Текст книги "Эйнштейн (Жизнь, Смерть, Бессмертие)"

Автор книги: Борис Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

С идеями Спинозы были связаны не только ранние физические замыслы Эйнштейна, приведшие его к теории относительности. Эйнштейн черпал у Спинозы более общую тенденцию – поиски рациональной гармонии в природе и в обществе. Во второй половине жизни эти поиски стали у Эйнштейна весьма драматичными. В тридцатые – пятидесятые годы, стремясь создать единую

426

теорию, охватывающую все физические закономерности бытия, Эйнштейн столкнулся с очень тяжелыми затруднениями. Вместе с тем он тяжело переживал трагическую игру иррациональных общественных сил. Он тянулся к образу и мировоззрению Спинозы, которые разгоняют в сознании людей мрачное ощущение бессилия разума перед наступлением этих иррациональных сил.

Этой мыслью начинается статья Эйнштейна о Спинозе – предисловие к книге Рудольфа Кайзера "Спиноза" [20]. Впечатления иррациональной действительности вносят внутренний разлад в душу человека, который уверен в рациональной гармонии мироздания. "Поэтому так важно в наше время понять жизнь и борьбу выдающихся людей, сумевших выдержать душевный разлад и превозмочь его... Среди них один из самых великих – Бенедикт Спиноза. Он жил за три столетия до нас. Но духовная ситуация, которой противостоял Спиноза, в известном отношении напоминает современную ситуацию. В самом деле, Спиноза был глубоко убежден в универсальной причинной зависимости. Он был убежден в такой зависимости всех явлений во времена, когда успехи в фактическом обнаружении причинных связей были весьма скромными. Эта уверенность в существовании всеохватывающей причинной связи относилась не только к природе, но и к человеческим чувствам и действиям. Спиноза не сомневался, что иллюзия не входящей в каузальную гармонию мира свободной воли проистекает из незнания причин, действующих внутри человека. В изучении этой каузальной гармонии он видел средство против страха, ненависти и ожесточения, средство, единственно достойное мыслящего человека. Такое убеждение Спиноза подтвердил не только своими ясными, высказанными в отточенной форме мыслями, но и примером собственной жизни".

20 Kayser R. Spinoza. Portrait of Spiritual Hero. Philosophical Library. New York, 1946.

Познакомившись с жизнью Эйнштейна в тридцатые – пятидесятые годы, мы чувствуем автобиографический подтекст высказанного здесь интереса к идеям Спинозы. Мы видим, как автобиографический подтекст сливается с историческим: в середине столетия и история науки, и история общественной жизни заставляли людей обращаться к образу Спинозы. В эти позднейшие годы Эйнштейн видел,

427

что выдвинутый им замысел универсального и единого каузального объяснения мироздания натолкнулся на невозможность однозначного экспериментального подтверждения. Эйнштейн выдвинул эту программу, "когда успехи в фактическом обнаружении причинных связей были весьма скромными" во всяком случае недостаточными для реализации программы. Поэтому он и писал, что ситуация во времена Спинозы напоминает современную ситуацию.

Что же касается общественной жизни, то здесь внимание, интерес и симпатии к идеям Спинозы вызывались аналогичными причинами. Эйнштейн был убежден, что объективная каузальная связь общественных процессор должна привести к гармоничному устройству общества. Попытки выскочить из круга объективных закономерностей, волюнтаризм в общественной жизни, заклинания и насилье в противовес изучению, учету и применению каузальных закономерностей представлялись Эйнштейну чем-то глубоко враждебным его идеалам. Поэтому Эйнштейну был близок не только натурфилософский, но общественно-этический детерминизм Спинозы – "средство против страха, ненависти и ожесточения".

Вернемся к натурфилософским идеям Спинозы и рационализма XVII в. в целом. Какие выводы вытекают из представления об объективной гармонии мироздания для проблемы априорного и эмпирического происхождения научных понятий? Эта проблема связана, с одной стороны, с коренными, собственно гносеологическими вопросами, а с другой – со структурой физических теорий Эйнштейна и с критикой классической физики.

