Текст книги "Следы в Крутом переулке"

Автор книги: Борис Шурделин

Соавторы: Валерий Винокуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

13

Деду Рекунову можно было доверять безоговорочно, но «человеческая память – инструмент несовершенный», как любит повторять наш школьный товарищ Костюсь. Да, в важных делах надо доверять только тому, что подтверждено документально или многими свидетелями. Исчезновение командира отряда. Как это сейчас практически расследовать? Или то, что касается самого замысла операции? Вряд ли стоит слишком полагаться на мнение деда Демьяна. Ведь вполне возможно, что командованию отряда все представлялось в ином свете и у него были основания верить в успех. Провокация врага? Тогда не исключается «сорок третий», то есть предатель. Но он должен был, помимо прочего, перехватить донесение Рекунова, переданное через Василька.

Встретиться с Виктором Кравчуком мне было несложно. Я давно знал этого парня, выросшего на Микитовке. Сейчас его уже и парнем называть как-то неприлично – все-таки секретарь партбюро конвертерного цеха «Южстали». Общительный, толковый, он располагал к себе. Когда началась война, ему было девять, и тринадцать, когда она кончилась. Партизанская история: разве напишет ее кто-нибудь без главы о мальчишках?

– Ты думаешь, я много чего помню? – так ответил мне Виктор.

Он помнил, как пришли немцы. Первый день оккупации помнил.

На закате того дня с белесого, распаренного жарой и опаленного пожарами неба на город хлынул буйный, хоть и без грома, без молний, ливень. Потоки воды прибили к крышам, к раскаленным стенам, к захламленным мостовым дымы и пыль. Дымы ползли во дворы, пыль превращалась в липкую жижу.

А немцы вступали в город по криворожскому шоссе.

Кто-то встречал их на бугре с караваем. Немцы хохотали.

Кто-то закрывал ставни поплотнее. Пока что немцы этого не замечали.

Кто-то прятался в погребах. Пока что немцев это не интересовало.

Они без удержу, захлебываясь, хохотали.

Именно этот – торжествующий, самоуверенный, надрывный – хохот больше всего запомнил Кравчук.

Я встретил его у старой проходной, мы прошли два квартала по Большому проспекту и, постелив газеты на влажную скамейку, расположились под старой ветвистой липой.

– Нет, кое-что, конечно, помню. Но больше ощущения свои, чем дело. Да и все воспоминания переплелись с тем, о чем уж мне потом рассказывали… Помню, что спать хотелось смертецки, а Васька затемно тащит с собой. И мерзнем поутру, пока кто-то придет из плавней. В бурьянах мы прятались. Там, где сейчас яхт-клуб. А бурьяны те – под водой. Днепр тогда казался огромным, широким. Но не сравнишь же с нынешнем морем Каховским. Я все ныл: «Вась, а Вась, ну, скоро? Чихнуть можно, Вась?» А он мне щелчок в лоб: молчи. Он меня с собой таскал, чтобы меньше подозрений: полицая встретит, отговаривается, мол, младшего брата искал, домой веду. Меньше риска. Та ночь роковая? Мы до нее уж ночи три просидели в штабелях за нефтебазой. Там до войны был какой-то склад. Шпалы и всякое такое. Что можно было в печках сжечь, люди давно растащили. А шпалы – они же просмоленные, топить ими не станешь. Я туда попал впервые, даже не знал, что такое место есть в городе. Это ж далеко от нас, на Довгалевке. А Васька весь город знал, ему уж, считай, почти пятнадцать было, да с тринадцати – связным у партизан. Та ночь? Васька поправит, если я что путаю. В два часа ночи… Это он мне уж потом сказал, или ему сказали, что было два часа, когда все началось. Мы с ним тогда часов и в глаза не видели: это сейчас у любого второклассника часы на руке… Так вот, в два часа как-то сразу стрельба началась. Не отдельные выстрелы, а стрельба. «Нарвались наши», – сказал Васька и сильно сдавил мне руку. Минут через пять потащил за собой. Пробирались между штабелями этих шпал, потом вниз по канаве. Вышли в кусты. Какая-то развалюха. Мы в ней пробыли минут десять. Сейчас-то этого ничего нет, все под водой, под морем осталось… Еще ведь не холодно было, а я замерз. Наверно, от страха. Васька тащит: «Иди за мной». Пошли вдоль берега, камни там были, насыпь какая-то. И вот за насыпью-то мы и встретили двоих. Наших. Оба раненые. Один в руку. Другой совсем сильно. Идти не может. Так первый с Васькой чуть не несли его: у первого, у самого, одна рука в порядке. Сперва сховались мы в каком-то дворе на Торговице, а потом уж привели их к деду Демьяну. Вот и все. Дальше ты от него, верно, знаешь. Не то один из них, не то оба были не местные. Не ориентировались в городе. Ты представляешь, где была старая нефтебаза, что сейчас под водой?

