Текст книги "Следы в Крутом переулке"

Автор книги: Борис Шурделин

Соавторы: Валерий Винокуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

16

Выслушав Володю Бизяева и расправившись мысленно с белыми пятнами, я проникся уверенностью, что моя версия безошибочна.

Однако, покинув Чергинца и Бизяева, я отправился вовсе не в прокуратуру, а в больницу. Я рассудил, что Привалову ни я, ни моя окончательная версия сейчас не нужны.

По пути на Яруговку я заглянул в горздрав. Как секретарю парторганизации лучшей в городе, показательной больницы, причем секретарю молодому, по райкомовским меркам, недостаточно опытному и потому излишне самостоятельному, мне приходилось бывать в горздраве часто.

Первый секретарь горкома, с которым я случайно встретился в вестибюле, предложил подождать его несколько минут: он едет на «Южсталь» и подбросит меня в больницу. Поскольку он собирается сделать петлю по городу, значит, в дороге снова будет уговаривать перейти на работу в горздрав. Ну как доказать, что противопоказана мне должность администратора?

В просторном холле, наискосок от гардероба, вот уже второй месяц стоял макет застройки Новоднепровска. Проект разработали молодые киевские архитекторы и получили за него премию на всесоюзном конкурсе. Все недосуг мне было раньше рассмотреть макет, а сейчас я первым делом отыскал на нем Микитовскую улицу. Насколько шире она, оказывается, станет. И пойдет прямо… через нынешний овраг. Вот интересно: там, где сейчас овраг, будет виадук, а Крутой переулок пройдет под этим виадуком и выйдет к Днепру. Несколько пяти и девятиэтажек как бы окружат нынешний одноэтажный микрорайон. Микитовка добротно отстроена, так что архитекторы только вписывают ее в новый проект. За теперешним кирпичным разваливающимся забором на мосте разрушенного в войну железоделательного заводика вырастет здание металлургического техникума. С собственными мастерскими из стекла и стали. Просто не верится, что уже в следующей пятилетке так изменится город!

Глядя на тщательно сработанные на макете фонарные столбики, я подумал о том, как светло станет в переулках Микитовки, в том числе и в Крутом. А где светло, там и чисто: асфальтом их покроют, тротуары выложат. И прямиком из переулков на пляж – так и смотрят они стрелочками на Днепр…

– Замечательное зрелище, правда? – Секретарь горкома положил мне руку на плечо. – Даже в таком игрушечном городке неплохо бы пожить. А каково будет в настоящем? Посмотрите, сколько всего добавится по вашей профессии: поликлиника, еще одна, еще… А вот больница вдвое больше вашей нынешней… Вы только подумайте, какое медицинское хозяйство…

И всю дорогу, как я и предполагал, он уговаривал меня перейти в горздрав.

– Не согласитесь – переведем, как говорится, волевым решением, – сказал он мне, высаживая у яруговской больницы. – Ладно, время есть еще. Подумайте хорошенько: стоит согласиться.

Мысли о будущем Новоднепровска и о своем собственном будущем увели меня довольно далеко от приваловского дела. И решил я под свежими впечатлениями от взгляда и будущее категорически отказаться от копания в мрачном прошлом Крутого переулка. Сейчас же позвоню прокурору и завершу на том свою карьеру его внештатного помощника.

Но, к моему удивлению, Привалов уже был в больнице, достаточно терпеливо, как он подчеркнул, поджидая меня. И еще раз он удивил меня, сообщив:

– Жду разрешения врачей побеседовать с вашим незнакомцем. Сижу и жду. Перелом ноги у него оказался очень сложный, к тому же он много крови потерял.

Не сразу сообразив, о ком говорит прокурор, я спросил:

– Кто же это? – по тут же выразился более профессионально. – Личность установлена?

Привалов, стоявший у окна и куривший папиросу, бросил окурок в форточку.

– Установлена, – усмехнулся он, – но фамилия и прочие титулы вам совершенно ничего не скажут. В общем, это человек, за которого не так давно вышла замуж Галина Курань.

Пришел и мой черед присвистнуть по-новоднепровски. Там, где мне приходилось напрягать фантазию, прокурор все узнает наверняка.

