Текст книги "Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия"

Автор книги: Борис Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

LII Вне всякого сомнения новые времена

16 мая 1991

В одно прекрасное, нежно-перламутровое утро летописец отправился на вокзал встретить поезд, прибывающий с северо-востока. Отворились двери вагонов, усталые пассажиры запрудили перрон. Его толкали. Он покорно двинулся вслед за толпой.

О, теперь-то мы понимаем, как опасны посягательства на суверенность памяти, попытки диктовать ей, исправлять её ошибки. Обновлять прошлое? Какая это, в сущности, неаппетитная процедура – выволакивать мертвеца из могилы, с его фанерным чемоданом, в рыжих лагерных валенках, оставляющих мокрый след, – вон он, единственный среди живых: там, на вокзальной площади, протягивает трёшницу таксисту, чтобы тот не сомневался. Четверть часа комфортабельной езды по пустынному в этот час Садовому кольцу, и – и что же? На каждом шагу он уличал свою память в подделках и подтасовках: вошёл в подъезд, но это был не тот подъезд, нажал на кнопку звонка и услышал чужой, незнакомый звук.

Сколько лет прошло с тех пор... Всё изменилось. Многим кажется – наступила новая эпоха. И, однако, он выбрал всё тот же Курский вокзал, повинуясь таинственному зову, который влечёт преступника на место преступления. Он ознакомился с расписанием пригородных поездов. Покинув вокзал, он высадился на станции метро “Кировская”, и пожалуйста: название это доживает последние дни. Он свернул в переулок Мархлевского, там, где улица Кирова делает перегиб (в нашем городе прямых улиц не бывает), отыскал нужную вывеску и, войдя, спросил: кто такой Мархлевский? На что последовал лаконичный ответ: х... его знает!

Да, время обновилось. Время, как старый пиджак, перелицовано. Возлагал ли старый писатель на своё предприятие серьёзные надежды? Приходится признать: да, возлагал. Кто подал ему эту замечательную мысль? Не мог же он сам сообразить. Клиент извлёк из портфеля пухлый манускрипт. Пять экземпляров (для начала хватит). Нет, лучше восемь. Он получил восемь ксерокопий, вышло довольно дорого. Теперь в переплётную мастерскую.

На другой день он опять стоял у выхода на перрон, и опять это наваждение, поезд из Котласа, пассажиры выбирались из тесных вагонов, вытаскивали багаж; опять, как в годы золотые, беспаспортный путешественник в национальном одеянии – ватном бушлате, вислых ватных штанах, рыжих валенках, ушанка на стриженой голове, – влачил перевязанный верёвкой чемодан, и бравый милиционер выудил его из толпы.

После чего аппарат остановился, и катушки завертелись в обратную сторону, время поехало вспять, толпа отшатнулась, и он с ней, пятясь, поднялся по ступенькам вагона, протискивался задом наперёд с чемоданом к своему месту, состав, толкаемый сзади локомотивом, набирал скорость. Пассажир лежал, качаясь, под потолком, на третьей, багажной полке, и оттуда показывал контролёру свою справку: видом на жительство не служит, при утере не возобновляется, и фотография каторжника, и лихие росчерки начальств. Кинематограф памяти негромко жужжал, крутились бобины, стрелки вращались на циферблате века, время уехало прочь, туда, откуда прибыл поезд; тёмным утром в бараке догорает тусклая лампочка над столом дневального, стриженые головы поднимаются на нарах, нарядчик с доской учёта стоит в дверях, и загробный голос на столбе вещает о том, что Великий Ус отдал концы.

Усмехаясь, писатель-фантаст перешёл через подземный туннель на платформу пригородных поездов. О да, старый проектор века выброшен на свалку, историю спустили в сортир. Что бы мы делали, не будь этих канализационных труб, по которым, невидимые, плывут и пузырятся нечистоты прошлого! Не стало больше ни бушлата, ни валенок бе-у: на тебе была шляпа, что само по себе говорит о многом. В пиджаке и несколько криво повязанном галстуке писатель был похож на отставного бухгалтера, на бывшего актёра из провинции, пожалуй, и на исписавшегося литератора. До Орехова-Зуева меньше двух часов; он думал воротиться в послеобеденные часы.