– Хорошо помню.

– Так вот местные-то, конечно, пошли бы вверх по реке, а эти – вниз, на Торговицу. Туда, где мы должны были их ждать, если бы операция прошла успешно. А так получилось, что они шли в самое пекло, куда должны бы немцы возвратиться с нефтебазы. Спасло то, что все же на нефтебазе кое-что взорвали, вот охрана там и застряла.

– А со связным из отряда ты встречался?

– С Решко? Нет. Я даже не помню его. Васька встречался, но меня тогда не брал. Конспирация же.

– И часто они встречались?

– По Васькиным рассказам, не очень. Понимаешь, считалось, что Решко работает на строительстве дороги через плавни. Немцы строили такую. И посейчас из моря торчат быки – это на них они потом мост поставили. Так вот все соседи у нас и думали, что Решко там работает.

– Значит, ты его никогда не видел?

– Может, и видел, но не знал, что это он. Или не помню.

– А тех, раненых, как звали?

– Одного, что сильно ранен был, – Аликом. Он оказался Васькиным родственником дальним. А другого, что потом едва правой руки не лишился, – Федором. Да-а, ему же твоя мать руку спасла, когда дед Демьян их в старой крепости прятал. Но меня туда, в крепость, ясно, не пускали. Это уж потом, когда партизаны в степи были, а мне почти двенадцать стало, я сделался полноправным связным…

Версию Кравчука вряд ли можно назвать версией в подлинном значении этого слова. Мальчишка, не слишком много смысливший в делах взрослых, но посильно в их делах участвовавший, он оказался в ту пору единственным свидетелем события, которое впоследствии привело его к некой догадке. В то давнее лето отнесся он к этому событию едва ли не безучастно. Лишь по прошествии многих лет, в совокупности с другими событиями, оно заставило его подумать основательнее – и не столько о самом событии, сколько о деталях, каждой в отдельности и всех вместе.

Вот что произошло.

Было условлено, что ребята – Щербатенко с Кравчуком – подождут в ивняках, за одной из проток, посыльного из отряда. Займутся ловлей рыбы, что не может вызвать подозрений – даже немцы ловили на удочки сазанов и щук. Но ожидание затянулось, никто не приходил. Щербатенко отослал Кравчука домой. Поворчав, скорее из боязни за друга, чем за себя, младший поплелся через заросли тальника к броду.

Он знал, что Васька переправится вплавь: тот шел по броду лишь тогда, когда они были вместе – Витек уже умел плавать, но не способен был справиться с течением.

По привычке или, скорее, потому, что по-мальчишески увлекался, оставаясь в одиночестве, игрой в таинственного следопыта, Кравчук шел бесшумно, крадучись. Взглядом, приученным к этой игре, ухватил подозрительную скирду сена. Когда они с Васькой шли к затоке, ее вообще не было, теперь же невесть откуда взялась. И вдруг скошенная трава всей копной зашевелилась. Опыт – уже не игры, а реального дела, которым мальчишке приходилось заниматься, – подсказал: что-то не так, надо затаиться и наблюдать. Залег в траве, укрывшись под колючками волчеца-осота.

