Текст книги "Следы в Крутом переулке"

Автор книги: Борис Шурделин

Соавторы: Валерий Винокуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

ПО СЛЕДАМ СОРОК ТРЕТЬЕГО
/Новоднепровская хроника, февраль-март 1963/

Можете представить себе, какие чувства владели мной все это время – три долгих зимних месяца – после того, как я узнал от Привалова, что именно полицай Сличко участвовал в казни моей матери. Да, человек привыкает ко всему, но когда прошлое так властно врывается в настоящее, можно ли смириться с тем, что время порой заставляет о прошлом забывать? Нет, я не могу забыть, я должен узнать все, что можно, от тех, кто еще жив. В этом я видел теперь свой долг перед матерью, перед ее погибшими товарищами. Узнать и обо всем написать. Чтобы рассказать людям.

Того же потребовали и новые события.

1

Новоднепровские металлурги с начала года, вот уже второй месяц, радовали плановиков и заказчиков. Сегодняшняя смена Сергея Чергинца ничуть не отличалась от предыдущих: сталь шла нормальная, заказная, и время летело незаметно. Правда, к концу смены, часов в десять вечера, он вдруг почувствовал, что клонит ко сну: с утра пришлось помотаться по городу в депутатских заботах. У печи сон отступал будто сам собой, но уже в автобусе, по дороге домой, Сергей задремал, положив голову на острое плечо Володи Бизяева, своего третьего подручного.

В двадцать минут первого автобус подошел к остановке «Универмаг». Отсюда уже пешком по домам, на Микитовку. Володя легонько подтолкнул друга. Сергей встрепенулся, глянул в окно.

Как всегда по ночам, свет из огромных окон универмага падал на площадку перед зданием, на тротуары, расходившиеся от нее. Освещена этим светом и остановка напротив универмага, от которой ведет дорога на Микитовку. Но сейчас Сергей ее не видел: заслоняли стоявшие в проходе люди.

От неожиданности удивленно вскинул брови: под витриной, уставленной обувью, стоял, пританцовывая, старшина Елышев. В шипели, как положено по форме, в ушанке. Как всегда, бодрый, самонадеянный. Посматривает в ожидании на автобус. Неужели ждет какую-то девицу в столь неурочный час? Значит, должна подъехать со стороны завода после вечерней смены? Но вроде бы остепенился сверхсрочник после той осенней драмы с негаданным появлением и смертью бывшего полицая Прокопа Сличко?

Нет, не в смерти этого полицая драма была. И даже не в том, что внутренние драмы терзали парней, Гришку Малыху, того же Елышева, да девушек, прежде всего дочерей Сличко, из которых только младшая Люба носила фамилию отца, остальные матери, Осмачко. Не драмой, трагедией явилось самоубийство Любы, жизнью расплатившейся за отцовы преступления. Не смогла, не захотела девчонка жить, не вынесла тяжести проклятой людьми фамилии.

Сергей бросил быстрый взгляд на Володю. Не мог, конечно, тот догадаться, о чем сейчас, увидев Елышева, успел подумать бригадир. Но Сергей знал, что все эти месяцы Володи в душе незаживающая рана: не утихает боль от потери невесты и нерожденного сына.

Автобус остановился, и плотная людская масса увлекла Чергинца и Бизяева на улицу, на тротуар, покрытый жидкой февральской грязью.

Елышев шарил по толпе цепким и острым взглядом. А Сергей незаметно покосился в его сторону. Снова удивился: старшина раздраженно сплюнул, что было ему несвойственно, и, решительно прошагав вдоль витрины, к углу универмага, исчез в темноте. Двинулся он, безусловно, по направлению к Красным казармам. Значит, на дежурстве. И, значит, отлучиться мог лишь в чрезвычайном случае.

Володя все же заметил, что Сергей заинтересованно поглядывает на противоположную сторону улицы, и тронул друга за плечо.

Сергей виновато улыбнулся.

– Спать хочу, как никогда, – предупредил он вопрос. – Буду спать до смены.

– А институт? – спросил Володя.

– Здоровье дороже, – усмехнулся Сергей.

– Чего это сегодня из ОТК расшумелись?

