Текст книги "Следы в Крутом переулке"

Автор книги: Борис Шурделин

Соавторы: Валерий Винокуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Такой была его версия. Предательство! Но с какой целью? Из подлости? Из страха? Из мести? Или чтобы скрыть какие-то следы, чьи-то следы? Но все равно – предательство!

Он посоветовал мне встретиться с Кравчуком и Щербатенко. Но ведь он сейчас никому не верит. Или этим двоим все-таки верит?

6

Прокуратура все еще находилась в обветшавшем двухэтажном доме за сквером, в самом центре старого города, в квартале от Октябрьской площади.

«Неужели это последнее дело, которое придется расследовать здесь?» – подумал Привалов, входя в свой мрачноватый кабинет. Мрачным он выглядел из-за слишком высоких потолков и из-за того, что стена соседнего дома послевоенной застройки закрывала высокое окно.

Первым делом Привалов вызвал столяра из мастерской, обслуживавшей прокуратуру и милицию. Мастерская помещалась во дворе, поэтому столяр, аккуратный старичок, явился немедля. Как и все, кто знал Привалова, столяр ценил каждую минуту общения с прокурором. Так уж всегда получалось, что двумя-тремя словами завоевывал Привалов людей, какое-то внутреннее, не показное, обаяние, притягательная сила были в этом человеке.

– Афанасьич, дорогой, видите этот кол? Можете для меня сделать такой же? По возможности – точно такой, чтоб один к одному. Что вы про него скажете?

– Пощупать можно? – спросил столяр.

– Нежелательно, – улыбнулся Привалов.

– Тогда не надо. – Столяр даже отступил на полшага назад. – Я и так скажу. Прежде всего – осина. Свежая. Недавней вырубки. Мы тоже получили партию такой же. Завезли из порта, со склада. Совсем недавно. Вроде позавчера. Так что сварганю вам такой же кол. Хоть оборотню в могилу втыкай.

При этих словах Привалов чуть заметно вздрогнул. А столяр, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Ну, поверье есть такое, понимаете? Я-то в нечистую силу не верю. Но еще от прадеда слышал – да, да, у нас в роду все были долгожители, как теперь называют, так что прадеда хорошо помню, – вот он и говаривал, что подлецам, которые, к несчастью, реже гибнут, чем хорошие люди, надо обязательно в могилу кол втыкать, чтоб не вздумали встать из гроба. А я так считаю: не в том дело, чтоб не вылезли из могилы – оттуда назад дороги никто не найдет, а в том, чтоб знали люди – вот этот памятник хорошему человеку, жизнь честно прожил, его и добром помнят люди, потому и памятник – память, значит, а подлецу – кол в могилу, чтоб все знали – подлец он и был, памяти, памятника, значит, не удостоен от людей… – Старичок-столяр готов был, кажется, еще долго развивать эту тему, и Привалов не перебивал, пока столяр сам не почувствовал, что заболтался, что, может быть, отрывает прокурора от дела государственной важности: – Ой, Святослав Владимирович, заговорил я вас. Так к какому сроку кол-то?

– Как можно скорее. Прямо бы сейчас.

– Сей минут и будет. Через четверть часа принесу. Размеры – на глаз, да?

– У вас глаз верный. Приблизительно такого размера. Важно, чтоб очень похож был.

– Будет сделано.

Едва столяр ушел, Привалов позвонил в милицию и попросил дежурного прислать свободного милиционера для выполнения кое-каких поручений. Затем позвонил в Красные казармы – хотел вызвать к себе Елышева. Но ему ответили, что тот сдал дежурство и отправился отдыхать.

– Так пошлите за ним кого-нибудь, – рассердился Привалов. – Я же приглашаю его не в домино играть.

Затем снова позвонил в милицию, дежурному, и попросил послать милиционера на дом к Петрушину, чтобы пригласить в прокуратуру жену Петрушина Надежду Осмачко.

Между тем явился пожилой милиционер, старшина Польщиков, тот самый, которого Привалов видел на кладбище, тот, что пошутил насчет оборотня. Привалов сразу приступил к делу:

– Товарищ старшина, сейчас принесут деревянный кол. Просьба к вам: пойти на кладбище и воткнуть этот кол в изголовье могилы Сличко. Слышали о таком? Там надписи нет, но я вам сейчас начерчу схему.