Помимо всего прочего, он испугался.

Скирда снова ожила. И наконец из нее появилась голова.

Кравчуку показалось, что он знает этого человека: в начале лета именно его, похоже, они с Васькой переправляли в отряд. Но – лишь показалось, не более. Тогда ведь была ночь, да и не входило в его обязанности разглядывать того человека; на условный сигнал в условленном месте тот появился, они его встретили и повели…

Человек вылез из скирды, огляделся, отряхнул с себя траву, помедлил, потом встал. Наклонившись, порылся в траве, извлек холщовую сумку, отряхнул ее. Опять помедлил, словно раздумывая, пошел к воде. Постоял, глядя на воду, вздохнул. Двинулся по берегу, обходя деревья, перепрыгивая через лужи с гнилой водой. И исчез.

Но ведь пошел он вовсе не в ту сторону, где ждал встречи с посыльным из отряда Васька, а в противоположную.

Кравчук вскочил. Пригибаясь, подбежал к тому месту, откуда этот человек смотрел в воду. Но вода была взбаламученной – и ничего Витек там не увидел.

Лишь много позже он догадался, что вода стала мутной потому, что ил, слежавшийся за лето на дне узкой протоки, потревожил какой-то предмет: неужели он не заметил, как неизвестный человек что-то бросил в протоку? Сейчас он задавал себе такой вопрос, тогда же никакой догадки не возникло.

Все так же бесшумно Витек побежал назад, к Щербатенко. Но того уже не оказалось на месте. Однако Кравчук разглядел, что Васька как раз выбирается по камням на другом берегу. Пришлось возвращаться и переходить бродом.

Васька ждал его.

«Чего так долго?»

Витек рассказал обо всем, что видел.

«Завтра сходим», – решил Васька.

Но сходить не довелось: Рекунов строго-настрого наказал сидеть дома и на берегу не показываться. Значит, произошло нечто непредвиденное, во всяком случае – необычное. Ослушаться старшего они не могли. Они уже привыкли подчиняться приказам старших. Как приказам командиров.

Позднее, вспоминая об этом дне, они пришли к выводу, что тот человек был радистом из отряда Волощаха.

И возникали вопросы, на которые они ответить не могли. Почему тот ушел из отряда? Отозвал ли его центральный штаб или по каким-то делам отправил из отряда Волощах? Сбежал, испугавшись чего-то? Должен был сменить место? Разумеется, ответить им никто не мог. Но Рекунов как-то сказал: «Если бы тогда не утонул радист, все было бы по-иному… А так, без связи…»

Но был ли действительно человек, которого видел Витек, тем радистом? Кто теперь знает?

Если тот человек что-то бросил в воду, ребята при всем старании вряд ли бы смогли это «что-то» найти в заиленной трясине. Поискать можно было, но с риском для жизни. Права на риск у них тогда не было.

Кравчук хотел верить, что тот человек был именно радистом и что он просто сбежал из отряда, испугавшись доли, уготованной партизанам. Не гибели испугавшись, ведь в те дни никто не знал, что отряд обречен, а трудностей, с которыми всегда был связан уход из плавней. Ведь в любом случае – и без нападения на нефтебазу – пройти сквозь оккупированный город – все равно что пройти по минному полю. А сбежав, тот человек растворился в людском потоке, может, подался в Кохановку или еще подальше.

Кравчук хотел в это верить и – верил.

Щербатенко тоже допускал мысль о бегстве радиста: порой в своих рассуждениях, вырабатывая собственную версию, он даже принимал этот факт как доказанный. В конце концов кто мог потребовать от них – Щербатенко и Кравчука – объективности, беспристрастности, точности? Они в ту пору были, по сути, детьми. Рано повзрослевшими, взвалившими на себя обязанности взрослых, но все равно – детьми.