Наиболее глубокое и специфическое отличие рационализма XVIII в. состоит в его онтологических выводах. Суверенитет разума доказывается его способностью адекватного отображения мира; в мире царит объективное ratio универсальная причинная связь процессов. Уже этот онтологический вывод противостоит мысли об априорном познании мира в целом. Но если природа объединена универсальной причинной связью, наука может, исходя из едипых законов бытия, конструировать понятия, не следуя непосредственным наблюдениям. Она должна искать более глубокие соотношения, не зависящие от конкретных отдельных, быть может, субъективных наблюдений, и эти поиски могут приобрести форму геометрических теорем, извлекающих богатое содержание из неболь

428

шого числа посылок. Но этот путь не означает признания априорных источников науки. Он означает лишь прима г общих итогов наблюдения природы над частными наблюдениями и ведет к "жестокому эксперименту", позволяющему выявить новые закономерности бытия.

Именно в этом и состояло наиболее важное содержание идей, почерпнутых Эйнштейном в учении Спинозы. Если в природе царит объективная гармония, то выражающие ее понятия не могут быть априорной рамкой для наблюдений.

Если в природе существует иерархия все более общих закономерностей, создающих гармонию мироздания и связывающих воедино все процессы, значит каждое конкретное эмпирическое наблюдение не раскрывает природы вещей, оно должно сопоставляться с системой логически связанных друг с другом понятий.

Если гармония мира состоит не в единообразии происходящих в нем процессов, если она не исключает сложности и противоречивости бытия, то логическое конструирование понятий, опирающееся на некоторые факты, может вступить в противоречие с другими фактами; последние могут оказаться парадоксальными, при их объяснении может понадобиться новая общая конструкция, парадоксальная по сравнению со старой.

Таким образом, рационализм Эйнштейна исключает как представление об априорном происхождении научных понятий, так и представление о пауке как об упорядоченной записи непосредственных наблюдений.

Мы остановимся сначала на вытекающей отсюда ориентации Эйнштейна по отношению к некоторым философским направлениям, несколько позже – на выводах, сделанных им в отношении классической механики, термодинамики и электродинамики, и еще позже – на генезисе физических открытий Эйнштейна. Последние не могли быть сделаны без сознательного и последовательного отказа от концепций "упорядоченной записи" и от допущения априорных источников науки.

Таким образом, Эйнштейн заимствовал у рационалистов XVII в. онтологическую традицию, представление о ratio мира, о вселенской гармонии, которая включает парадоксы, "удивительное" и этим демонстрирует свою независимость от познающего духа. Такая онтологическая традиция означала неотделимость рационального, спекулятивного, логического и математического постижения бытия от эксперимента, от сенсуальной компоненты познания.

429

Синтез математического и экспериментального постижения лежал в основе исходных научных стремлений Эйнштейна, реализованных (теория относительности) и нереализованных (единая теория поля). Специальная теория относительности лишила физической содержательности трехмерное пространство на том основании, что понятие одновременности не имеет абсолютного смысла: в физике не может быть эксперимента, демонстрирующего одновременность за пределами некоторой определенной системы отсчета. Специальная теория относительности сообщила физическую содержательность четырехмерному континууму: он представляет собой геометрическую схему событий, пребываний частиц в мировых точках, т.е. того, что в теории относительности рассматривается как нечто экспериментально регистрируемое.

В общей теории относительности синтез математики и эксперимента виден еще яснее. Геометрическое понятие – кривизна четырехмерного пространства, мера его отступления от евклидовых соотношений – отождествлено с тяготением, с экспериментально регистрируемой величиной, физической в собственном смысле величиной.

Необходимость эксперимента для перехода от одного математического понятия к другому и даже от одной системы аксиом и постулатов к другой системе при поисках ее физического смысла означает, что познающему разуму противостоит не его объективированное отображение типа абсолютного духа, а независимое от разума бытие. Независимое, но постижимое. Постижимое, иначе говоря, раскрывающее связь явлений, объективное ratio, несводимое к сумме эмпирических впечатлений и этим демонстрирующее свою независимость. Постижимость независимого от разума бытия была для Эйнштейна самой кардинальной проблемой мироздания. Она решается эволюцией рациональной схемы бытия под воздействием парадоксальных результатов опыта – "бегством от чуда", поисками такой максимально общей концепции, которая превращает парадоксальный факт в естественный логический или математический вывод теории.