Занял место у окна в последнем вагоне. По утрам народ едет по большей части в город, а не из города, он надеялся начать поход в полупустом поезде, но из вокзального помещения повалил народ. Предприниматель ждал, когда рассосётся толпа, электричка неслась, оставляя позади пригородные платформы и полустанки, вереница пассажиров всё ещё тянулась между скамьями из вагона в другой вагон. Писатель стоял с сумкой через плечо у передней скамьи. Ну-с... – он прочистил горло. “Уважаемые граждане!” – начал он срывающимся от волнения голосом, доставая из сумки товар.

“Уважаемые пассажиры...”

Взять себя в руки. Смелее. Оптимистичней.

“Вашему вниманию предлагается новая книга, роман известного современного автора... – он назвал своё имя, – пока ещё не изданный. Эпохальное произведение о нашем трудном переходном времени”.

Писатель вознёс над головой своё изделие. Пассажиры, уже привыкшие к вагонной коммерции, казалось, не слышали его речь. Лишь кто-то сидевший близко от входа, повернув голову, спросил: “Самиздат, что ль?”

“Зачем же самиздат? – сказал писатель. – Эти времена прошли”.

“Ну это ещё как сказать, – откликнулся голос. – А ну, покажь”.

Вот уже и первый покупатель.

“Остросюжетный роман, действие происходит в широком диапазоне времени... Читается захватывающе...”

Колёса стучали, неслись голые поля.

“Почём?”

“Что почём?”

“Сколько, говорю, хочешь за свой роман?”

Писатель, стесняясь, назвал цену.

“Ишь ты, – заметил пассажир, листая самодельную книгу. – Больно уж много вас тут...”

“Кого?”

“Много вас, говорю, развелось, – сказал пассажир. – Держи”. Он вернул книгу и отвернулся к окну.

Продавец двигался между скамьями, размахивал книжкой, выкрикивал: “Широкая панорама истории нашей страны! Увлекательное чтение!” Кто-то окликнул его: “Папаш! А чего-нибудь повеселее у тебя нет?” Писатель возразил, что это труд всей жизни. “Агата Кристи есть?” Писатель никогда не слыхал это имя. Нет, сказал он. “Ну и хрен с тобой”. Так он прошёл всю электричку, пассажиры вставали, сходили, вместо них входили и усаживались другие; усталый, он присел на свободное место, сумка с нераспроданным товаром стояла у его ног.

Прогремел мост через реку, поезд замедлил ход. Остановились у пустынной платформы. Взглянув рассеянно в окно, он увидел табличку с названием остановки. Похоже, он был единственным, кто выбежал из вагона. Поезд мягко тронулся и покатил, поблескивая стёклами вагонов.

LIII Князь и девушка

16 мая, около полудня

Бор за эти годы изрядно поредел, погрязнел, окурки, жестянки, грязный целлофан валялись там и сям вдоль дороги. Посёлок разросся, и всё же писателю показалось, что тут мало что изменилось; он сказал себе, что это симптом старости, капитуляция перед прошлым; думаешь, что бредёшь по пустырям нового времени, а на самом деле это была всё та же оптика воспоминаний, нечто подобное обратной перспективе: отступая, прошлое становилось всё назойливей. Стало тепло, путник обмахивался шляпой. Наконец, он отыскал дачу.

Знакомые, печальные места... Вот мельница. Она уж развалилась.

Жалкое зрелище являл собой дом покойного Олега Двугривенного, окна заколочены посеревшими досками, крыльцо сгнило и обрушилось, кровля в ржавых заплатах. От штакетника мало что уцелело, и кругом всё заросло крапивой.

Стал жёрнов – видно, умер и старик.

Как вдруг показался кто-то, хозяин вышел из-за угла.

“Здорóво, мельник!” – смеясь сказал приезжий.

“Какой я мельник! Я ворон здешний!” – отвечал знаменитый литературный критик, но времена изменились. Теперь он был в длинной и неопрятной, сивой бороде, лыс, морщинист, в замызганной, с продранными локтями толстовке, коротковатых портах и разбитых ботинках.

“А ты – кто такой будешь?”

Писатель назвал себя. Бывший Олег Двугривенный изобразил напряжённую думу.

“Не помню. Зачем пожаловал?”

“Дедушка, мы ведь знакомы. Я у тебя был”.

“Это когда же?”.

“Я ещё роман свой приносил... помнишь?”

“Чего это ты меня на “ты” называешь?”

“Да ведь мы оба старики. Стало быть, не помните?”