Милиционер понимающе кивнул. Он слушал внимательно, заинтересованно. Сомнений нет: человек серьезный, все выполнит, как надо. Быстро начертив схему, Привалов протянул милиционеру листок:

– И желательно не привлекать внимания. Самое лучшее, чтобы вас никто не видел. Кол воткните в отверстие, которое там осталось. Вопросы есть?

– Не беспокойтесь, товарищ прокурор, – спокойно сказал пожилой старшина, – все сделаю, как просите. Извините, что вмешиваюсь, – неожиданно добавил он, – но не обошлось здесь без какого-то сличковского прихвостня, из тех, может быть, что помогали ему партизан выслеживать.

– Тот Коля Польщиков, – Привалов даже улыбнулся, – ваш родственник?

– Младший брат. Я на фронте был, а он, значит, здесь, в оккупации.

«Вот она, наша новоднепровская история. Все мы, выходит, одна семья», – вздохнув, подумал Привалов. Коля Польщиков из той самой группы, которая по заданию горкома комсомола осталась в городе для борьбы с фашистами. Из группы, которую возглавлял Андрей Привалов, старший брат прокурора. Старший брат, которому было тогда семнадцать. Погибли они с Колей, с другими семнадцатилетними мальчишками в сорок третьем. Сейчас им было бы под сорок. «А сколько же этому старшине милиции? Под пятьдесят, конечно. Его младшему и моему старшему было по семнадцать: Коля казался ему мальчишкой, а мне – Андрей – мужчиной…»

Вежливо постучав в дверь, зашел столяр с новым колом. Привалов завернул кол в газету, передал милиционеру.

– Как сделаете, доложите мне, пожалуйста, лично. Буду вас ждать.

Милиционер ушел. А старичок-столяр не уходил. Привалов вопросительно посмотрел на него.

– Что еще, Афанасьич?

– Если вам интересно, я уточнил. Навигация же только начинается. Так что эту осину на портовый склад завезли с дровяного, что на переезде. Если захотите что выяснить – значит, там.

– Спасибо, Афанасьич. Может быть, и понадобится.

– Говорят, Петрушина убили?

– Уже говорят?

– Слухи – они ведь словно напасть какая.

– Да, вы правы: слухи ветром носит. Думаю, его не убили, а просто несчастный случай.

– С ним-то? С такими несчастий не случается. Чего он поперся на кладбище-то? У своего дружка-душегуба грехи замаливать, не иначе!

Столяр ушел. Но то, о чем он тут говорил, означало: слухи уже пошли по городу. Столяр, конечно, узнал от милиционеров, но это вовсе не означает, что слухи не поползли дальше. Хорошо это или плохо?

Вряд ли кого огорчит смерть придурковатого прихвостня и Петрушина. Не ахти какая потеря. Многие пожелают поскорее забыть о ней. Но Привалов чувствовал, что отыщутся здесь следы, ведущие из Крутого переулка. И потому он должен заняться этим делом сам, не перекладывать на помощников.

За этими размышлениями и застал Привалова пришедший по его вызову Елышев.

– Садись, – предложил прокурор. – И не волнуйся. Надеюсь, что с тобой, как всегда, все в порядке. А ты сам-то уверен?

– Не знаю, – ответил Елышев, присаживаясь на краешек стула, стоящего у стены.

– Вот это уже хорошо. Сомнения, как говорил Фауст у Гёте, родят природа и дух, когда природа – грех, а дух – сатана. Да ты сядь поудобнее, не дергайся. Поговорим не спеша. Рассказывай все по порядку.

– Так я уж все рассказывал им. Они все записали. Я расписался.

– Меня не то интересует, как ты его нашел, а то, что сам ты обо всем думаешь. И, может быть, знаешь, предполагаешь. Откровенно скажу: хочу, чтобы все мои предположения лопнули мыльным пузырем.

– Не получится этого, – уверенно, но и с горечью сказал Елышев.

– Почему же?

– Предчувствие у меня такое.

– Ну-у, предчувствия часто бывают от больного воображения. Ты ж человек разумный.

– Был бы разумным, не влипал бы в такие истории. Как с осени пошло… И черт меня попутал связаться с этими сличковскими дочками.

– Сам ведь знаешь: они не все одинаковые. Малыха, наверное, не жалеет, что на Вере женился. Вот твои-то обе – хищницы, что верно, то верно. Но ты же, кажется, с ними развязался. Или я ошибаюсь?