430

Была ли такая тенденция у Декарта? Можно ли увидеть в эволюции картезианства и во всей эволюции рационализма XVII в. от Декарта к Спинозе мысль об экспериментальных поисках рациональной гармонии мира?

На первый взгляд, ответом на этот вопрос может служить простая ссылка на экспериментальные интересы Декарта и его учеников. Но на самом деле вопрос сложнее. Речь идет не о параллельном исследовании мира логико-математическими и экспериментальными методами, а об единстве, неразрывности, в известном смысле тождестве того и другого.

Постараемся показать, что экспериментальное исследование природы, каким оно стало в XVII в., – это неотъемлемая часть классической науки, выражение классического идеала науки и выражение основной коллизии картезианства и всего рационализма XVII в.

С этой коллизии и начнем.

Исходная идея Декарта – достоверность сомнения: можно во всем сомневаться, кроме существования самого этого сомнения. Отсюда достоверность существования мыслящего субъекта: cogito ergo sum. Именно в этом состояло то ульмское озарение, которое Декарт отметил в своем дневнике ("10 ноября 1619 г., охваченный энтузиазмом, я открыл основания поразительной науки"). В чем заключалась "поразительная паука" и как Декарт перешел к науке, т.е. к объективным констатациям о мире, исходя из достоверности субъективного cogito?

Гарантией достоверности служит ясность мышления. Это рационалистическая в собственном смысле гарантия. От нее еще далеко до эксперимента, гарантирующего достоверность, до научной гарантии, научной в собственном смысле. Эти два "собственных смысла" начинают сливаться, когда Декарт находит в объективном мире нечто обладающее такой же ясностью, как и cogito.

Присмотримся ближе к этому понятию. Ясность и достоверность мышления результат его освобождения от в общем недостоверного и неясного содержания. Гарантия достоверности – сам процесс мышления, самый факт следования друг за другом различных состояний сознания. Содержание мыслей игнорируется; с ним понятие достоверности вышло бы за пределы сомневающегося сознания, ведь сомнение сменилось достоверностью, когда оно обратилось на самое себя, оставив в стороне сомнительное содержание, сомнительные внешние объекты и заполняющие сознание сомнительные утверждения о внешних объектах. Но, приобретая таким образом ясность, мышление теряет отчетливость, оно теряет то, что отделяет одну мысль от другой, отдельные мысли не индивидуализируются, не различаются.

431

Во внешнем мире Декарт находит нечто столь же ясное и достоверное, как и cogito. И столь же опустошенное. Это протяженность тел. Их качественные предикаты, о которых мы узнаем с помощью органов чувств, сомнительны и эфемерны. Декарт их устраняет один за другим. Остается только протяженность, только тот факт, что тела существуют, а их существование сводится к тому, что они занимают некоторый объем в пространстве. Тела тождественны занятым имя местам, материя тождественна пространству, физика – геометрии.

Здесь в этой коллизии ясности картины мира (в пей пет чувственно постижимых качественных определений) и ее отчетливости (в пей нет границ, отделяющих каждое тело от окружающей среды) – основная апория картезианства. Декарт хочет ее разрешить. Это необходимо, чтобы перекинуть мост между достоверным миром тел, лишенных всего, кроме протяженности, и наблюдаемым многокрасочным миром. В этом и состоит задача эксперимента. Последний должен сорвать с природы обманчивые краски и обнаружить ее истинную сущность – движение бескачественных тел.

Именно такая задача характерна для эксперимента как основы классической науки, для эксперимента XVII – XVIII вв. Экспериментировали и раньше. Когда магнит завертывали в красную ткань, ожидая, что "царь камней", одетый в приличествующую царю пурпурную мантию, увеличит магнитную силу, это был перипатетический эксперимент, стремящийся обнаружить традиционные "симпатии", "антипатии" и "скрытые силы" в качестве внутренней подосновы явлений. Но подлинно новое экспериментальное естествознание ищет в качестве такой подосновы движение бескачествепных протяженных тел. Оно ищет такое движение, последнее характерно для поисков, а не для находок. Позитивные достижения классического естествознания не могли устранить из картины мира качественные различия менаду телами. Атомистика XIX в., как и современная атомистика, углубившаяся в атом и изучающая элементарные частицы, не могла свести качественные различия к дислокации бескачсственных субчастиц. Различия между химическими элементами и изотопами были сведены к группировке нуклонов и электронов, но и те и другие обладают большим числом свойств, несводимых к протяженности и, более того, противоречащих протяженности.