“Может, помню, а может, не помню. Много вас тут было... Чего надо? Зачем пришёл?”

“Да, собственно, ни за чем”.

“Ну и вали отсюда”.

Разговор в этом роде продолжался некоторое время, после чего хозяин дачи сделал вид, что узнал, наконец, гостя, а может быть, и в самом деле вспомнил. Обогнув дом, пробрались с задней стороны в сени, писатель узнал деревянную лестницу, с потолочной балки свисал канат. Хозяин сбросил обувь и с непостижимой ловкостью вскарабкался наверх, ухватившись за канат, перебирая по ненадёжным ступенькам грязными ступнями с когтями вместо ногтей. Следом за ним полез приезжий.

“Прошу в кабинет”.

Здесь по-прежнему стоял письменный стол и висел портрет. С этой стороны окна не были заколочены, пыльный солнечный свет прокрался в комнату. Гость окинул горестным взглядом весьма пострадавшую библиотеку.

Олег Михайлович пробормотал:

“Растащили всё, гады...”

“Кто?” – спросил писатель.

“Да мало ли кто. Я и сам кое-что продал. Жить-то надо... Вот, – сказал старец, показывая на бумаги под слоем пыли. – Работаю, пишу мемуары... А ты вроде бы тоже... писатель?”

“Вроде бы”.

“Ну и как?”

“Да никак”. Гость сидел на диване, поставив между ногами свою сумку.

“Написал чего-нибудь?”

“Чего-нибудь написал”.

“Новый роман?”

“Не совсем. Вернее, всё тот же”.

“Автор одного произведения. Хвалю”.

Громко сопя, он занялся своей бородой, гладил, схватил в кулак, спросил:

“По вагонам ходишь?”

“Откуда вы знаете?”

“Многие ходят. Кто торгует, а кто и просто побирается. До чего мы докатились. Это надо же. Какую Россию потеряли!”

“Какую?” – спросил гость.

Критик насупился.

“Великую, вот какую. Великую державу. И великую литературу... Что там у тебя?”

Писатель расстёгивал сумку.

“А-а, – сказал критик разочарованно. – Я думал, пожрать что-нибудь...”

“Может, сходить купить что-нибудь?”

“Куда?”

“Я видел магазин на станции”.

“Х-ха. В этом магазине – шаром покати. Как и повсюду, впрочем. Докатились”.

“Как же вы питаетесь?”

“А? Как питаюсь. Да вот так и питаюсь. Дочка обо мне заботится. Я продал мельницу чертям запечным. А денежки отдал на сохраненье...”

“Кому?” – спросил писатель.

“Дочке, кому же. Это чьи же творения, твои, что ль?”

“Я вам когда-то показывал...”

“Когда это? А, ну да. Ещё до всей этой заварушки?”

“Вы, как Фирс”, – сказал писатель, продолжая литературный разговор.

“А? Кто?..”

“Фирс, у Чехова”.

“Ну и что”.

“Фирс говорит: перед несчастьем. Перед каким же это несчастьем? А он отвечает: перед волей”.

“Подавиться бы им всем этой волей... Как же, помню, помню. Это ты тогда ко мне приходил? Ко мне многие ходили. Нужен был, вот и ходили... Какая-то автобиография, что ли?”

“Роман”.

“А, ну да. И что же, пристроил его куда-нибудь?”

“Да вот он, – терпеливо сказал писатель. – Я его с тех пор переписал... кое-что добавил”

“Это как же так получается. Это, выходит, всю жизнь потратил, писал свою книгу, а теперь никто и читать не хочет!”

“Выходит, так”.

“Вот до чего дело дошло. В рот их туда-сюда. Всё просрали! Ещё Розанов писал: не осталось царства, не осталось церкви, что ж осталось-то? Ничего! А кто виноват?”

“Не знаю. Никто”.

“А вот я тебе скажу. Они! Они всё и порушили. Либералы проклятые. Ведь это надо же! Была великая страна, весь мир нас уважал. Извини, – сказал старик, – я это, как бы сказать, поиздержался. Не одолжишь ли мне... заимообразно...”

“Мы сейчас быстренько организуем, – бормотал Олег Михайлович, засовывая денежную бумажку глубоко в карман штанов, наклонился и вытащил откуда-то бутылку. – Там ещё маленько осталось... – Явились и стаканы. – Только вот закусывать придётся, хе-хе, мануфактурой...”