– А ее вы задержали? – спросил я.

– Пока в этом нет необходимости. – Прокурор с минуту помолчал, а затем спросил в раздумье: – Как вы думаете, он станет ее выгораживать или расскажет, что знает?

– По-моему, он не может простить ей, что она встречалась со Сличко. Если он, конечно, знает про того что-нибудь.

– Он все знает.

И прокурор сообщил мне то, что успел узнать у Чергинца, когда Сергей забегал к нему сообщить о Петрушине. Тогда-то Привалов и расспросил его подробно о Галине, но до моего последнего звонка, конечно, не связал собранную информацию о ее новом семейном положении в одну цепочку с ночными событиями в Крутом.

Итак, по словам Чергинца, новый муж Галины был без ума от нее. Едва успел похоронить жену, как женился на Галине. Не исключают на Микитовке, что их, с позволения сказать, роман начинался еще при жизни его супруги. Впрочем, это малоинтересно. Интереснее другое. Вероятно, он заподозрил что-то неладное. Стал следить за Галиной. Может быть, чье-то слово сыграло свою роль. Особенно он стал следить за ней как раз в последние дни, когда уже совсем не верил ей.

– Трудно предположить, – сказал прокурор, – что она не понимала, чем рисковала, встречаясь со Сличко.

– Свой риск, – решительно начал я, – она ставила на одну доску с надеждой урвать что-либо из того, чем завладеет Сличко. Вероятно, речь шла о золоте, а на золото многие падки. И людям почище Галины оно души травит и жизни губит. Такие же, как Галина, ради золота способны на все. В тот вечер муж решил, наконец, выследить ее и обманул – сказал, что едет к сыну. Сейчас она, конечно, знает, что он ее обманул, и, видимо, знает, где он находится. Но тогда поверила, а он тайком следил за ней. И дорога в конце концов привела в известный нам дом. Как вы мне только что объяснили, ему этот дом тоже известен, раз он двоюродный брат тетки Павлины и, значит, умершей матери четырех сестер. Конечно, его удивило – что нужно Галине и такую слякоть в Крутом переуле. Сперва-то он подумал, что она идет в свой старый дом, тот самый, который она оставила сыну, выйдя замуж, и в котором, как мы предполагаем, проводил время и Прокоп Сличко. Но затем он увидел, что Галина направилась в дом тети Паши. Подозрения его вроде бы рухнули, так как он знал: мужчины в том доме не живут. Он ждал терпеливо, успокоился, взял себя в руки и не выдал своего присутствия в переулке. Даже тогда, когда в доме погас свет, а из двери выскочила его Галина. Он не побежал за ней. Он пошел к своей двоюродной сестре – выяснить причину столь позднего и такого таинственного визита жены на окраину Микитовки. Он дернул дверь – та поддалась. Он прошел дальше. Темно. Нащупал выключатель, зажег свет. И увидел…

– Вы хотите сказать: увидел, что Павлина убита его женой? – спросил Привалов, как мне показалось, с утвердительными нотками в голосе.

Вдохновленный похвалой, я продолжал, совершенно забыв о том, как сам настаивал на доверии к выводам экспертизы, утверждавшей, что тетя Паша не была убита, а умерла своей смертью. Ведь это прокурор именно тогда предложил в интересах следствия считать, что тетю Пашу убили. Впрочем, Галина, как я теперь был твердо убежден, убившая тетю Пашу, могла это сделать просто: поскандалила с ней, а когда старухе стало плохо с сердцем, вместо помощи положила ей подушку на лицо.