432

Тем не менее все время сохранялось картезианское по своим истокам (а в известном смысле и демокритовское) стремление получить в качестве последнего звена научного объяснения движущиеся и непроницаемые части гомогенной материи. Но применимо ли понятие положения, дислокации и движения к подобным объектам?

Декарт вводит понятие "движения в подлинном смысле", чтобы изолировать тело от окружающей среды и ввести в картину мира отчетливость, которой угрожает ясность картины. "Движение в подлинном смысле" отнесено к соседним телам, соприкасающимся с данным. Оно соответствует аристотелевскому движению корабля, стоящего на якоре в реке, и имеет относительный смысл: для Декарта в данном случае существенно взаимное смещение тел. Без такого смещения тела не индивидуализированы, не отделены одно от другого. От "движения в подлинном смысле" отличается "движение в общепринятом смысле", которое может быть отнесено к отдаленному телу.

Является ли "движение в подлинном смысле" аналогом современного понятия относительного движения? В какой мере картезианский релятивизм является историческим прообразом теории относительности?

В отрывке из "Начал философии", помещенном в этой главе в качестве эпиграфа, говорится, что движение тела отнесено к смежному телу, чтобы "приписать движению природу, которую можно было бы рассматривать в отдельности, безотносительно к другим вещам". Но это означает, что движению приписывается абсолютный характер. Движению данного тела? Нет, другое, смежное тело обладает таким же движением. Речь идет о движении как таковом, безотносительно к его направлению и скорости. Все движения равноценны по своей качественной функции, состоящей в индивидуализации тел. Это не абсолютное движение в смысле, приданном ему Ньютоном: движение отнесено к пустоте и может быть приписано единственному находящемуся в мире телу. Но это и не относительное движение, о котором идет речь в любой частной механической (принцип относительности Галилея– Ньютона) или физической (принцип Эйнштейна) задаче.

433

В таких частных задачах мы приписываем в условной форме неподвижность какому-то телу отсчета, а данное тело рассматриваем как движущееся. Потом в другой задаче в качестве неподвижного фигурирует другое тело, причем абсолютной неравноценности этих тел не существует. Аналогичным образом Декарт поступает, когда речь идет о "движении в общепринятом смысле". В этом случае движение может быть отнесено в принципе к любому телу отсчета, на любом из них может быть установлена система координат [21].

21 Ср.: Tonnelat M.-A. Histoire du principe de Relativite, p. 61-64.

Подобная конструкция – исторический прообраз современной концепции относительного движения. Нам легко провести параллель между картезианской относительностью "движения в общепринятом смысле" и относительностью координатного представления в теории Эйнштейна. Сложнее вопрос о "движении в подлинном смысле". Здесь мысль Декарта направлена не к проблеме поведения тела, его места и его перемещения, а к проблеме бытия тела, его индивидуализации, его нерастворенности в окружающей среде.

Но проблема бытия не могла быть решена в пределах картезианской физики. "Движение в подлинном смысле" предполагает то, что оно должно сделать представимым и физическим. Без качественного различия между телами само движение становится экспериментально нерегистрируемым, оно теряет свою сенсуальную постижимость, становится конструкцией разума, не физическим, а чисто геометрическим понятием. Для экспериментальной науки движение требует реальной границы между движущимся телом и сопредельными телами.

Движущееся тело отделено от окружающей среды качественным перепадом, исчезающей на границе весомостью, массой, непроницаемостью (в случае, когда тело окружено пустым пространством) либо изменением этих динамических свойств (если тело окружено веществом). Но если динамические и качественные отличия исчезают, то тождественная пространству материя становится гомогенной и приближается к тождественной себе, нерасчлененной субстанции Парменида. Она теряет при этом способность действовать на органы чувств, принципиальную экспериментальную постижимость. Физическая теория, сводящая наблюдаемые процессы к движению бескачественной материи, теряет "внешнее оправдание".