“Ну-с, со свиданьицем!” – сказал Олег Михайлович.

Выпили какую-то гадость.

“Ты не смотри, – продолжал он, – что я выгляжу не больно шикарно. Я тебе могу оказать содействие. У меня есть связи. Есть ещё порох в пороховницах. Знаешь что. Я за тебя похлопочу в нашем союзе”.

Писатель спросил, что это за союз.

“Союз русских литераторов. Неужели не слыхал?”

Писатель сказал, что он один раз в жизни состоял в союзе. Вернее, в поэтической студии. Давно дело было.

“А! ты, значит, ещё и поэт!”

Гость покачал головой.

“Мы издаём журнал, – сказал Олег Двугривенный. – Хороший журнал, солидный. Патриотический журнал. То есть пока ещё не издаём, но дело на мази. У нас самые лучшие силы, те, кто болеет за державу. Большие русские писатели”.

“Например?”

“Например... Какие ещё тебе нужны примеры! Потерпи малость. Дай срок. Мы ещё своё возьмём. Всю эту сволочь поганую – под ноготь! Вот так! Под ноготь! Ну, давай ещё по одной”.

“Что это за напиток?” – спросил гость.

“Хороший напиток, не волнуйся. Только им и живу”.

Волшебное зелье было, по всей вероятности, плохо очищенным самогоном.

Возвращаясь, писатель сбился с пути. За деревьями блестела вода. Оказывается, здесь был пруд. Он раздвинул кустарник, спустился к берегу. Это было большое озеро

Подул ветер, и закачались камыши. Рябь бежала по воде. Кто-то купался в озере. Пошли круги, вынырнула мокрая девическая голова, показались худенькие плечи, ключицы, тёмные соски, она встала по пояс. Девушка из бокала. Путешественник разинул рот. Почти непроизвольно, повинуясь действию любовного напитка, он двинулся к воде и тотчас провалился в прибрежный ил.

Откуда ты, прекрасное дитя?..

LIV Урок политической экономии. Главное – оставаться оптимистом

16 мая

Зуево, ху...во, думал он, выходя. Народ спешил мимо. Коммерсант стоял с сумкой за плечами на опустевшем перроне. Его окликнули:

“Гражданин писатель!”

Услыхав такое обращение, ты невольно поёжился. Некто спешит навстречу, словно поджидал тебя.

“Гражданин писатель... можно вас на минутку?”

В чём дело, спросил приезжий.

“Вы, как я слышал, продаёте сочинения”.

“У меня только одно сочинение, – возразил писатель, – хотите купить?”

“Мы вернёмся к этому вопросу”, – ответил человек уклончиво. Он попросил разрешения представиться, осторожно осведомился: а вас как?

Романист смотрел на диск вокзальных часов. Обратный поезд уже стоял на соседнем пути. Как, воскликнул человек по имени Яков, – можно просто Яша, пояснил он, – вы уже возвращаетесь; по-моему, не стоит торопиться.

“А я думаю, стоит. Следующий будет только через два часа”.

“Орехово-Зуево очень интересный город, – сказал Яша. – Красивый город”.

“Орехово-Зуево меня не интересует”, – сухо сказал писатель.

“Жаль. Я всё же попросил бы вас задержаться... ненадолго. Есть небольшой разговор. – Он добавил: – На коммерческие темы”.

Писатель поплёлся следом за человеком к зданию вокзала. Вы, наверное, здесь никогда не были, говорил Яша, между прочим, этому городу не то триста, не то четыреста лет. Тут когда-то жил фабрикант Савва Морозов, слыхали про такого? Они вошли, но не через главный вход, а в дверь за углом, где в небольшой комнате на двух скамьях ожидала компания, человек пять. Писатель попятился.

“Ну что вы, – сказал Яша, – вас никто не тронет. Поверьте, мы не грабители. Мы все здесь такие же, как вы... Присаживайтесь”.

Писателя познакомили с Натальей Викторовной, попросту тётей Наташей, дородной дамой, на вид не меньше сорока, не больше шестидесяти, в вязаной кофте болотного цвета и просторной тёмной юбке.

“Ты бы сбегал за...” – отнеслась она к Якову.

“Яволь. Айн момент”, – сказал Яша по-немецки и явился через несколько минут с харчами и пивом.