– Он хотел меня убить, – не ответив прямо на вопрос прокурора, убежденно сказал Елышев. – А кто-то взял да убил его. По дороге. Он шел за мной, я уверен. Но встретил кого-то, кто дальше ему идти не позволил. Наверняка так было.

– Напридумывал прилично, – протянул Привалов. – Общение с доктором Рябининым всем вам на пользу не идет. Вместо того, чтобы о фактах говорить, начинаете сразу версии строить. А это уже, извините, моя работа, не ваша.

– Доктор ни при чем. Я его с осени и видел-то раза два мельком. С того дня, как мы втроем… с вами… сидели у него. Когда закончилось дело Сличко. Но, поверьте, Петрушина не зря кто-то убрал. А он – меня хотел.

– Раз ты так уверен, тем более выкладывай все, что знаешь.

Елышев добросовестно рассказал обо всех утренних событиях. Однако о том, что отлучался в полночь с КПП, почему-то умолчал. А ведь когда шел к Привалову, хотел и об этом рассказать. Почему умолчал? Потому ли, что знал: прокурор любит краткость и точность, а с этой своей отлучкой Елышев до сих пор сам не разобрался.

– Ты по рукам и ногам связан с этой семейкой, – сказал Привалов. – Понимаешь это?

Елышев, соглашаясь, кивнул, по тут же добавил:

– А что я могу сделать?

– Я надеюсь на твою память. И правдивость. Но ты что-то скрываешь. Во время дежурства ты отлучался с КПП?

– Ну-у, например, в казармы ходил… – нерешительно протянул Елышев. Он уже совсем было собрался сказать и о другой, полуночной отлучке, как прокурор перебил его, словно в его планы вовсе не входило узнать у старшины все именно сейчас.

– Знаешь что? – предложил Привалов. – Посиди где-нибудь в скверике напротив, сделай такое одолжение. И глаз не спускай с входа в прокуратуру. Когда отсюда выйдет одна известная тебе женщина, возвращайся ко мне. Но чтобы она тебя не видела. Договорились?

– Если б я и не хотел, могу разве отказаться?

– Не можешь или не хочешь – откажись.

– А кто она?

– Увидишь сам. Неужели не догадываешься? Ладно, иди.

Елышев встал со стула, не спеша подошел к двери, на секунду задержался, может быть, признаться в чем-то, но прокурор уже взялся за телефонную трубку, и Елышев бесшумно прикрыл дверь. Вниз по лестнице он сбежал быстро.

Привалов позвонил в Яруговскую больницу, но доктора Рябинина на месте не оказалось. Прокурору ответили, что его вообще сейчас в больнице нет. Не отвечал и домашний телефон доктора.

Чего, собственно, хотел Привалов от Рябинина? Только ли узнать, какое впечатление произведет на доктора известие о смерти Петрушина? Конечно, Рябинин и его друг Чергинец помогли прокурору в сборе информации при расследовании тех осенних событий в Крутом переулке. Доктор даже успел их описать. Читая его записи, Привалов еще больше убедился, что история с возвращением Сличко не завершена. Разница лишь в том, что Рябинин был уверен, что во всем разобрался с помощью Привалова. Прокурор же все эти месяцы никак не мог избавиться от ощущения, что все события были только началом, за ними обязательно должны последовать новые. Вот они и последовали. Что же теперь, радоваться своей проницательности? Радоваться можно было бы в том случае, если бы он сумел предупредить их.

Но телефон доктора не отвечал, и все эти вопросы Привалов мог пока задавать лишь сам себе.

– Осмачко Надежда здесь, – доложили ему.

Встретиться с Надеждой Привалов решил пока лишь для того, чтобы задать ей несколько вопросов, ответы на которые могли бы, не затрагивая, скажем так, ее чести, прояснить обстановку в доме Петрушина.

– Садитесь. Вот и снова мы встретились. Быстрее, чем можно было ожидать, не так ли? Но вы должны меня извинить: служба у меня такая жестокая.

– Я понимаю, – ответила Надежда.

Она вовсе не выглядела подавленной. Напротив, держалась как-то чересчур даже спокойно и уверенно.

– Прекрасно. Долго вас не задержу. Скажите, с кем в последние дни встречался Петрушин?

– Дома он сидел. Не вылезал.