434

Она сохраняет "внутреннее совершенство" – связь с весьма общими принципами. Но не физическими, а математическими. Причем неподвижными: без вторжения "внешнего оправдания" – сенсуального постижения мира, нарушающего умозрительные каноны и изменяющего их, исходные принципы науки приобретают априорный характер.

Рационализм XVII в. вышел или по крайней мере стремился выйти из этой коллизии. В философии Спинозы нет ничего априорного, ничего, что выходило бы за пределы природы. Сама природа определяет свое бытие, свое многообразие, свою эволюцию. Она сама является своей причиной – causa sui. Она не только сотворенная (natura naturata), но и творящая (natura naturans). Как это ни странно, но основная трасса дороги к экспериментальному обоснованию фундаментальных принципов науки была указана мыслителем, который был дальше Декарта от эксперимента, дальше от позитивных физических знаний XVII в. и не имел в естествознании ни явных истоков своих идей, ни резонанса. Если природа сама творит себя, если бесчисленные модусы сотворенной природы, natura naturata, участвуют в творении мира, не ограниченном никакими априорными принципами, то изучение модусов – наблюдение явлений природы – способно обосновать самые общие принципы науки и, более того, поколебать их, модифицировать, изменить. Из принципиальной неаприорности законов природы вытекает принципиальная зависимость их установления от экспериментального изучения природы.

В этом случае "внутреннее совершенство" научной теории сливается с "внешним оправданием". Это две неотделимые стороны познания. Общие принципы, с которыми связана данная теория, – в конце концов экспериментальные принципы, опирающиеся на всю сумму реальных и принципиально возможных экспериментов. Частный experimentum crucis, подтверждающий или отвергающий теорию, решающий вопрос о ее "внешнем оправдании", может стать исходным пунктом для поисков новых наиболее общих принципов.

435

Эволюция классического рационализма XVII в. – это эволюция от априорных принципов, которые действовали в физике Декарта, но получали обоснование в его метафизике, к causa sui Спинозы, не оставляющей места ни априорным принципам, ни метафизике в ее дословном смысле – знанию о природе, не зависящему от физики, т.е. от наблюдений, экспериментов и их обобщения.

В философии Спинозы физика Декарта эмансипировалась от его метафизики. Но она тем самым изменилась.

В 1663 г. Спиноза написал изложение философии Декарта, к которому издатель, Людвиг Мейер, присовокупил согласованное с автором предисловие, где указаны основные отличия идей Спинозы от идей Декарта. Среди таких отличий – новая трактовка границ физического познания мира. У Декарта мыслящая непротяженная субстанция не вмешивается в поведение тел и это создает некоторую независимость физики от метафизики. Но само бытие тел и основные (не меняющиеся законы их поведения) для физики априорны, и в этом – граница физики.

Можно думать, что у Спинозы сама материальная субстанция, которая охватывает все бытие, отнюдь не однородна и бескачественна, но гетерогенна и именно поэтому активна. Такая гетерогенность субстанции выражена у Спинозы очень абстрактной, отнюдь не физической конструкцией. Спиноза приписывает субстанции два атрибута: мышление и протяженность. Но он приписывает ей и другие атрибуты, бесконечное число атрибутов. Идея бесконечного числа атрибутов вызывала недоумение уже у учеников Спинозы. По-видимому, она означает принципиальную возможность для тел обладать, помимо протяженности, другими атрибутами, которые пока еще не раскрыты. Это программа ликвидации основного противоречия картезианской картины мира. Только программа. Спиноза не говорит о том, что именно дополнительно, помимо протяженности, служит атрибутом субстанции. Идея бесконечного числа атрибутов субстанции – неопределенная и в основном негативная констатация: физические атрибуты субстанции не сводятся к протяженности.

Картезианское сведение физики к геометрии, свойств субстанции к протяженности ограничивает задачу науки анализом поведения тел. Философия Спинозы включает в науку анализ их бытия. В физике Декарта тела движутся равномерно и прямолинейно по инерции либо испытывают ускорения под влиянием толчков, вовлекаясь в вихревые движения, они дробятся и объединяются. Но субстан

436

циальные и качественные трансмутации тел исключены. Гомогенная тождественная пространству материя не обладает отличным от пространства бытием, потеря которого была бы субстанциальным изменением (аристотелевым "фтора"). То, что отличает тело от пустоты, – это качественно различные предикаты – ведь именно их устранение привело Декарта к отождествлению вещества и пространства. Такое отождествление исключает и качественные изменения (аристотелев "аллоизис").