– Галининого мужа, – пошел я дальше развивать свою новую версию, – естественно, охватил страх, и он, не помня себя, выскочил из дома и бросился вдогонку за женой. Сперва страх заставил его бежать в глубь Микитовки, в переулки, а потом тот же страх вернул его к дому. Но пока он бегал, в доме побывал еще один человек – Малыха. У парня хватило ума не сбежать, а ждать. Муж Галины вернулся в дом и не только выключил свет, но и снял подушку с лица кузины, выправил тело. А затем случилось то, что, собственно, и привело его в больницу: в темноте он оступился, упал – и сломал ногу. Но не мог же он оставаться на месте? На месте преступления, да еще чужого. Из последних сил он стал оттуда выбираться. Нельзя осуждать Малыху: он в темноте что-то слышал, но не представлял себе, что не повинный ни в чем человек сломал ногу. К тому же и внимание Малыхи отвлекли вновь пришедшие, что и позволило, кстати, этому – Прохор, говорите, его зовут? – со сломанной ногой выбраться со двора. Потом, в переулке, Елышев принял его за пьяного. И Надежда не узнала своего двоюродного дядьку – тем более, что, по вашим словам, точнее, по словам Чергинца, он редко бывал в их доме с тех пор, как, вернувшись с фронта, узнал, за кем, оказывается, была замужем его младшая двоюродная сестра, мать четырех девчонок. Если бы, выходит, не поздняя любовь к Галине, этот человек никогда и не попал на орбиту, столь близкую к Сличко. А из-за этой любви, говорите, уважения многих друзей лишился? Это вам тоже Чергинец рассказал? В общем, и Надежда приняла его за пьяного. Днем, когда она нанесла мне так точно рассчитанный вами визит и рассказала об этом пьяном, я еле дождался ее ухода, чтобы позвонить вам: ведь про него же упоминал и Елышев.

– Ну с этим ясно, – сказал Привалов. – Ясно, что вы пытаетесь доказать. Теперь вы уже не настаиваете на своей прежней версии, что тетку Павлину убил Сличко – каким-то неизвестным в криминалистике способом, как вы раньше подчеркивали, чтобы упрекнуть меня за недоверие к показаниям экспертизы. Значит, теперь вы уже считаете, что подобным способом тетку убила Галина. А что же, по-вашему, делал Сличко?

– Сличко, вероятно, провел день в старом доме Галины и к вечеру должен был вернуться домой. Но прежде, чем идти домой, он нанес визит Петрушину. Думаю, сделал это потому, что уже собирался уезжать – вероятно, ночным поездом. Иначе зачем ему этот визит? Словом, все дальнейшее к смерти тети Паши отношения не имеет. Менаду прочим, если бы Сличко сразу пошел домой, не заходя к Петрушину, тетя Паша продолжала бы жить.

– Вот даже как?

– Галина пошла на это преступление потому, что ей важно было окончательно погубить Сличко и тем самым избавиться от него. Ведь он же отомстил ей за нежелание уехать с ним, вынудив ее сына Пашку Кураня ограбить магазин.

– Может быть, она же убила и самого Сличко? Вы так не считаете?

– Нет, я так не считаю, – отвечал я, делая вид, что не замечаю приваловской иронии. Совершенно очевидно, что он не верил моей версии о роли Галины в гибели тети Паши. – Но вы все равно установите следующее. Сличко, явившись в Новоднепровск, увидел, что явился попусту. Не только из-за того, что потерял свой клад. Он и женщину потерял, с которой хотел провести остаток жизни. Возможно, он и раньше каким-то способом…

– Конечно, тоже неизвестным в криминалистике, – с улыбкой заметил Привалов.

Но и эту реплику я пропустил мимо ушей.

– Каким-то образом звал ее к себе, да она не ехала. Кстати, некая ревность тоже могла подстегнуть его и заставить приехать в Новоднепровск. Хоть жил он на свете по чужим документам, мог же надеяться по этим же документам официально жениться на Галине и собственного сына усыновить. Однако, разобравшись во всем, потеряв надежду на спокойную и обеспеченную старость, он принял решение проучить Галину. Сидя по ночам или средь бела дня в ее старом доме, он залез в душу к сыну. Он пожертвовал сыном, чтобы проучить Галину. Дать ей испытать то, что он уже прошел, чтобы и она потеряла все: и сына, и мужа, и, возможно, свободу. Вы говорите, что парень исчез после ограбления магазина? А я уверен, что он прячется где-то в Новоднепровске. Вот вы попробуйте провести Петрушина по тому пути, каким он шел следом за Сличко в тот вечер. Наверняка Сличко по дороге нанес визит и своему балбесу-сыну. Да, да, именно потому Сличко с Петрушиным и шли так долго, что отец навестил сына в каком-то тайнике, а Петрушин, может быть, об этом и не подозревает. Но помнит же он свой путь? Так вот. Галина мстила еще и за сына. А может быть, и за то, что рухнули и ее надежды на ту ховашку…

И дальше я рассказал прокурору, что узнал обо всех ночных событиях. Привалов слушал меня терпеливо и где-то ближе к переходу от версии к информации без тени улыбки: многое в моем рассказе его заинтересовало, хотя, повторяю, Галину убийцей тетки он явно не признавал.