Почему же двое раненых партизан уходили на Торговицу, а не в более безопасном направлении? Кто из двоих настоял на этом пути? Попав в руки немцев, «сорок третий» ничем бы не рисковал и вполне мог повести своего напарника прямо к врагу.

Встреча с Василием Щербатенко, старшим мастером конвертерного цеха, тем самым, кого Кравчук называл Васькой, а дед Рекунов – Васильком (Щербатенко, оказывается, был его племянником, сыном младшей сестры), мало что добавила к рассказанному Кравчуком: они ведь нередко вспоминали вместе свое военное детство.

Однако кое-что Василь Щербатенко все же уточнил.

Он действительно встречался только с Антоном Решко. Никому другому из отряда – кроме Антона – не разрешалось поддерживать связь с дедом Рекуновым и группой Андрея Привалова, даже в крайнем случае. Но и Антону рекомендовали на связь выходить как можно реже. С Василием Щербатенко он встречался не больше чем с десяток раз.

И вот как раз перед операцией на нефтебазе Решко на встречу не явился, а Василь ведь должен был передать предупреждение – или опасение? – деда Рекунова. На случай неявки Антона было условлено: Василек, захватив удочки или топор, переправляется через Днепр, в плавни, проходит километра полтора вглубь, к сгоревшему дубу, и от него поворачивает сквозь орешник к протоке. Там он и увидел Решко, который косил траву. Спрятавшись в кустах, Василек окликнул Антона и, когда тот с косой приблизился, прямо из кустов пересказал донесение Рекунова и сообщил предупреждение Андрея Привалова о трудностях, с какими отряд неминуемо столкнется, если пойдет на нефтебазу. Решко же в свою очередь велел передать, чтобы заготовили временные убежища в городе. И еще просил передать жене: что дома появится не скоро, может быть, через несколько лет, если останется жив. К жене Антона Василек послал Витю Кравчука следующим же утром. Никто ведь не мог знать, что раненый Антон появится дома той самой ночью, когда сорвется операция на нефтебазе, и не в своей постели, а на чердаке скончается от ран, немного не дожив до сорокалетия.

– Он был таким худеньким, щупленьким, все больше молчал, но ничего и никого не боялся.

– А обычно где вы встречались?

– Не поверишь. Приходя из отряда, Антоша ночевал дома: ведь все вокруг считали, что он на строительстве дороги работает, еще косились, что не ушел в партизаны, а немцам помогает. Так что дома он ночевал законно. А рано утром шел на заливной луг под обрывом – вел туда двух коз на выпас. Я сидел в бурьянах и поджидал его. Витек стоял на карауле, на самом обрыве: в случае чего, далеко все видел. Проходя мимо с козами – один козел у него упрямый был, упирался, – Антоша успевал мне все сказать, что надо. И спускался вниз, а я бежал к дядьке Демьяну. А дядька мне передавал что-нибудь от Андрея Привалова.

И через полчаса я уже снова сидел в бурьянах. Когда Антоша возвращался, я успевал ему сообщить все, что велел дядько Демьян. А в то утро он не появился, значит, и дома по ночевал. Я когда в плавнях его нашел, он такой грустный был. Жене просил передать – первый раз со мной о личном заговорил. Уходя, я обернулся. Видел, как он косу сложил и пошел вдоль протоки. Больше я его никогда не видел.

– Не знаешь, почему его хоть посмертно не наградили?

Новоднепровск освободили в начале февраля.

На промерзшую землю, покрытую грязным, задымленным снегом, лил холодный дождь.

Раскисли дороги. Немецкие машины, пытавшиеся скорее улизнуть из города, сползали в придорожные канавы и навсегда застревали в них. Для убегавших – навсегда, тем, кто возвратится, они еще послужат.

Гусеницы удиравших танков дробили брусчатку и булыжные покрытия шоссе на Кривой Рог.

Уходя, немцы взрывали свои склады.