– Боялся, может, кого-нибудь?

– Не знаю. Его не поймешь. А почему вы думаете, что боялся?

Ее вопрос Привалов пропустил мимо ушей, продолжал спрашивать сам.

– Кто-либо, вам незнакомый, приходил к нему?

– При мне никто не приходил. А когда я на работе, откуда мне знать? Он ничего не рассказывал.

– Скажите, он ревновал вас?

– Ревновал? Не верил он мне. Это точно. Он же знал, что я – не по любви с ним. Сами знаете, как вышло: отец появился, и мне куда-то кинуться надо было. – Надежда вдруг встрепенулась, что-то словно обожгло ее. – Он подозревал. Да. Подозревал, что уйду от него. Как только найду, куда уйти. Но я пока уходить не собиралась. Что мне от жизни надо? Уже ничего. Отец все сломал. Душу всю вывернул. Людям в глаза смотреть совестно, будто я тоже с ним там… Ничего в душе не осталось хорошего. Поймите это.

Из потока ее слов Привалов выделил одно слово – «пока». Она ведь так и сказала: «Пока уходить не собиралась».

– А он это понимал?

– Он? – Она задумалась. – Пожалуй, понимал. Но – по верил. В человеческую душу не верил. Нет, не ревность это, а что-то другое. Плохой был человек. Вы и не представляете, насколько плохой. Только женщина может понять, какой он был… Если бы заранее знала, ни за какие коврижки не пошла бы к нему…

«Для кого она все это говорит? Для себя? Стоп!» – Привалов даже вздрогнул, настолько неожиданной и ошеломляющей показалась ему догадка.

Еще осенью, знакомясь с людьми, так или иначе причастными к событиям, происходившим в сличковском доме, Привалов многое узнал о четырех сестрах.

Старшая пыталась скрыть свои низменные мысли и низкие поступки даже от самой себя; вторая прилагала все усилия, чтобы подавить в себе жажду походить на старшую сестру, и, понимая, что это ей не удается, пряталась от людей; Вера цинично призналась, что никогда и ничего не сможет поделать со своей натурой, и потому нисколько не заботилась о том, как она выглядит в чужих глазах; младшая измучилась в метаниях между тем представлением о нравственности, какое приобрела в общении со сверстниками, и тем, что видела в своей семье, – она и ушла из жизни, не найдя выхода и опоры.

Однако все четверо не понимали того, что сумел понять Привалов: мужчин, которые встречались на их пути, менее всего заботили пороки сестер, вряд ли парни даже отдавали себе отчет в том, что их привлекает в этих женщинах. Может быть, недостатки-пороки и привлекали, спрашивал себя Привалов и склонен был ответить утвердительно.

Разве этот красавец речник Малыха, бесхитростный вроде парень, не пользовался слабостями Веры? А Елышев? Может быть, не осмысленно, но ведь настойчиво играл он в свое время на порочной привязанности к нему Надежды. А малыш Бизяев? Не слишком-то привлекательно выглядел он в истории с Любой: ну, любовь, ну страсть, но все равно, как говорится, до венца, а при первом же испытании отстранился, не уберег девушку от гибели. О Петрушине и говорить нечего: сам насквозь порочный, он-то, конечно, понимал, на каких струнах играет.

Вот и получалось по раскладке Привалова, что все они – и мужики, и бабы – стоили друг друга: пусть не злые умыслы, не зависть и жажда наживы уравнивали их, зато нравственная неразборчивость и самая обычная глупость ставили на одну доску.

Не потому ли, что Привалов обо всем этом неоднократно размышлял и прежде, его озарила во время разговора с Надеждой неожиданная догадка?

7

Я как раз открывал дверь, когда зазвонил телефон. Но к телефону я никогда не спешу, ибо просто недолюбливаю это средство человеческого общения. Пока снимал пальто в прихожей, звонки прекратились. И тут же затрещал звонок над дверью.

Вот это приятная неожиданность: Сергей Чергинец собственной персоной. Если теперь снова зазвонит телефон, и подавно не возьму трубку, надо же спокойно поговорить.

Но какое уж тут спокойствие, когда Сергей прямо с порога заявил:

Ну, доктор, про Петрушина, конечно, слышали? Кажется, опять попадем мы с вами в историю.