Апория картезианской физики – неразличимость тел при их отождествлении с частями пространства, это апория релятивизма. Картезианского релятивизма, относящего движения тел к смежным телам. Относительность движения как изменения расстояний от отдаленных тел отсчета имеет физический смысл, если тела отделимы своими динамическими свойствами (непроницаемостью, массой, весом, зарядом) от окружающей их пустоты – это уже не картезианская концепция. Современный релятивизм – теория относительности Эйнштейна представляет собой синтез концепции "движения в истинном смысле" и "движения в обычном смысле".

Действительно, у Эйнштейна исходное представление – релятивизм Галилея – Ньютона: система равномерно и прямолинейно движется в пространстве, и ее движение никак не влияет на поведение составляющих систему тел.

Поэтому движение состоит только в изменении относительного места системы – расстояний от этой системы до тел отсчета, которые принципиально равноправны. Дальше – расхождение. У Ньютона, кроме тол отсчета, движение может быть отнесено к самому пространству, к пустоте. В физике эфира пустота занята эфиром, но это уже переходная концепция; в ньютоновой картине мира тела движутся в пустоте. Но вернемся к ньютонову релятивизму. Уже здесь мы видим различие между концепциями Ньютона и Эйнштейна. У Ньютона относительное движение – это движение, отнесенное к телам, но движущееся тело отнюдь не обязано соприкасаться с телами отсчета. Изменяются расстояния, координаты не являются линейками, так же как ньютоново время, – это отнюдь не ход часов, вообще это совсем не физический процесс. В этом смысле у Ньютона, как и у Аристотеля, место корабля может быть отнесено к отдаленному берегу.

437

У Эйнштейна версия "движения в общепринятом смысле" как будто сохраняется. Движение Земли отнесено к несоприкасающемуся с ней Солнцу или к отдаленным неподвижным звездам. И тем не менее координаты всегда обладают действительным физическим смыслом. Когда Эйнштейн рисует систему координат как твердое тело, которое мы можем продолжить как угодно далеко во все стороны, до соприкосновения с движущимся телом, или же приделывает к твердому телу сколь угодно длинные линейки, эта воображаемая возможность отнюдь не условная апелляция к воображению. Во всяком случае не только апелляция к воображению, хотя неограниченно продолженное твердое тело и линейка – воображаемые вещи. Воображаемой здесь служит механическая схема, а не физическая содержательность пространственных и временных интервалов. Эти интервалы меняют свою величину в зависимости от движения системы, а в общей теории относительности они приобретают кривизну, в чем и состоит гравитационное поле.

Но этого мало. В теории относительности прострапственные и временные отрезки сливаются и становятся четырехмерными мировыми линиями, т.е. эвентуальными или реализованными движениями частиц.

В этом смысле теория относительности – некоторый возврат к "движению в подлинном смысле", к картезианскому релятивизму. Возврат совсем не простой: механический образ прилегающих тел, гарантирующий у Декарта физический смысл движения, заменен пространством эвентуальных соприкосновений. Но это уже не пространство механики, тождественное гомогенному веществу – у Декарта, и пустое, служащее, по выражению Вейля, "наемной казармой" для тел – у Ньютона.

Это пространство, заполненное не гомогенной, тождественной себе субстанцией и не лишенное субстанции "небытие"; оно заполнено различными нетождественными физическими событиями и процессами, это – физическое поле.

Эйнштейн и Ньютон

Прости меня, Ньютон; ты нашел единственный путь, возможный в твое время для человека величайшей научной творческой способности и силы мысли. Понятия, созданные тобой, и сейчас еще остаются ведущими в нашем физическом мышлении, хотя мы теперь и знаем, что если мы будем стремиться к более глубокому пониманию взаимосвязей, то мы должны будем заменить эти понятия другими, стоящими дальше от сферы непосредственного опыта.