Прибиваемые дождем, дымы стелились по земле, обволакивали дороги и толпы спешивших вырваться из города солдат.

Поспешное бегство оккупантов спасло город от еще больших разрушений. Его и так изрядно потрепали за два с половиной года. Но – как бы там ни было – город выжил.

Вслед врагу город смотрел темными окнами, оледеневшими ветвями деревьев, грязными снежными шапками камышовых крыш, горящими развалинами.

А люди, жители этого города, смотрели в другую сторону. Не в опостылевшие спины врагов, а туда, откуда шли свои.

Таким запомнил этот день Василь Щербатенко.

– Откуда мне знать? Разве тогда кто думал о наградах. Отряд ведь весь, считай, погиб.

– А тех двоих раненых, что вы после нефтебазы к деду привели, – ты знал?

– Одного знал. Двоюродный брат мой, по отцу. Алик Щербатенко. Они в Запорожье жили, к нам иногда на лето приезжали. Но он старше меня лет на десять был. Да, ему тогда уже двадцать пять было. С начала войны я его не видел, даже не знаю, как он в отряд попал. После того, как твоя мать его на ноги поставила, в степи партизанил, потом в армии до конца войны, а в сорок шестом умер: говорили, от старых ран. Он на нефтебазе был в группе с командиром, их там всего девять человек было.

– А второго, значит, не знал?

– Не-е. Помню только, широколицый такой, загорелый. Он одной рукой, здоровой, Алика на плечо взвалил, я лишь чуть поддерживал. Алик все бормотал: «Федя, оставь меня, а то не уйдешь». А тот ему не отвечал, шептал только: «Дело сделано, Дело сделано» – и скрипел зубами…

– Скажи-ка мне, если можешь, – спросил вдруг меня Василь Щербатенко, – чего Это ты решил нас расспрашивать? Захотел о партизанских делах книжку написать?

– Может, и напишу, если материала наберется достаточно.

– А я-то, грешным делом, подумал, что тебя Петрушин занимает. Но тут гадать нечего. Не думаю, что Сличко и Петрушину кто-то мстил или совершал по-своему правосудие. Уверен, что и этот кто-то из их же банды. Или не поделили что-то, или страх уже совсем доконал.

– Так разве ж не надо узнать, кем этот страх овладел?

– И то верно – Василь задумчиво покачал головой. И вдруг засмеялся – Не зря, выходит, ребята у нас в цехе теперь называют тебя правой рукой прокурора.

– Не левой? – деланно удивился я. – А Серегу Чергинца как называют?

– Ну, Серега – другое дело. У него в партизанах все дядья полегли. Щербатенко на мгновенье замолчал, потом обнял меня за плечи и тихо сказал: – Прости меня, доктор. Не подумал. Я ведь и маму твою хорошо помню.

Мы поднялись со скамейки, и он придержал ветку старой липы, чтобы я не задел ее головой.

Разве странно или противоестественно, что у Щербатенко всегда была собственная версия о тех давних событиях на нефтебазе? Правда раньше он лишь изредка задумывался о трагедии отряда. Но, когда задумывался, ответов на возникавшие вопросы не находил, да и, честно говоря, подолгу их не искал: Жизнь шла своим чередом, забот постоянно хватало, времени на воспоминания и досужие размышления, напротив, не хватало никогда.

Последние события однако, заставили задуматься всерьез. В конце концов и в те далекие годы он не был винтиком, которым пользовались от случая к случаю, а был надежнейшим помощником. Помощником в полной мере, несмотря на свой, возраст, отвечавшим – и тоже в полной мере – за свои слова и за свои поступки. Но если отвечал тогда, то разве освобожден он от этой ответственности теперь?

Вот почему он выработал собственную точку зрения.

Отправной точкой стали для него услышанные в ту осень слова, на них он строил цепь доказательств.