Две скамьи были сдвинуты навстречу друг другу, на одной разложили бумагу с докторской колбасой, нарезали толстыми ломтями батоны, открыли две банки бычков в томате, расставили бутылки и картонные стаканчики. Тётя Наташа как старшая уселась подле импровизированного угощения, тут же посадили писателя, остальные расположились на другой скамейке.

Отворилась дверь, показалась блинообразная милицейская фуражка с новеньким латунным орлом.

“Афанасий Ильич, вы в самый раз, – промолвила тётя Наташа, – выпейте с нами за компанию”.

Афанасий Ильич постоял, помолчал. Затем, приосанившись, принял из её рук полный стакан пенящегося напитка. Бодро опорожнил, прожевал ломоть хлеба, щедро нагруженный колбасой, утёр усы, напомнил:

“Распитие спиртных напитков в помещении вокзала строго воспрещается”.

“Яволь”, – откликнулся Яша, и милиционер удалился.Пир продолжался, руководила тётя Наташа, как выяснилось, актриса.

“Бывшая”, – уточнила она.

“Вы больше не играете?” – спросил писатель.

“В некотором смысле нет, в некотором смысле да. У нас, знаете ли, всё стало театром. А вы, значит, посвятили себя литературе?”

В некотором смысле, отвечал писатель.

“Можно взглянуть?.. Хм, – проговорила она, – я думаю, это вам дорого обошлось. В смысле, бумага и прочее. Перепечатка тоже, наверно, недёшево стоила”.

“У меня своя машинка”.

“Вот как. Я вижу, вы состоятельный человек”.

“Да какое там”.

Тётя Наташа выразила понимание.

“Ксерокс, переплёт – кто вам всё это делал?”

“На улице Мархлевского... может, знаете”.

“Слыхали”.

“Жутко дерут”, – заметил кто-то.

Наталья Викторовна проговорила:

“Как всё-таки всё изменилось. Ведь ещё совсем недавно, копировальный аппарат, Господи Боже! Всё было за семью замками”.

“Запросто срок можно было схватить”, – подхватил кто-то.

“Да, мы, можно сказать, свидетели великих событий... Извините за нескромный вопрос. Окупить расходы вам, по крайней мере, удалось?”

Писатель покачал головой.

“Ничего удивительного. Ведь правда?” – она оглядела коллег. Компания помалкивала, сосредоточенно доедала яства, допивала питьё.

“Вы, как я понимаю, новичок”.

“В литературе?” – спросил писатель.

“При чём тут литература – я имею в виду торговлю”.

Романист сделал неопределённый жест.

“Не буду вас мучать загадками. Мы тут все торговцы. По разным причинам – вы меня понимаете – оказалось, что добывать таким способом средства на пропитание всё ж таки легче, чем по своей специальности, а у многих ещё к тому же семья... Я вот, например, двадцать лет проработала в разных театрах, и в провинции, и в Москве, здесь, между прочим, в зуевском районном театре, начинала. Уже и амплуа успела два раза сменить. Пока мне не пришла в голову, как говорится, счастливая идея. Вам, очевидно, тоже”.

“Мне посоветовали”, – сказал писатель.

“Поздновато, пожалуй... Вам не кажется?”

“Пожалуй”.

“Вы, опять же прошу прощения, женаты? Дети, внуки?”

Он отвечал, что живёт один.

“Ваше счастье. А мне сына надо устраивать в институт, а то ещё, не дай Бог, в армию загремит. И дочку поднимать надо. Я одна обоих растила... Но зато мне моя профессия очень помогла. Коммерсант, я вам скажу, должен быть актёром, иначе дело не пойдёт... И людей удалось подобрать, я хочу сказать: коллег по общему делу. Они на меня не в обиде, ведь правда?”

Компания дружно закивала. Яша сказал:

“На вас, тётя Наташа, можно сказать, всё держится”.

“Ну, не всё, но как-то дело идёт. Кое-какие связи удалось завязать. Без связей, дорогой мой, тут и трёх дней не продержишься...”

“Вы тоже продаёте литературу?”

Наталья Викторовна обвела компанию ироническим взором. Кто-то хихикнул.

“Так вот, если вернуться к нашему разговору... У вас довольно толстое произведение. Почему вы его не опубликовали обычным способом, как все?”

“Не все”.

“В конце концов, у нас сейчас свобода, пиши что хочешь”.