– Не на нас же.

– Но там что-то серьезное, да?

– Охота тебе голову забивать чужими грехами? Своих не расхлебать.

– Так ведь печь же наша?

– Нам с теми не по пути. Дутые рекорды ставить не собираюсь. И печь загубить не дам.

Микитовка встретила их кромешной темнотой. Как раз сегодня утром воевал Сергей с горэнерго, чтоб фонарей добавили. Обещать – обещали, но три года он ждать не будет, пусть не надеются.

– Я знаю, что не по пути, – задумчиво сказал Володя. – Они ведь о рекордах не для дела мечтают, для заработка. Так что правильно в ОТК шумят. Но сегодня что-то уж чересчур сильно. Надька Осмачко больше всех кричала.

– Такая у нее работа.

– Такая-то такая. Но никогда я не видел, чтобы она из-за работы так бесилась.

– Еще и не то увидишь. Этот хмырь Петрушин так надоест ей, что на людей бросаться начнет.

Они подходили к Володиному дому, но парню явно не хотелось расставаться.

– Я к тебе пойду ночевать. Можно?

– Нет уж, иди домой. Чувствую, тебе поговорить охота. А мне – спать смертецки. Завтра смену принимать не просто будет.

Остановились у калитки. Светилось в доме Бизяевых лишь кухонное окно. Ивану Федоровичу Бизяеву, у которого Сергей стажировался после армейской службы – четвертый год пошел уж с тех пор, – утром заступать на смену. Матери тоже с утра на «Коксохим». И только бабушка ждет Володю на кухне. Разве заснуть ей, не покормив внука? А утром забежит к Сергею, сготовит ему обед на два-три дня.

– Чего ты искал в витрине? – не утерпел все же Володя. – Обувка поизносилась?

Сергей улыбнулся:

– Лучше ты мне ответь: ты действительно не ставил того пугала, что отправило Сличко в овраг, на тот свет?

– Надоели мне все с этим пугалом! – вспыхнул Володя. – Не врал я прокурору, не врал. Никакого пугала я не ставил и не видел даже.

– А прокурор, и доктор, и я – все мы решили: ты отрицаешь, чтобы закрыли дело. Мне казалось, прокурор даже хотел, чтобы ты отрицал.

– Да не стал бы я отрицать, если бы ставил. Но не ставил я пугала! Понимаешь?

– А как же твой старый пиджак на нем оказался? И потом в овраге?

– Сам не пойму.

– Ясно, хватит об этом. Иди домой. Спокойной ночи.

– Споко-ой-ной, – нехотя протянул Володя и отворил калитку.

«Володька правду говорит, – размышлял Сергей, шагая по темной Микитовской улице, с детства знакомой ему до последнего булыжника. – А Елышев видел пугало, и в овраге оно оказалось рядом с трупом Сличко. Так кто же его поставил?»

И тут Чергинцу пришла в голову мысль, оказавшаяся на удивление простой. Странно и даже как-то обидно, что он не подумал об этом раньше, тогда, осенью. А прокурор При-палов, видно, все понимал, по, пожалуй, не хотел или не имел права поделиться с Чергинцом и доктором Рябининым, своими добровольными помощниками. Сергей усмехнулся: «Добровольными?» и вспомнил, как убеждал Привалов его и доктора помогать следствию, беседовать с людьми, чтобы никого из них не обидеть ошибочным подозрением. Общественным и человеческим долгом стали считать они с доктором, убежденные Приваловым, свое участие. Но разве теперь оно закончено, как закончено то дело? Разве долг этот не на всю жизнь? Наверняка Привалов верил, что теперь уже не отступятся ни доктор, ни Сергей.

А знал прокурор, конечно, больше, чем рассказал им в конце дела. Ведь только сейчас подумал Сергей о том, что чересчур шумно вел себя тогда Сличко, нелегально появившись в Новоднепровске. И, видимо, не одного Петрушина, своего довоенного дружка, искал он в городе. После войны и Петрушина судили. Бывший… полицай не полицай, а так, холуй-прихлебатель. Прикинулся душевнобольным, отсидел лет пять, до сих пор прикидывается. А ведь к нему-то и ушла из дома Надька Осмачко, когда на голову дочерям свалился скрывавшийся отец, полицай Сличко.