Именно он, Василь Щербатенко, встретил в заболоченной низине последнего связного из центра. Встретил тогда, когда связной возвращался от Волощаха. Средь ночи Василь вывел связного за город, в степь, на херсонский шлях – на Нововоронцовку. Протянул дрожащую от напряжения и холода руку, чтобы попрощаться. Связной пожал ее неожиданно сильно, опалив жаром. Если бы Василя так не удивило обжигающее жаром рукопожатие, он бы лучше прислушался к словам того человека. А так, усталый, замерзший, удивленный – уж не болен ли связной, не свалится ли он по дороге в горячечном бреду? – Василь не придал значения словам, что будто прошелестели где-то над ухом.

Тот небритый горбившийся парень, обняв Василя жаркой рукой, посоветовал – или предупредил, – как сейчас оцепить: «Скройся, малец… не ходи туда больше… с тебя хватит… того, что ты уже сделал… с лихвой хватит…» Подумав, добавил – и снова еле слышно прошелестели слова: «А я пошел… Знаю, что не выйти мне, а иду… Что они там понимают…»

И ушел в непроглядную темень.

Однажды Щербатенко вспомнил об этом ночном прощании. И чаще стал задумываться: что означали те слова, что хотел сказать ему связной?

Сперва ему вспомнились даже не слова, а звуки, потом отдельные слова, которые постепенно цеплялись друг за друга, обретали смысл, позволяли распознать не сказанное, а лишь обозначенное. Слова эти мучили Щербатенко до тех пор, пока не привели его к определенному выводу.

Да, этот человек, связной из центра, знал, что отряд обречен. Он решил предупредить своего провожатого, нарушив, возможно, приказ. Видно, не хотел, чтобы ни за что ни про что погиб парнишка. Но, может быть, не только это? Может быть, он хотел, чтобы парнишка передал эти слова кому-нибудь из старших? Может быть, даже Волощаху, которому при встрече не имел права сказать ничего лишнего? И старшие поняли бы, в чем дело. Неужели связной толкал их на невыполнение приказа? Заботился о людях? Понимал, что из центра пришел невыполнимый приказ? А ведь Василь промолчал!

Разве сейчас не ясно, каким мог быть тот приказ? Ясно же: взорвать нефтебазу. Но что изменилось бы, не выполни отряд приказ? Люди остались бы живы, а о приказе том никто никогда бы не вспомнил. Ведь и после, при всех разбирательствах многие не могли понять, какой смысл был отряду так рисковать, нападая на нефтебазу. Стратегического смысла это не имело. А тактического? Тоже сомнительно.

Связной прошептал: «Что они там понимают…» Не Волощаха же он имел в виду. Наверняка тех, кто направил его сюда, в днепровские плавни, с этим приказом взорвать нефтебазу. За тысячу километров отсюда приняли решение. А что они знали об обстановке в Новоднепровске? Ничего. Радиосвязи уже больше месяца не было, радист сбежал – или утонул, как считает Рекунов, – никакой информации в центральный штаб не передавали, иначе уж кто-кто, а Щербатенко знал бы об этом.

Значит, там, наверху, приняли решение, не спросив мнения тех, кто должен операцию провести. Возможно, были какие-то высшие соображения, недоступные пониманию тех, кто, сидя здесь, в плавнях, не видел картины в целом. Но если такие соображения были, почему же позже, после войны, когда разбирались в случившемся с отрядом, о них не вспомнили, не узнали?

Ликвидация нефтебазы, конечно, акция заметная. Достойная быть отмеченной даже в сообщении Информбюро.

Неужели в этом все дело? Кто-то где-то захотел… Щербатенко не мог сам с собой согласиться, когда пришел к такому выводу, когда остановился на такой версии.

Он не поделился своими соображениями даже с Кравчуком. Впрочем, Василь знал, что у того есть собственная версия. И раз Витек не обсуждает ее с ним, значит, не видит необходимости. Но тогда и он, Василь, вправе молчать. О таком выводе, какой сделал он, действительно лучше не говорить.