“Я всегда писал что хотел”.

“А, понимаю. У меня был один знакомый, всю жизнь писал в стол...”

“А теперь?”

“Теперь? Он умер, не дождался... Короче говоря, что я хочу сказать. Напечатают или не напечатают, это ещё бабушка надвое сказала, ведь правда? А если ещё к тому же ваш роман не обещает прибыли...”

“Не обещает”.

“Вот видите. Ну что ж, – сказала она, подумав немного и переходя на ты, – давай, куплю у тебя, пусть это будет твой первый проданный экземпляр. Не знаю, конечно, может, и не стоит читать, а? Сам-то ты, кажется, не очень уверен... Сколько с меня?”

Писатель робко назвал цену. Мне советовали, объяснил он.

Тётя Наташа усмехнулась.

“Кто это тебе советовал? – Она отсчитала бумажки, романист сунул выручку в карман. – За такую цену вряд ли у тебя найдутся покупатели. Ты о конъюнктуре хоть какое-то представление имеешь? Это же рынок”.

“Я тоже подумал, может быть, надо...”

“Рынок, дорогой мой! Не фунт изюма. Будущее покажет, если, конечно, ты здесь удержишься. Так вот, собственно говоря, об этом мы и хотели с тобой потолковать... Ты человек интеллигентный, мои люди сразу это заметили, не хам, не рвач. И, конечно, извини за резкость, полный идиот... Так что придётся тебе объяснить азбуку нашего дела. Коммерция есть коммерция”.

“Это верно”, – уныло сказал романист.

“Ты слушай, что тебе говорят... В одиночку, дорогуша, работать никак невозможно. У нас теперь, конечно, капитализм, каждый может делать что хочет. Только вот не каждому позволено. Если тебя сегодня не ссадила с поезда милиция, то это твоё счастье. Торговля в поездах, да будет тебе известно, считается незаконной. Штраф как мининум. А можно и срок схлопотать”.

“А как же тогда...”

“Прошу не перебивать. Да, штраф. Да ещё и по шеям надают. А другой раз попадёшься – под суд. Но это пусть тебя не беспокоит. Ты мента этого видел, Афоню нашего, Ильича? Я ему скажу пару слов. А он поговорит с кем надо. Это не главное. Ты об уголовном мире имеешь представление?”

“Я вообще-то сидел”, – объявил неожиданно приезжий.

“По бытовой статье?”

“Нет, пятьдесят восьмая. Давно было дело”.

“Ну, всё равно. Я что хочу сказать? Ведь тебя же моментально наколют. Сегодня сошло, завтра сошло, а потом подойдёт к тебе такое рыло – конечно, не в вагоне – поговорить – и никуда не денешься! Отнимут товар, отнимут выручку, это ещё самое безобидное... Чуешь, к чему я клоню? Нужна профессиональная солидарность”.

Она взяла бутылку, встряхнула.

“Допивай. Нехорошо оставлять. У нас тут, – тётя Наташа показала на коллег, – пока что, слава Богу, всё в порядке. Ты платишь мне, я расплачиваюсь с бандитами. Только уговор: ничего не утаивать. Идёт?”

“А если ничего не продам?”

“Значит, и платить нечем. Очень просто. А вообще, если появятся какие-нибудь вопросы, обращаться к Якову. Он у нас доцент, бывший завкафедрой – в Челябинске, если не ошибаюсь?”

“В Свердловске”, – сказал Яша.

“Ты, я тебе скажу, – продолжала Наталья Викторовна, – ты не тушуйся. Коммерция – это такое дело, это как погода. Начинаешь, вроде бы ничего не получается, неходовой товар. Но представь себе, что вдруг твои книжки начнут хорошо раскупаться. Один купит, другой, смотришь – всю торбу распродал. Уверяю тебя: недели не пройдёт, как появятся конкуренты. И не печатным материалом начнут торговать, а вот именно таким, как у тебя, самодельным. Твои же книги будут продавать, да ещё выдавать за свои. Книжная торговля, вообще говоря, на Горьковской дороге не новость. Да и на Октябрьской вроде бы кто-то уже промышляет... Но товар надо уметь раскрутить. Как говорится, сесть на позицию”.

Помолчали, после чего тётя Наташа похлопала писателя-коммерсанта по колену.

“Вот так, друг любезный... Ты меня понял”.