– Фантазия у вас, доктор, работает неплохо, – в задумчивости заметил он. Но спустя мгновение оживился. – Нет, это совсем неплохо. Зря вы надулись. А кто же закрыл окно? – вдруг спросил он. – Сличко же, вы считаете, выскочил в окно. Но когда мы с вами пришли утром, окно было закрыто, и притом так, как ему положено быть закрытым в холодную осеннюю ночь. Кто же закрыл окно?

– Софья, – быстро ответил я. – Когда утром пришла с дежурства. Эта девица умеет держать себя. Она и ко мне приходила, чтобы ввести меня в заблуждение. Хотя подождите… Вы же сами прислали мне записку, что она отлучалась из больницы.

– Она якобы беспокоилась о том, что происходит дома.

– Значит, она и закрыла окно. Возможно, что тогда же ночью. А больницу покинула по причине простой и глупой. Когда Елышев, которого она уже считала своим любовником, выходил из ворот больницы, его задержала подъехавшая на автобусе… ну, довольно молодая вдова… врач из нашей больницы. – Так как Елышев не сказал мне этого прямо, то и мне не хотелось называть прокурору имени своей сестры. А ведь почти наверняка это как раз Валентина пыталась удержать Елышева. – Софья знала, что соперница закончит работу в двадцать два часа. Вот она и убежала в это время, чтобы подкараулить Елышева возле ее дома. Конечно, не дождалась, потому что соперница задержалась в больнице, а Елышев пошел сперва к Надежде, потом за Надеждой. И своей формой, ночью похожей на милицейскую, сыграл во всех ночных событиях едва ли не решающую роль.

Вот тут Привалов так красноречиво вздохнул, словно окончательно разочаровался во мне.

– Конечно, можете не соглашаться со мной, – пришлось добавить мне.

– Разумеется, не согласен, – ответил Привалов. – Многое было не так. Не все, но многое. Ваши парни и девицы говорят правду. Только не всю, что можно понять, – они ведь прежде всего стараются отвечать на вопросы. К тому же мимо вашего внимания прошли кое-какие важные детали. В общем, поскольку дело попало ко мне, я ведь говорил вам об этом, завтра всех этих парней и девиц и еще кое-кого я вызову к себе. Будут протоколы. Обвинительное заключение. Суд. Приговор. Или даже приговоры.

– В таком случае, – рассердился я, – хороша же была наша с Чергинцом роль. Считайте, что я вам больше не помощник, или кем там я был у вас. А Чергинец сам решит.

– Ну что ему решать, – улыбнулся Привалов. – Вы с ним очень помогли нам. И, между прочим, вполне могли бы докопаться до истины. Но его пристрастия еще сильнее, чем ваши, доктор. Впрочем, бывают дела, когда пристрастия играют решающую роль в раскрытии страшных преступлений. Кстати, и в этом деле они были необходимы. И вы еще поймете, почему.

В дверь кабинета постучали.

– Войдите, – разрешил я.

Мы с прокурором раскрыли рты от удивления. Вид у нас был преглупейший. Потому что в мой кабинет – с белыми степами, белым топчаном, белыми халатами на вешалке и потертым столом – ворвался разгоряченный, возбужденный Чергинец. Белый халат, полученный в гардеробе, он держал скатанным под мышкой. Из дома в дождь он выскочил, конечно, без шапки – голова и плечи его намокли.

– Я знаю: дядько Прохор ничего вам не скажет. Только мне, – с места в карьер начал Сергей.

– Ты уверен, что ему есть о чем рассказать? – с какой-то странной опаской спросил Привалов.