Это точно, что не одного Петрушина искал он в Новоднепровске. И Привалов наверняка его разгадал. И, значит, дело не закрыто, хоть и подох Сличко. И значит… значит, важно, кого поджидал ночью у универмага Елышев. Надька-то на него виды имела, пока не сбежала, испугавшись отца, к Петрушину. А еще ведь и старшая сестра, Софья Осмачко, мечтала о Елышеве. Но… старшина вроде остепенился, жениться, по слухам, собирается на Валентине, сестре доктора Рябинина. Чего ж он дергался, кого так нервозно поджидал? Заметил ли он Сергея? Понял ли, что Чергинец его видел? Не потому ли так быстро скрылся?

2

В Красных казармах Елышев дежурил, как правило, раз в месяц. Вернее, был не дежурным, а помощником дежурного офицера, отвечал за проходную, за контрольно-пропускной пункт. Отвечать-то, впрочем, было не за что: реши какой-нибудь солдат смыться в самоволку, неужто отправится через проходную. КПП в основном впускал и выпускал автомашины, ночью же осуществлял связь с городом: проще было позвонить на КПП, чем застать на месте дежурного офицера. Чаще же Елышев дежурил в гараже, раз или два в неделю. Машин в части было много, обязанность дежурного по гаражу состояла прежде всего в том, чтобы машины выходили из гаража в полном порядке, а главное – в чистоте. Командир части не любил нерях и Елышева выделял за аккуратность и требовательность. Этими дежурствами, конечно, не исчерпывалась служба, но в целом она оставляла ему более чем достаточно свободного времени.

Суточное дежурство на КПП заканчивалось в семь утра. Рассвет обычно Елышев встречал в дремотном состоянии. Ночью редко удавалось вздремнуть, лишь урывками, по десять минут, отчего спать хотелось еще больше. Сегодня же и пяти минут не выкроил. И вовсе не из-за каких-либо неожиданных событий в части. Все было тихо, в норме. Но Елышев был возбужден не в меру, и даже на рассвете не подступала дремота: ему все время казалось, что этой глухой ночью что-то произойдет или уже произошло, и не с кем-либо, а с ним самим.

Солдат-рассыльный сегодня тоже ни разу не задремал. Сперва писал заметку для стенгазеты, потом принялся выпытывать у Елышева подробности той осенней ночи в Крутом переулке, когда Елышев своей военной формой спугнул Сличко, и тот, спасая шкуру, нашел в овраге смерть. Хотя слухи в Новоднепровске и, прежде всего, на Микитовке разбегались, как круги по воде, люди здесь в большинстве не были болтливы, скорее напротив – молчаливы. Уж скоро четыре месяца, как вроде бы закрыл дело прокурор Привалов, а о подробностях гибели Сличко и его младшей дочери в городе говорили мало, люди словно бы старались быстрее обо всем позабыть. Солдат же попался разговорчивый, приставучий, и Елышев вынужден был отделываться от него отговорками. Собственно, сейчас старшина и сам себе не мог толком объяснить, что потянуло его тогда вслед за Надеждой, Петрушиным и Сличко ночью в Крутой переулок, и проклинал себя за то, что связался с этой семейкой.

Чем ближе к рассвету, тем чаще Елышев поглядывал в окно, за которым все скрывал белесый от легкого морозца туман. Едва виднелись часть мощеной дороги да кладбищенская ограда с темной полосой деревьев за ней. Постепенно Елышеву начало казаться, что он освобождается от чего-то тяжелого, гнетущего, хотя и неосязаемого. Мысль, что может случиться нечто способное взорвать его жизнь, постепенно растворялась, ее вытесняли размышления о том, как тих и спокоен рассвет, красив и воздушен туман, неподвижны покрытые инеем деревья. Ничто не должно нарушать такую тишину – она создана для вечности и в людей вселяет покой.

– Ладно, так и быть, – сказал Елышев, повернувшись к солдату, – отпущу тебя на воскресенье в увольнительную, на весь день, гуляй со своей девчонкой.