Многие люди мечтают остаться в истории, – пытаюсь пошутить, но по виду понимаю, что сейчас, видимо, не до шуток. – Раздевайся, проходи, усаживайся. Знаю, что зря бы ты не пришел. Хотя мог бы и так просто заглянуть, попадаться.

Дел невпроворот, – вздохнул Сергей, устраиваясь в кресле, – да и вас, слышал, в горздрав перебросили. – Он откинулся на спинку кресла. – Так вот, совершенно точно: Володька никакого пугала на краю оврага не ставил. И даже его не видел. А Елышев видел что-то. Или кого-то.

– Думаю, все же никого там больше не было.

– Но ведь мог быть человек? Скажем, тот, кто это пугало поставил. Но не ушел, был где-то рядом. Ночью черным-черно. Мог он где-то поблизости прятаться. И двигаться ему незачем было. Хотел только проследить, удастся ли его план заманить Сличко в овраг. Мог, значит, Елышев видеть человека? И Сличко мог из окна увидеть этого человека. Мы тогда решили, что сбежал он, приняв Елышева за милиционера. Но ведь это наша догадка. Сличко же мог броситься за тем человеком, или наоборот, от него, а потом уж напоролся на пугало и… в овраг. Могло так быть?

– В принципе могло. Ты все это сочиняешь только потому, что Володя не ставил пугала, да?

– Если не он, значит, кто-то другой поставил! Этот кто-то и Петрушина убрал. А цель одна и та же: боялся за себя. Значит, когда-то связан был с ними. Тут, по-моему, и загадки никакой нет.

– Но кто же это? Кто?

Не ответив на мой наивный вопрос, Сергей продолжал:

– Мы с Володькой ехали с вечерней смены. И на нашей остановке, возле универмага, стоял Елышев. Кого-то ждал. Потом вдруг сорвался с места – и быстро за угол. Может, увидел кого-то, кого не ждал.

– Петрушина?

– Почему бы нет?

– Тогда понятно, отчего он ушел. К чему связываться с Петрушиным?

– Но, может быть, Петрушин следил за Елышевым? От ревности трудно излечиться. Я же уверен, что был там кто-то еще, о ком мы ничего не знаем. Этот неизвестный и убрал Петрушина. Для собственной, повторяю, безопасности. Он и Сличко хотел ликвидировать, да тогда судьба распорядилась в его пользу. Как вы-то думаете?

– Думаю, ты прежде всего обязан поговорить с Приваловым.

– Не беспокойтесь, доктор. Конечно, поговорю. Только он уже давным-давно все, о чем я говорю, наверняка обдумал. И наверняка знает больше, чем мы с вами. Вот как бы уговорить Привалова, чтобы он взял из архива дело партизанского отряда?

– Ты депутат! – улыбнулся я. – Тебе и карты в руки. Но ведь сам же только что сказал, что Привалов давным-давно об этом подумал. Помнишь, как он нас с тобой уговаривал помочь ему в том деле? А теперь ты сам загорелся.

– Вас он уговаривал. Точно. Я же сразу согласился, – буркнул Сергей и задумался.

– Ну что ты хочешь? Хочешь, вместе пойдем к Привалову?

Чергинец вдруг вскочил и подошел к телефону. Секунду помедлив, снял трубку, набрал номер.

– Баба Легейда, Володька спит? Разбудите его, пожалуйста. Срочно.

– Что ты еще придумал? – спросил я. Сергей не ответил.

– Не выспался? Потом доспишь. – Это он уже в трубку, Володе Бизяеву. – Слушай внимательно. Когда мы ехали с тобой в автобусе, Надежда Осмачко была там? А-а, потому и заговорил про нее? Так. Она вышла с нами? Точно помнишь? Ну, ладно, досыпай.

Чергинец положил трубку.

– Что ты придумал? – не вытерпел я.

– Пока ничего нового. Удовлетворил свое любопытство. Значит, для начала нам с вами нужно знать и сообщить Привалову, что Надежда со смены ехала с нами в одном автобусе, по на нашей остановке, где она всегда выходила, не вышла, а поехала дальше, до следующей, до конечной. До Октябрьской площади, откуда ей дольше к дому идти. Там, возле универмага, светло на остановке. Володька говорит, что она вроде собиралась выйти, но уже у двери передумала, протиснулась назад, и на нее зашикали пассажиры. Вот он и запомнил. Понимаете? Что, если она увидела кого-то и не захотела с ним встретиться?