Эйнштейн

Как изменяется в неклассической ретроспекции, в свете идей Эйнштейна оценка научной революции, создавшей классическую науку? Такая оценка выходит далеко за рамки истории науки. Она служит основой для решения крайне насущных проблем современности. Здесь мы можем следовать за самим Эйнштейном. Для него творчество Ньютона – исторический триумф разума. Статью "Исаак Ньютон", написанную к трехсотлетию рождения английского мыслителя, Эйнштейн начинает словами:

"Несомненно, что разум кажется нам слабым, когда мы думаем о стоящих перед ним задачах; особенно слабым он кажется, когда мы противопоставляем его безумству и страстям человечества, которые, надо признать, почти полностью руководят судьбами человеческими как в малом, так и в большом. Но творенья интеллекта переживают шумную суету поколений и на протяжении веков озаряют мир светом и теплом" [1].

1 Эйнштейн, 4, 78,

439

"На протяжении веков..." Можно быть уверенными, что такова будет участь творчества Эйнштейна, которое отнюдь не заслоняет света и тепла, излучаемого идеями Ньютона, и само не будет заслонено открытиями последующих веков. В чем же основа такого бессмертия творений разума, в чем инвариантная основа излучаемого ими света и тепла? Прежде всего, – в необратимости познания, в том, что творения разума могут быть уточнены и модифицированы сколь угодно радикально, но наука уже не может отказаться от них, вернуться назад. Это не бессмертие неподвижной статуи, это подлинное живое бессмертие. Понятие инварианта неотделимо от понятия преобразования; то общее и сквозное в интеллектуальной деятельности человека, что дает эмоциональный эффект, приносит ощущение света и тепла грядущим поколениям; это поиски нового, трансформация картины мира. Для Эйнштейна Ньютон не был апостолом окончательных истин в последней инстанции (как в приводившихся строках Попа: "Природа и се законы были покрыты мраком, бог сказал: "Да будет Ньютон!", и все осветилось..."). Революционная, ищущая, трансформирующая тенденция творчества Ньютона и всей классической науки в целом становится более отчетливой при сопоставлении с современным преобразованием картины мира, в свете переоценки (отнюдь не обесценивания) научных идей Ньютона, переоценки, вытекающей из идей Эйнштейна. До такой переоценки гелиоцентризм, идея инерции, понятие силы, исчисление бесконечно малых, дифференциальная концепция движения от точки к точке и от мгновения к мгновению – все эти компоненты классической науки не казались революцией и уже вовсе не казались этапом единого, необратимого и незавершенного процесса приближения картины мира к ее неисчерпаемому оригиналу. Мысль о подобном процессе высказывалась не раз, но она не могла поколебать распространенного вплоть до начала XX в. убеждения в непоколебимости фундаментальных классических основ пауки. В те времена история науки напоминала строки Попа, она говорила об озарении, открывшем законы мироздания, и о неизменности открытых законов. Если к такому озарению применить термин "научная революция", то смысл его будет отличаться от современного: сейчас, как бы ни определяли научную революцию, в ней видят не столько завершение поисков, сколько более интенсивное и радикальное продолжение неизбывной и необратимой трансформации знаний о мире. Теперь, исходя из современной неклассической ретроспекции, мы ищем аналогичные

440

черты в науке XVI-XVII вв., позволяющие говорить о произошедшей в этот период революции. Идеи Эйнштейна оказываются исходным пунктом нового взгляда в прошлое, новых историко-культурных, историко-научных и историко-философских оценок классической картины мира. Ее классицизм стал более условным, а ее революционный характер – более заметным. Он представляется сейчас весьма общим, интегральным, означающим не только трансформацию отдельных, отраслевых и частных, физических, астрономических, биологических и т. п. знаний, но и трансформацию самих методов, логических норм, общих канонов познания, того, что называют аксиоматикой науки. Это требует некоторой конкретизации и модификации самого понятия научной революции. Интегрализации этого понятия, указания на трансформацию логики познания, того, что объединяет науку данной эпохи. Ее объединяют повторяющиеся в каждой области научного познания каноны, образующие основные, в наибольшей степени сохраняющиеся при переходе в новую область методы и аксиомы познания, элементы "парадигмы" Томаса Куна. Сейчас, однако, центр тяжести в определении научной революции переносится па другое – па трансформацию парадигмы, которая требует уже не только исторического анализа каждой эпохи в истории познания, но и историологического анализа, выходящего за рамки эпох, определяющего познание в целом – определяющего историологичоские инварианты познания.