– С утра до вечера? С девяти до двадцати трех? – не поверил солдат.

– Сказал, значит, все. Так и будет.

Елышев знал, что обещал и почему обещал. Надеялся, что и солдат поймет.

– Понятно, – сказал солдат. – Буду молчать.

Он даже встал из-за стола и подошел поближе к старшине.

– Мы же нормально отслужили ночь. Ничего не случилось.

Солдат глянул в окно. Замолчал. Придвинулся вплотную к стеклу.

– Старшина, старшина, – нерешительно заговорил он. – А что это там такое?

Елышев повернулся к окну. Туман еще не рассеялся, не осел на покрытую тонким снежком землю, но стал прозрачнее, и сквозь туман темнело на кладбищенском заборе странное пятно.

– Человек вроде, а? – испуганно прошептал солдат.

– С чего бы ему там быть? – резко откликнулся Елышев и тут же вскочил, приник к окну. – Сходи посмотри. Нет. Лучше сам схожу. Пьяный, верно, какой-то. Заночевал тут.

Старшина решительно вышел на улицу. Снежок, посыпавший землю часов с трех ночи, успел затвердеть. Обильно дымил «Коксохим». Если ветер не переменится, скоро почернеет снежок. Вряд ли переменится. В это время года ветры с запада и с северо-запада редко уступают другим ветрам.

Елышев пересек наискосок проезжую часть улицы. Едва ступив на тротуар, тянувшийся вдоль кладбищенской ограды, он понял, что солдат не ошибся: на низком чугунном заборе, действительно, висел, как-то странно закинув за забор руки, человек в ватнике.

Голова этого человека опустилась вниз. Поэтому пришлось наклониться, чтобы заглянуть ему в лицо. Прежде всего Елышев увидел запекшуюся струйку крови из угла перекошенного рта. Она тянулась по щеке на шею.

Узнав человека, Елышев похолодел. Выходит, предчувствие беды не обмануло его. Беды? Беда ведь могла – а может, должна была? – случиться не с этим человеком, а с ним, с Елышевым.

Неужели тот, кто сейчас висел на чугунном заборе, шел за ним? Преследовал, чтобы отомстить? Но за что? Да, наверняка он шел за ним. Увидел на остановке. Пошел следом. Не успел догнать. Притаился, поджидая здесь старшину. Не дождался, а кто-то, значит, расправился с ним. То, о чем Елышев подумал, поразило его прежде всего потому, что означало бы давно задуманное и точно вычисленное убийство.

Елышев понял, что Петрушин мертв. Застывшие глаза, обескровленное лицо и запекшийся комок грязи на виске. На левом виске.

Что же делать? Молва давно, и не без оснований, сводит этого человека с Елышевым. И, значит, та же молва способна приписать ему это убийство: сведение личных счетов – причина самая очевидная. Глубокой ночью, здесь, на кладбище все между ними могло произойти. Попробуй докажи, кто прав, кто виноват. Елышев сжался, словно под пристальным, в душу проникающим взглядом прокурора Привалова.

С какой целью? Просто выследить? А может, выслеживал Надежду? Но для ревности он не дал Петрушину никаких оснований. С Надеждой покончено раз и навсегда. Если кто-то другой и есть у нее, то не он же, не Елышев. Неужели она успела кого-то завести, а Петрушин заподозрил старшину?

Как человек военный, Елышев твердо знал, что в подобных случаях к мертвецу лучше всего не прикасаться.

Бегом он пустился на проходную. Поскользнувшись, чуть не упал на мощеной мостовой, едва удержал равновесие.

– Что там, а? – отскочил от окна навстречу вбежавшему старшине солдат.

Елышев не ответил. Схватил трубку телефона, соединявшего с дежурным по части.

– Товарищ капитан, разрешите доложить? Труп на заборе. Ну да, мертвый человек. Не на нашем заборе, на кладбищенском. Пьяный? Не знаю, не принюхивался, но – мертвый, точно. Только что обнаружили. Как? Увидели в окно. Светать же начало. Есть!