– Святослав Владимирович, я не знаю, до чего вы договорились с другими, – укорил прокурора Чергинец, – но если хотите, я вам без расследования расскажу – кто, за что и для чего. А вот как это было, я и знать бы не хотел… Словом, дядько Прохор с моим отцом были друзьями. Еще с войны. Вернулись. Прохор и узнал, что в его семействе у двоюродной сестры сотворилось. Что Сличко этот сволочью оказался. Пока девочки малые были, Прохор помогал незаметно, кой-чего подбрасывал, а сам в тот дом почти не приходил. Когда племянницы выросли, совсем там не появлялся. А вот к старости поближе, когда друзей стал хоронить, и моего отца в том числе, когда и жену похоронил, тут-то и дал слабинку. Галина его и окрутила. Я говорил ому… да разве же только я… Ох эта Жуйчиха, сильна, видать, там, где нам не видно. С тех пор, как он на ней женился, все мы отвернулись от него.

И в этот момент распахнулась дверь.

– Товарищ прокурор, – позвала санитарка, – врач сказали, можно к нему.

Мы с Приваловым на бегу застегивали халаты. Чергинец натягивал свой. Прокурор позвал помощников. У постели дядьки Прохора, как его назвал Сергей, нас оказалось пятеро.

Больной молчал. Шуршала лента магнитофона. Больной переводил взгляд с одного лица на другое, пока не остановил его на Чергинце.

– Сережа… сынок… – прошелестели слова, голос звучал слабо, но и свежо, так говорит обычно человек, который долго молчал, потому что вынужден был молчать, и наконец заговорил – с облегчением, с желанием. – Сережа… сыпок…

Чергинец опустился на колени.

– Да, это я, дядько Прохор, я к тебе пришел.

– Сынок, прости меня, за все прости…

– Да я простил, дядько Прохор, давно простил.

Если бы в ту минуту я вдумался в эти слова Сергея, то не поверил бы ему: никого он никогда не прощал, не умел он прощать. Но и врать не умел. Раз так сказал, значит, никогда по-настоящему не держал на Прохора зла. Значит, жалел его. Хоть и в разлуке.

– Она… она… ты был прав… какая она…

– Что она сделала, дядя Прохор?

– Сережа, поверишь ли… Сережа…

– Что она сделала, дядя Прохор?

– Сережа… Павлину… задушила она… она задушила… Сережа… Я после нее зашел… Подушкой тетку Павлину задушила. Подушку я снял, но Паша уже не дышала… Пытался поднять ее… помочь… Уже поздно было…

Я победоносно посмотрел в глаза Привалова, но они ответили мне холодным и насмешливым блеском. Неужели прокурора просто не устраивала такая правда?

За окнами палаты качали серыми ветвями старые липы. Они, эти вековые липы, на Яруговке медленно умирали. А я еще помнил те довоенные времена, когда липовое цветение в июле превращало наш городок в медовый пирог. Но теперь парк на Яруговке умирал. В последнюю зиму оккупации полицаи взорвали насосную в парке, а она была кормилицей лип. До сих пор – уж семнадцать лет прошло после войны – не восстановили хитросплетение подземных каналов в парке на Яруговке. Людям долго не до деревьев было, и лишь совсем недавно специалиста нашли. Успеют ли с его помощью восстановить насосную и сеть каналов, чтобы спасти деревья?

17

В последующие дни прокурор был занят по горло. Все материалы находились у него, и теперь каждая его беседа с кем-либо из участников событий той ночи завершалась подписанием протокола. Период приватных бесед и нашего с Чергинцом участия ушел в прошлое. С прокурором же я встречался, как обычно, по утрам, когда надо было сделать ему перевязку. Я не приставал к нему с расспросами, но он всегда успевал сообщить мне самое интересное, однако никогда во всех наших беседах он не забывал о своем служебном долге, о незыблемом для его профессии правиле – есть информация и факты, которые ни при каких обстоятельствах, как гласит формулировка закона, разглашению не подлежат. Новая информация, конечно, видоизменяла мои версии, однако у прокурора хватало такта не осмеивать их. Впрочем, многое подтверждалось.

