ни старуху-хозяйку, и катитесь вы все подальше.

“Ты её внучка?” – спросил он.

Вошли в сквер и уселись на скамейке перед Первопечатником.

“Та-ак, значит... – пробормотал он. – Это самое... – И что-то ещё невнятное. – Сколько же это лет прошло... сто лет?”

“Почти”.

“Я жил у Швабры... как её? Андреевна?”

“Анисимовна”.

Il en est ainsi de notre passé. C’est peine perdue que nous cherchions à l’évoquer.[42]42
   Так же обстоит дело и с нашим прошлым. Пытаться воскресить его – напрасный труд...
  Марсель Пруст, «По направлению к Свану» (фр.)


[Закрыть]

“Я была девочкой. Я была в тебя влюблена, писатель”.

“Этого не может быть”.

Вероятно, он имел в виду встречу. Она истолковала его слова иначе.

“Ты просто не заметил. Мужчины невнимательны. Ты и сейчас меня не узнал... А я, между прочим, вспоминала о тебе. Писатель, я всё та же”.

“Та же. Угу. Только я не тот”.

“Ты не выполнил своё обещание. Где книга?”

Нищий молчал, мутно поглядывал из-под косматых бровей.

“Я жду”, – сказала она холодно.

“Чего ты ждёшь?”

“Чего я жду... о, Господи. Вот уж никогда бы не подумала. Так опуститься... Где ты живёшь? Как ты вообще существуешь?”

“Существую...”

“У тебя есть какое-нибудь жильё?.. Ты пойдёшь со мной, – сказала она. – Будешь жить у меня... А эти лохмотья – вон, вон...”

“Не сметь меня оскорблять”.

“О, я бы тебе ещё и не то сказала... Писатель, где мой роман?”

“Путаешь меня с кем-то”.

“Я? путаю?”

“Нет его. И меня нет”.

“Это как же надо понимать?” – спросила она, нахмурившись.

“Нет больше никаких романов! – крикнул он. –Конец, finita... Сколько можно?”

“Куда ты его дел. Куда ты его дел? Я спрашиваю”.

“Тебе говорят – нет. В сортир спустил... – Усмехнувшись: – Вместе с тобой”.

“Со мной?!”

“Ну да. Ты ведь тоже была – как это называется – действующее лицо”.

Нищий взглянул на позеленевшего человека в кудрях, повязанных ремешком. Он опирается на печатную доску, в другой руке держит типографский лист. Со своего постамента Иван Фёдоров сверлил бродягу укоряющим взором. Пора бы и его туда же. Взорвать к чертям...

“Неправда. Я не верю. Мы его разыщем. Или ты напишешь заново”.

“Держи карман шире”.

Помолчав, он добавил:

“Ни к чему. Не вижу необходимости. Нет смысла”.

“Мы поговорим об этом после; пошли”.

“Куда это?”

“Есть смысл или нет смысла, не нам судить. Поднимайся, у меня мало времени”.

“Зато у меня, хе-хе, сколько угодно!”

Светило яркое летнее солнце. Шумел город, вдруг оказалось, что в Москве очень много машин. Писатель сказал:

“Мне нехорошо. Лучше проводи меня”.

“Куда?” – спросила девочка. Он сидел за дощатым столом в комнатке с низким окошком, со щелястым полом, кто-то царапался в дверь, она вошла, держа в руках ломоть хлеба с повидлом. Бдительность, сказал жилец, подняв палец, бдительность прежде всего, и принялся перебирать исписанные листы. Оба стали есть и слизывать повидло с пальцев.

“У нас большая квартира, – сказала она, – мой сын предприниматель. Мы ни в чём не нуждаемся... У тебя будет своя комната. Все условия для работы... Ты всё вспомнишь, торопиться некуда. Напишешь ещё лучше, чем было. А потом мы издадим книгу за свой счёт, в самом лучшем издательстве. Писатель. Я требую. Ты обещал!”

“Там есть столовая, бесплатная... Проводи меня”.

“Никаких столовых! Мы едем к нам”.

“К вам. Угу. Куда же это? Девочка моя...” – проговорил он, глядя мимо бородатого Первопечатника, мимо Иверских ворот. Шум столицы, водопад времени заглушал его бормотанье.

“Девочка... Я понимаю, надо было сопротивляться... Надо было твердить своё... Как-то оправдать”.

“Что оправдать?”

“Всё. Историю. Литературу. Свою собственную жизнь. Кто мы такие, зачем живём на свете. Жизнь бессмысленна. Надо внести смысл. Литература вносит смысл, так? Ничего не вышло”.

“Но есть Бог”, – сказал Первопечатник.

Писатель поднял голову.

“Ты так думаешь?” – спросил он.

Рядом с ним женщина, уже не казавшаяся такой моложавой, сжала виски ладонями, да, да, говорила она, есть Бог, и он всё видит и всё понимает; он и тебя ведёт, и не зря мы с тобой повстречались.

“Это судьба. Я верую, верую... Ты начнёшь всё сначала. Ты напишешь новый роман о пути к Богу...”

Писатель промолвил:

“Может, он и есть. Только не про нас”.

“Что ты такое говоришь! Теперь другие времена. Это так нужно! Всем нужно! Ты современную литературу читаешь?”

“Зачем она мне...”

“Послушай... – Она встала, взглянула на ручные часики. – Мне надо торопиться. Ты тут посиди... Я скоро вернусь”.

Он покачал головой.

“Можешь не возвращаться. Минутку... Что я хочу тебе сказать. Ты говоришь, другие времена. Будь на моём месте человек в десять раз талантливей, всё равно ничего бы не получилось. Что это за времена, что это за эпоха, когда какого-то Элвиса Пресли боготворят десятки, сотни миллионов... О чём тут толковать... Пресли отменил Бетховена. Телевизор обесценил Пруста, обесценил Толстого... Прости, я заговорился... Не об этом речь. Что я хочу сказать... Мне сегодня как-то нехорошо, надо бы лечь. Я, пожалуй, пойду... Моя милая... Я счастлив, что повидал тебя, что у тебя всё в порядке... Всё в порядке...” – бормотал он, не замечая, что рядом никого уже нет.