Елышев положил трубку и внимательно посмотрел на солдата. Посмотрел с надеждой. Будет ли тот молчать? Собственно, он ведь ничего и не знает. Знает только, что около полуночи Елышев отлучался минут на сорок. А вообще-то какая разница… Пусть и не молчит. Как хочет, так пусть и поступает.

– Мне-то как быть? – вдруг спросил солдат. – Как скажете, так и сделаю.

– Поступай, как положено. Если спросят, к чему врать.

– Лучше пусть будет, что вы никуда не ходили, – сказал солдат. – Это ж когда было. К делу не относится.

Елышев набрал помер телефона милиции. Ему быстро ответили.

– Звонят из Красных казарм. Тут у нас, напротив КПП, мертвый на заборе. На заборе кладбища. Ничего я больше не знаю. Точно, что мертвый. Видно же сразу.

Опустил трубку на аппарат и почувствовал усталость. Не от того, что ночью даже не вздремнул, а какую-то непонятную, обволакивающую усталость, граничащую с безразличием. Не столько ко всему окружающему, сколько к самому себе.

Как же так? Неужели на месте Петрушина мог – или должен был? – оказаться он? Кто-то хотел этого, но не удалось? Петрушин хотел, но не вышло? Почему у него не вышло? Кто-то помешал или что-то помешало? Ревность – это постыдная глупость, как сказал бы доктор Рябинин, она – от неверия человеку. Но скольких людей погубила ревность! Так уж повелось на земле с незапамятных времен. Только при чем тут он, Елышев?

Дежурный офицер буквально ворвался в комнату, с порога зашумел:

– Только этого нам не хватало! Ты что, знаешь его? Идем. Показывай!

Капитан шумел, но сам понимал, что ни в чем не виноват старшина и что если бы он сам оказался на месте Елышева, то, конечно, поступил бы точно так же: пошел, проверил, доложил дежурному, вызвал бы милицию.

– Надо милицию подождать, – спокойно сказал Елышев, подивившись собственному спокойствию.

– Надо, надо, сам знаю, что надо! – кипятился капитан.

Капитан выскочил на улицу. Елышев по долгу службы устало последовал за дежурным офицером. Может быть, и лучше побыть на свежем воздухе. Но дым так и валит с «Коксохима», усилился западный ветер.

– Прикасаться к нему нельзя, – вяло напомнил Елышев.

– Знаю, – неожиданно спокойно сказал капитан: понял, теперь уж домой после ночного дежурства не скоро вернешься по вине этого сверхбдительного старшины. Они остановились в двух шагах от висевшего на чугунном заборе Петрушина.

3

Сколько ему лет от роду, Елышев точно не знал. И как нарекли его при рождении, не знал, даже приблизительно. И об отце, о матери его детская память не сохранила даже смутных воспоминаний. Все, что составляло его жизнь до последнего августовского дня сорок первого года, осталось частью жизни какого-то другого человека, кому-то, может быть, известной, но Елышеву неведомой. Как ни напрягал он память, впоследствии не мог вспомнить, что происходило с ним и вокруг него до неожиданного пробуждения поздним вечером последнего августовского дня сорок первого года. В метрическом свидетельстве, оформленном в детдоме спустя четыре месяца, в канун сорок второго года, дату рождения написали наугад: посовещались несколько минут и решили проставить черными чернилами, что родился он в последний августовский день – раз уж нашли его в этот день, – но тридцать шестого года, то есть посчитали, что нашли его пятилетним.

Фамилию ему дали сперва по имени поселка, где помещался детдом, – Слышево. И не ему одному давали фамилию Слышев, мальчиков и девочек Слышевых было в детдоме с десяток, не меньше. Но позже, в другом детдоме, когда выдавали паспорт, ни с того, ни с сего в милиции вместо С написали Е, – дрогнул палец у паспортистки, и появилась закорючка в середине буквы. Ему же почему-то новая фамилия понравилась больше, может быть, просто потому, что надоело быть одним из десятка Слышевых, лучше стать ни на кого не похожим Елышевым.

Лишь двоим людям на всем белом свете Елышев считал себя обязанным, испытывал к ним чувство благодарности.