Если же какая-то новость заставала меня врасплох и не укладывалась в первоначальную схему, Привалов доброжелательно замечал, закатывая рукав и освобождая перевязанное предплечье:

– Не огорчайтесь, доктор. Информация – мать интуиции. В вашей профессии ведь тоже, не правда ли?

Так или иначе спустя неделю после той трагической ночи все нам стало окончательно ясно. По привычке говорю «нам». Важно, что все стало ясно прокурору. Однако держался он так, будто знал обо всем с самого начала.

В общем, спустя неделю в такой же дождливый вечер, по, как ни странно, теплый, мягкий – редко, а выпадают такие вечера даже поздней осенью, – я с удовольствием принимал у себя гостя.

– Вы же разрешили прийти, когда все уляжется, – напомнил Елышев.

– Еще не все улеглось, – возразил я.

Утром в своем кабинете я узнал от Привалова, что ему необходим еще день-другой, чтобы завершить дело. Тогда же он рассказал мне все, что сумел расследовать, к каким выводам пришел. Но что такое приваловский день-другой? Никто не может поручиться, что завтра прокурор не переставит все свои выводы с ног на голову.

– Ну для меня – все, – уверенно сказал старшина.

Я понимал, что его, конечно, интересовало, как удалось прокурору докопаться до истины. И узнать это ему хотелось именно от меня. Потому что теперь я уже твердо знал, что как раз этого старшину полюбила Валентина. Она и настояла раньше, чтобы он ко мне пришел, и настаивала теперь. Ей так хотелось, чтобы я к нему проникся хоть какой-то симпатией. Но и ему не мешало бы откровенно признаться в том, как он предполагает в будущем строить отношения с моей сестрой. Для меня это важнее, чем удовлетворить его любопытство.

– Вы мне, правда, все расскажете? – спросил Елышев.

– Конечно, расскажу, хотя мою окончательную версию прокурор не принял. И правильно. Оказалось, что я на половине пути застрял.

– Но ведь вы начали, правда? Всегда важен первый шаг, – решил успокоить меня старшина таким тоном, каким, наверно, беседует вечерами с молоденькими своими солдатами.

– Ты прав. Но и первый-то шаг сделал все равно не я, а Сережа Чергинец. Он как бы напал на след.

– Но ведь это вы определили, что Малыха там был. С этого же все началось. Не был бы он там – и вы бы никого из нас не нашли. А вот как вы насчет Малыхи догадались?

– Опять же не я, а Сергей. Он знал, что, когда холодно, Малыха ходит в шкиперской куртке, да и когда тепло, не торопится снять ее. А тут Сергей увидел Малыху в ватнике, сообразил и повел нас в барак. В комнате было на удивление сыро. Почему? Потому что на батарее отопления сушилась до нитки промокшая шкиперская куртка. Почему она, скажем, не высохла, если сушилась всю ночь? Малыха же говорил сперва, что всю ночь спал. А на следующий день Малыха прибежал ко мне потому, что когда дома взялся за куртку, которая уже высохла, то и сообразил, почему мы с Сергеем ему не поверили. И правильно решил, что отпираться бесполезно.

– А я? – абсолютно серьезно, без тени улыбки спросил Елышев.

– Если бы ты сразу рассказал о своей стычке со Сличко, я бы еще сомневался, был ли ты там. Но ты боялся, что мы твою стычку превратно истолкуем. А чего тебе было бы этого бояться, если ты ночью там не был, если имел алиби? Раз ты о стычке умолчал, сомнений быть не могло – ты был ночью в Крутом. Пришел же ты ко мне на следующий день, потому что понял это. Но, вероятно, не сам решился, а тебе подсказали, что надо подойти ко мне. И кто подсказал, мне нетрудно догадаться. Я ведь о тебе и раньше слышал, хотя не видел тебя никогда. Кстати, надеюсь, что нам и о том человеке надо будет поговорить, но, видимо, попозже.

– Да, хорошо, почти все так, – проговорил Елышев, и я, пожалуй, впервые увидел его таким смущенным. Испуганным видел, смущенным – пока нет. А потом он спросил: – Зачем же приходила к вам Надя? Разве ее подозревали в чем-то?