– Елышева увидела?

– Нет. Он же стоял на другой стороне. Около универмага. И ушел, когда автобус еще не остановился. Может, она Петрушина увидела? Муж ведь может за полночь прийти жену встретить. А она, значит, не захотела, чтобы он ее встретил. Или кого-то другого увидела?

…Да-а. Если смерть Петрушина никак не связана со смертью Сличко – это одно дело. А если связана? Прокурор, конечно, прежде всего выяснит, как умер Петрушин. А уж потом возьмется за партизанские дела. Интересно, привлечет ли он нас с Сергеем, как в истории с Крутым переулком?

8

Догадка, которая ошеломила Привалова, казалось, вовсе не была связана с тем, что говорила ему Надежда Осмачко. Позже, в разговоре с Чергинцом, он убедился в своей правоте. Еще и не имея подтверждения, что Володя Бизяев не ставил пугала, прокурор понял: тогда осенью Елышев мог видеть не пугало, а человека, поставившего его, и этого же человека мог испугаться Сличко; этот же человек мог убрать потом Петрушина.

Может быть, догадка пришла в разговоре с Надеждой потому, что, слушая ее, Привалов все время искал связь между осенним делом и новым? А когда мысленно нащупал эту связь, все, что говорила ему Надежда, потеряло значение. Впрочем, она-то продолжала его в чем-то убеждать:

– Для него же ничего святого в жизни не было. Никогда. Нет, раньше, может, было. А сейчас – ничего и никого. Он и ко мне-то относился… Знаете, как? Как к дочери моего отца. Считал, что я за богатством к нему пришла. Он же растратил половину отцовского добра. Да, да, я знаю, что награбленного. Но отцовского же, а не Павла Иваныча. Он говорил, что пригрел меня в счет того добра. Понимаете?

«До чего же тошно слушать от таких людей: добро, добро. Затаскали слово. Какое же это добро, когда совсем наоборот – зло это, одно и слово-то – зло?!» – подумал Привалов, но для порядка задал ей последний, пожалуй, вопрос:

– Вы говорите, не вылезал он из дома. А чего ж в эту ночь вылез? Как вы думаете? Прошу вас отвечать конкретно на мой вопрос.

– Так я же не знаю.

– Ладно. Идите. Вы свободны. Если что надумаете сообщить – приходите.

Надежда безропотно поднялась, ссутулившись, поплелась к выходу, бесшумно скрылась за дверью.

Привалов же немедленно позвонил своему первому помощнику Костюченко, в общих чертах напомнил ему о событиях в Крутом переулке, рассказал о том, что происходит сейчас, и попросил изучить в этой связи материалы партизанского архива.

Вскоре после этого разговора в дверь постучали. Как Привалов и ожидал, явился Елышев.

– Садись, – сказал прокурор Елышеву.

Старшина опять присел на краешек стула.

– Видел ее? Так вот, Петрушин из хаты не вылезал, похоже, кого-то боялся. Боялся, что с ним расправятся, как со Сличко.

– А мне кажется, вы ошибаетесь, – нерешительно произнес Елышев.

– Почему же?

– Никого он не боялся. Он влюбился в Надю и целыми днями ждал ее. Пока она на работе, отсыпался. Понимаете?

– Ты уверен, что все так просто?

– Думаю, да. А что он оказался на кладбище, так он меня караулил. У пашей проходной. Ревновал. Но, честное слово, без причины. Не давал я повода. Что было, то прошло. А если бы он кого-то боялся, то не приплелся бы ночью к проходной, к кладбищу. Значит, не боялся.

– Но ты же говоришь, что он сильно в нее влюбился. Могла же ревность пересилить боязнь?

– Не знаю. У такого, как он, мне кажется, не могла.

– Ну что ж, если ты все, что хотел, сказал мне, не смею задерживать.

Елышев с неожиданной поспешностью скрылся за дверью. Привалов снял трубку телефона, набрал двузначный номер.

– Костюсь, это опять я. Дело еще вот в чем…

Его надежнейший помощник Костюченко был ростом под два метра и весом сто тридцать килограммов, шесть раз становился чемпионом республики по самбо, а все друзья детства и послевоенной юности до сих пор называли его по школьному – Костюсь. Кажется, это Рябинин первым его так назвал. Когда зачитывался историческими романами и прочитал про белорусского революционера…