И первый из этих людей был директор того детдома, куда попал, вместе с еще несколькими Слышевыми, десятилетний мальчик после очередного переезда из детдома в детдом. Однорукий, с затекшим красным глазом фронтовик, – четырех дней войны хватило ему, чтобы стать инвалидом на всю жизнь.

«Кто тебя обидел?» – «Никто». – «А почему ты плачешь?» – «Боюсь». – «Чего ты боишься?» – «Не знаю».

Единственной рукой обнял мальчонку.

«Где ты спишь?» – «Там».

Мальчик показал на дощатый топчан у самой двери: те, кто посильнее, да старожилы оттеснили его туда.

«Ясно. Давай-ка перетащим топчан в мой кабинет».

Кабинет оказался длинной, узкой комнатой с узким же высоким окном в торцевой стене. У двери, вдоль степы, стоял неказистый, с потрескавшимся покрытием и с фиолетовыми чернильными разводами в трещинах, письменный стол. Ветхое кресло перегораживало проход к низкой железной односпальной кровати. Топчан поставили в угол, к самому окну. Встык к другому топчану.

«А тут – кто?» – «Тут? Мой сынишка будет, когда я его найду».

Сынишку своего он так и не нашел. Спустя два года второй топчан они из кабинета все-таки вынесли. А спустя еще год директор умер, не успев усыновить Елышева. Впрочем, в отчество он дал ему свое имя, как давал всем, кто не знал имени отца. Умер он тихо, в сельской больнице, умер в конце четвертой послевоенной зимы. Умер, молча глядя на тринадцатилетнего мальчика, целую неделю просидевшего у его постели.

К этому времени Елышев уже ничего и никого не боялся. И старшие ребята в детдоме относились к нему с почтением, и воспитатели уважали его. Волю кулакам он да-пил редко, но всегда по справедливости. А бесстрашен был новее не в драках, бесстрашен был в отношениях со всеми. Позднее, вспоминая детдомовские годы, ловил себя на мысли, что его тогдашнее бесстрашие было следствием недетского презрения к смерти, именно – недетского, потому что дети не боятся смерти, ибо не знают, что это такое, он же не боялся, потому что уже однажды умирал, и раз не умер, то считал, что теперь-то уж не скоро этот час придет, не раньше, чем старость. Он до сих пор верил в это, хотя давно уже бесстрашным не был. С людьми же по-прежнему сходился туго, так и прожил все свои годы без близкого друга.

В семнадцать лет закончил курсы шоферов (в те годы можно было получать водительские права и четырнадцатилетним) и сразу же, буквально на следующий день, ушел из детдома. Ушел, поблагодарив за кров да пищу, да и за науку, какой бы она ни была. Но поблагодарил формально, потому что так положено. Директора уже давно в живых не было, а искренней благодарности ни к кому другому Елышев не питал.

Уехал за двести километров от детдома. Случайный знакомый, шофер, у которого обе руки были покрыты рваными шрамами, уговорил податься на рудники.

Этому человеку Елышев до сих пор благодарен не меньше, чем директору детдома. Тот, первый, научил его самостоятельности. Научил принимать решения без подсказки, без чьего-либо принуждения. Второй же научил жизни. Показал ему всю неприглядную ее изнанку. Он не щадил Елышева, не скрывал от него людских пороков, но одновременно учил верить в высокое назначение человека. Он и сам искренне в это верил, хотя многого в жизни не добился, ни дома не имел, ни семьи, образования приличного не получил. Зато в себя верил и верил, что трудом всего можно добиться.

На работу Елышева взяли без разговоров, но в общежитии отказали, потому что никаких общежитий на руднике не было вообще. «Пошли ко мне, – решил шофер. – Мозги у тебя вроде есть, сам во всем разберешься…»

Парень разобрался в обстановке довольно быстро. И в судьбе своего покровителя тоже разобрался, хотя она оказалась непростой. Судьбу ему сломали раз и навсегда. Однако он держался и жил надеждой, что наступит день, когда ему вернут доброе имя, очищенное от налипшей, не по его вине, грязи. Правда, в невиновность своего покровителя Елышев поверил не сразу.