– Нет, но она видела тебя в Крутом переулке.

– Меня? – поразился старшина. – Значит, это она обо мне сказала?

– Вот именно. Правда, я не знаю, чего ей хотелось больше – досадить тебе или выгородить.

– Но вы нашим рассказам не очень-то поверили, так?

– Почему же? Поверил. Я привык людям верить, но часто оказывается – зря. Вам всем я верил, но, к сожалению, слушал не так, как нужно было.

– А как нужно было?

– Так, как слушал меня и потом всех вас прокурор. Но самая главная моя ошибка была вот в чем: я решил – все, что вы делали, каждый в отдельности, покинув переулок, не имеет значения. А прокурор решил иначе: имеет, да к тому же первостепенное. И даже объясняет смерть Любы.

– Неужели?

– Ты послушай. Володя Бизяев до дому не дошел. Он поплелся на завод, хотя и не знал – зачем. Добрел до проходной, увидел телефон и позвонил. Сперва, конечно, в милицию. А потом… не догадаешься – кому. Вере!

– Почему Вере, а не Любе?

– К тому часу он не принял никакого решения, не знал, как быть с Любой. Подчиниться воле матери или пойти наперекор ее воле? И события в Крутом еще больше запутали Володю. Теперь об этом все знают, так что я могу говорить. К тому же он надеялся, что Вера сама позвонит Любе. Но он был в таком состоянии, что не представился Вере, не подумал, что в заводском шуме она может его голос не узнать. И фразу-то сказал всего одну, не умнейшую притом: «У тебя дома несчастье». Самое нелепое, что она потеряла голову и поступила так, как может только девчонка – не женщина с житейским умом. Непостижимо, никакой логики! Она бросает свое рабочее место и мчится в порт, в барак. В ее представлении дом – это комната Малыхи, и несчастье – от волнения она ни о чем другом не думает – произошло с ним, с Гришей. Но его в бараке нет, и Вера мечется по баракам, ищет, не находит и вынуждена возвратиться в цех.

– А куда же Малыха подевался? Если Володя дошел до завода, то Гришка мог до дому?

– Вот теперь и ты рассуждаешь, как это делал Привалов. И Малыха наткнулся на автомат у ЦУМа и позвонил Любе. Сперва он пытался дозвониться до Веры, но той на месте не было, она ж была в порту. По простоте своей он и рассказал Любе о смерти тети Паши, о том, что убили старуху. Тут и Малыха, наконец, сообразил, что надо в милицию сообщить. А там, кстати, ему ответили: «Уже знаем». Значит, Бизяев Малыху опередил. Люба же, ты сам знаешь, не Софья, не Надежда. Она девочка была впечатлительная и реагировала как человек. Малыха же совсем ни к чему сказал ей, что видел там Бизяева, во дворе. И что потом тот исчез. Глупость сделал Малыха. Не понимал он, как все это в Любиной голове уложится, что она подумает, кого и в чем заподозрит. А Люба стала звонить Софье, Вере-то не смогла дозвониться. Но и Софьи на месте не оказалось. Это уж ты должен знать, почему, – пожав плечами, я взглянул на сосредоточенного Елышева.

– Да, – согласился он, – тут я виноват.

Он действительно поступил не лучшим образом в ту ночь. Из Крутого переулка пошел через весь старый город на Яруговку, в больницу. Я, между прочим, пытаясь предвидеть поступки Софьи в ту ночь, кое-что угадал, но далеко не все. Как я и предполагал, раздираемая ревностью, Софья побежала, как говорят в Новоднепровске, ловить Елышева на месте измены. Его там, конечно, не было. А ее возвращение в больницу около полуночи как раз совпало с появлением Елышева в больничном холле. Он и рассказал Софье о том, что сам знал, добавив фразу: «По-моему, там нечисто сейчас». Правда, о смерти тети Паши он тогда ничего не знал и имел в виду только ссору Петрушина и Сличко. Софья хотела, чтобы он проводил ее в Крутой переулок, но он решительно отказался. Он сам толком не знал, зачем пришел в больницу – скорее всего, не к Софье, но встретил ее и рассказал.