В одной комнате они прожили недолго. Так уж вышло, что на второй день ноябрьских праздников Елышев утром проснулся в чужой постели и остался надолго в том доме, до призыва в армию. Хозяйка этого дома, тоже работавшая шофером в одной с Елышевым автоколонне, была старше его, да и мужа имела, который, однако, находился в местах весьма отдаленных от поселка, отбывая срок за неправедную расправу с бригадиром. Эта женщина не заменила Елышеву покровителя – тот не забывал парня, встречались и толковали они часто, чуть ли не каждый день, тем более, что его старший друг находился в близких отношениях с сестрой его хозяйки.

Призвали Елышева в армию в конце пятьдесят пятого года, через неделю оказался он в степном гарнизоне, далеко от рудников. Естественно, сразу же отправил два письма – хозяйке и другу. Первые полгода регулярно получал от них весточки. Вскоре узнал, что никакой вины за шофером больше не числится, обо всех бедах тот может забыть и никогда не вспоминать, если сам не захочет. А как не вспоминать, подумал тогда Елышев, рваные шрамы на руках остались ведь.

А потом он перестал получать ответы на свои письма. Но писал, хотя и редко. Вдруг в мае пришло письмо: почерк незнакомый, обратный адрес тоже. Почему-то он не решился сразу вскрыть конверт. Ушел к плотине, перегораживавшей речку. По отлогим берегам громоздились бетонные плиты. Гудел генератор за кирпичной стеной электростанции. Елышев покрутил конверт в руках, посмотрел на свет, оторвал полоску по краю.

Он до сих пор помнит, как его зазнобило, когда он читал письмецо – полстранички тетрадного листа. Ни женщины, ни друга с руками в шрамах нет в живых. Они погибли в один день. Сперва он, потом она. Он – защищая ее, она – не защищая себя. Убийца же поклялся разыскать Елышева и расквитаться с ним.

Елышев помнил, как женщина бледнела, вспоминая о муже. Она показала ему его письмо: кто-то все же сообщил, что в его доме с его женой живет безвестный, приезжий парень-приблуда. Многих слов в том письме Елышев не понял, они были размыты. Понял только, что смысл этих слов страшен.

Теперь – всё. Всё – позади.

Он разорвал на мелкие клочки исписанный мелкими буквами листок, разорвал конверт. Подержал в ладони, резко бросил в водоворот. Вода увлекла бумажки вглубь.

Еще одна часть его жизни исчезла. Но не из памяти. Просто к ней уже нет возврата.

Гибель этих людей пробудила в Елышеве нехорошее чувство. Всплыли в его душе и остались на ее поверхности застывшей накипью худшие его качества: неверие в людей, презрение к ним, ко всем вообще, без разбора, невзирая на ум, образование, пол. С того дня именно эти, худшие качества стали определять его характер. Нет, он вовсе не намеревался мстить людям, он просто всех вычеркивал из жизни – за ненадобностью. Тех, кто почему-либо оказывался нужным, вычеркивал позже, когда надобность в них проходила.

Встречи с убийцей он не боялся: пусть появится, адрес найти нетрудно, он ведь писал, и не раз, в поселок, – пусть появится, а там видно будет – кто кого. Но убийца не появился до тех пор, пока Елышева не перевели в другой гарнизон.

Командиры быстро обратили на него внимание. По истечении третьего года службы его не уговаривали остаться на сверхсрочной: даже командир полка считал этот вопрос давным-давно решенным.

По сути, с самого начала службы отношения с офицерами складывались у него удивительно хорошо. Впервые же Елышев понял, какое место занимает в дивизионе, когда остался на сверхсрочной, а их часть уже перевели в Новоднепровск. Однажды офицеры отправились на рыбную ловлю в кучугуры. Елышев должен был утром, по пути с вещевого склада, завернуть в речной порт и забрать рыбаков-офицеров. Машина – обыкновенный армейский двухтонный грузовик, даже без тента над кузовом. Естественно, Елышев предложил командиру дивизиона занять место в кабине рядом с водителем, но тот лишь улыбнулся – ты, мол, на службе, а у нас выходной – и подтолкнул Елышева к кабине, сам же ловко забрался в кузов к остальным офицерам. Водитель – солдат первого года службы – уважительно смотрел в лицо садившемуся рядом старшине. «Чего ты?» – спросил Елышев. «Вот как он к вам! Лучше, чем к нашему лейтенанту», – ответил солдат. «Поехали!» – приказал Елышев.

И отношения с рядовыми не омрачали ему жизнь. Он был придирчив, строг, резковат, близко к себе никого не подпускал и сам ни к кому в душу не лез, но солдаты по-своему любили старшину-сверхсрочника. Восхищались и его похождениями, о которых в конце концов становилось известно в казармах. После той осенней истории с домом в Крутом переулке ему даже сочувствовали, потому что при всех личных неприятностях он все равно оставался справедливым. Внешне сильный характер всегда вызывает положительную реакцию окружающих, тем более – в армии. А каков по существу характер у Елышева, ни солдаты, ни офицеры не знали. Разве могли они знать, что никто из них никакого места в его душе не занимает, что каждого из своего окружения он давно уже мысленно вычеркнул из жизни – за ненадобностью. Но тем более не могли они знать, что помимо воли, вопреки своим принципам, своему характеру он сейчас не может, уже несколько месяцев как не может, вычеркнуть из жизни доктора Рябинина, его сестру, Чергинца, Привалова… Хочет вычеркнуть и не может? Или уже не хочет? Не хочет вычеркивать?

Подкатили милицейские машины. До их приезда капитан не сказал Елышеву ни слова. Но как только появилась милиция, громко, чтобы услышал прибывший лейтенант, заявил:

– Наверняка пьянчуга. От бабы шел или к бабе. Тут его такой же забулдыга и прикончил. Ревность-то мозги всем туманит. Ты здесь пока оставайся, – сказал капитан Елышеву и отправился на КПП сдавать дежурство.

При слове «ревность» Елышев зябко поежился, но не проронил ни слова. Он убеждал себя не думать о последствиях, старался вообще ни о чем не думать. Но так или иначе, он знал, что его обязательно вплетут в следствие по делу о смерти Петрушина. Привалов немедленно свяжет все с осенней историей, когда старшина поступал не слишком-то умно. Вот и сейчас: если б не эта глупая отлучка с дежурства, если б не поддался он на уговоры…

Судебно-медицинский эксперт, приехавший с милицией, обследовав Петрушина, констатировал смерть и высказал предположение, что она наступила более шести часов назад, вскоре после полуночи. Смерть, однако, наступила, по мнению врача, не как следствие удара в область виска, а несколько позднее. Но точный диагноз, подчеркнул врач, поставит вскрытие и последующее исследование.

Затем милицейский лейтенант исследовал карманы Петрушина. Он, кстати, сразу опознал покойного и, многозначительно покачав головой, добавил: «То-то удивится Привалов». Карманы были пусты, если не считать, что из одного торчал молоток. Ничем не примечательный. Абсолютно новый. Лейтенант, не снимая перчаток, осмотрел его, завернул в газету, передал эксперту.

– Чистенький, как огурчик поутру на росе. Похоже, подсунули ему, – сказал лейтенант и, кивнув в сторону Петрушина, добавил: – Вроде пахнет спиртным от него.

– Да, есть такое, – откликнулся милицейский старшина.

Врач немедленно уточнил:

– Небольшая доза. Для таких, как он, – небольшая. От выпитого заснуть он не мог. И на сердце такая доза вряд ли сильно повлияла.

– А не могли его сюда принести и положить? – неожиданно для самого себя произнес Елышев.

– Товарищ старшина, не обижайтесь, но мы вас позже послушаем, – как показалось Елышеву, чересчур вежливо произнес лейтенант. – Пожалуйста, не мешайте пока следствию. Тем более, что произошло все не на территории вашей части.

Елышев дал себе слово молчать, пока не спросят. А лейтенант обратился к старшине-милиционеру:

– Поищи бутылку, что ли. На всякий случай. Хотя вряд ли тот, кто с ним пил – если был такой, – оставил бы ее тут. А впрочем, не ищи. Если и пили с кем-то, то не на этом месте. Пожалуй, можно его увозить.