И она убегает домой. Увидела, конечно, тело тети Паши. Грязь на полу в комнатах. Обнаружила исчезновение денег, которые она многие годы копила. В те минуты она готова все отнести на счет отца. Слишком много вины – так ей кажется. Хоть как-то облегчить ситуацию – вот ее решение. Логики мало в ее поступках, но ведь в каком была она состоянии после всей беготни. И Софья средь ночи приводит комнаты в порядок. Даже наволочку на подушке, что лежала у тети Паши на лице, сменить догадалась. И окна да двери она плотно прикрыла. Полы вымыла, чем ввела наутро всех в заблуждение. Прокурор ступить боялся в комнаты – так они сверкали чистотой.

– Она вообще непорядок не терпела, все время девчонок гоняла чистоту наводить, – подсказал Елышев. – А теперь – ее дом. Нет, не заметала она следы отца. Просто грязь не могла вытерпеть в собственном доме.

– Итак, Софья привела в порядок комнаты, успев опередить милицию. Вот к чему, кстати, привела медлительность Бизяева и Малыхи. Софья же все в бешеном темпе делала, вернулась быстро в больницу, и остаток ночи ей пришлось провести в операционной. А ты в это время…

– А что мне оставалось? Промок, дома своего нет. В казарму в такое время не вернешься. Где теплый угол найти? Да, что я, разве это главное? Я ведь тоже, как и Малыха, многое понял, но вы же сами сказали, что об этом потом…

– Я тебя не виню. Самое страшное, что Люба в это же время… Следствие ведь сразу установило, что она помогала отцу встречаться с Галиной. Она тоже молчала о его появлении. И теперь она во всем винила себя – в гибели тети Паши прежде всего. Она могла думать не только на отца. Она к тому же не могла понять, что делал там Бизяев. И если он не виноват ни в чем, то почему прятался, почему даже от Малыхи скрылся? И, конечно, она решила, что он виноват, да и с отцом ее мог столкнуться. Тогда для нее все, конец, больше Володьки ей не видать. Кто теперь узнает, о чем она думала?

– Выходит, мы все виноваты.

– Да как сказать – и все, и никто. Что ты не пошел в милицию – тебя можно оправдать: ты ничего ведь и не знал о смерти тети Паши. Но все же знал, что нечисто в доме, раз сказал об этом Софье. А вот Бизяев, если уж пошел на завод, должен был все рассказать Чергинцу – тот нашел бы верное решение. А то ведь сколько времени Бизяев потерял, прежде чем позвонил в милицию. Как я понимаю, он еще ничего не знал о смерти самого Сличко. Может быть, парень надеялся отомстить ему в следующую ночь, потому и пребывал в растерянности. А Малыха, если уж не пошел в милицию, отыскал бы Веру. Он же, глупый, позвонил Любе, только после этого – в милицию и отправился домой.

– Но что из всего этого мог выудить прокурор? – спросил еще раз Елышев, словно напомнив о цели своего визита ко мне.

И я, отбросив наконец собственные версии, раскрыл ему суть приваловских поисков.

Первыми по времени были признания Малыхи. Прокурора заинтересовало все, но особенно две детали. Первая: женщина, которую встретил Малыха в переулке, бежала. Если бы она убила тетю Пашу, она бы хоть пряталась. Бежала же она прямо по переулку с одной целью – быстрее, скорее. Словом, совсем не пряталась. Вторая деталь: Малыха утверждал, что она вдруг растворилась.

Какая женщина могла раствориться в этом месте Крутого переулка? – вот какой вопрос задал себе прокурор.

– Вторым был твой рассказ, – говорил я Елышеву, – и мы с прокурором ухватились за одни и те же детали: за твоего пьяного и за твою шинель. Только прокурор не согласился со мной в том, что и Сличко, помимо Петрушина, испугался твоей шинели. По мысли прокурора, это был не Сличко, а другой. И как ты, наверное, теперь знаешь, прокурор оказался прав. Он ведь уже всех, кого надо, допросил и задержал. В том числе и Пашку Кураня, понимаешь…