Текст книги "Воспоминания склеротика (СИ)"

Автор книги: Борис Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

     Вообще-то натура на сцене моментально разгадывается зрителем и, если не грозит провалу, то, как правило, надолго выбивает почтенную публику из состояния, необходимого для верного восприятия спектакля. Я помню, как Сергей Владимирович Образцов убедительно доказывал это на примере использования в драматическом театре животных или маленьких детей. Он говорил, что когда видят на сцене ребенка, живую собаку или лошадь, возникают, мешающие восприятию спектакля, мысли о том: чьи это животные или дети? Актерские? Получают ли артисты за них деньги? Достаточно ли эти животные воспитаны, чтобы не сделать на сцене что-то непристойное и тому подобное. Мне кажется, что он абсолютно прав. Но не только в этом случае может отвлечь зрителей натура. В Крымском театре молодой ещё тогда актер Володя Петровский, игравший в какой-то комедии слугу некоего знатного господина, поклялся, что на спектакле поцелует актрису, игравшую служанку знатной дамы, по-настоящему. Поцелуй был предусмотрен заданием режиссера, после чего следовала по сценарию же пощёчина. Володя выполнил свое обещание, крепко поцеловал молодую актрису, за что получил самую натуральную пощечину. В зале раздался дикий хохот. Но смех был следствием не комичной ситуации, а потому, что на сцене появилась  натура. Кончился «театр», и зритель не мог долго успокоиться. Этот непозволительный трюк выбил не только тех, кто смотрел спектакль, но и тех, кто его показывал. На следующий день, на доске объявлений висел приказ с выговором за хулиганство на сцене.

ПРАКТИКА  БЕЗ  ТЕОРИИ  СЛЕПА

      Проработав в театре один не полный сезон, я решил поехать учиться актерскому делу в Днепропетровское театральное училище. Четверо молодых людей, мечтающих о театре, ещё совсем в юном возрасте, покидают родной город, это я и мои друзья: Олег Ермолин, Аркадий Межиковский и Люда Синельникова, самая молодая из нас, но успевшая влюбиться в Олега. Её мама не хотела из-за этого отпускать девочку в Днепропетровск. Но Мила уверяла её, что Олег и не собирается поступать в это училище. А когда Людина мама приехала проведать дочку, пришлось строго соблюдать конспирацию, прятать друга  и носить ему в кастрюльке пропитание в известное только посвященным место.

      Предварительное прослушивание у видного режиссера и педагога,  Кобринского, набиравшего курс, все мы прошли успешно, более того, он заверил нас, что мы, безусловно, будем приняты. Но тут вдруг выясняется, что его курс будет готовить актеров украинского театра. Это меня очень расстроило. Я, крымский житель, никогда не сталкивался с украинским языком. Поэтому, когда я узнал о приезде московской комиссии по прослушиванию и отбору желающих поступить в еврейское театральное училище им. Михоэлса, я поспешил туда, хотя на еврейском языке знал всего-то несколько нецензурных слов. Очень меня прельстила Москва, в которой я был однажды проездом. Со мной пошел и Аркадий Межековский, который довольно бойко изъяснялся на идише. У меня, правда, был козырь: я хорошо выучил песню «Ой, койфшен, койфшен папиросен», где припев был на еврейском языке. А стихи, проза и басня, естественно, на русском. В моём репертуаре было стихотворение Лермонтова «На смерть поэта», и строчки «... а вы, надменные потомки...–  за тем – ...свободы, гения и славы палачи» я читал, конкретно указывая на членов приемной комиссии. Они потом говорили: – Ваше чтение понравилось, но нас-то Вы зачем так?

      В общем, мы очень хорошо показались и были приняты. Попрощавшись с нашей влюбленной парочкой,  вернулись в Симферополь с тем, чтобы к началу учебного года быть в Москве.

      В училище нас приняли хорошо. Поселили на «Трифоновке» в десятый корпус этого огромного студенческого городка при комитете по делам искусств. В нашей комнате было шестнадцать мест, так что заниматься было не просто, и не только от шума или тесноты. Мои соседи, не то казахи, не то киргизы, видя наши записи на еврейском языке, проявляли самый агрессивный антисемитизм. Благо мой друг Аркадий с большими кулаками однажды их так проучил, что они надолго полюбили евреев.

      Москва стала образовывать меня сразу. Почти полная моя театральная безграмотность стала потихоньку ликвидироваться ежедневным посещением театров, концертов и вечеров в ЦДРИ^[6] или Доме Актера. Однако, это было только в начальной стадии и я так многого не знал, что однажды попал в весьма неприятную, курьезную ситуацию.

      Накануне Нового Года я направился на центральный телеграф отправить маме поздравительную телеграмму. У окошка, где принимали телеграммы, стояла довольно внушительная очередь. Я понял, что не единственный, кто хочет близких поздравить с праздником. Вариантов не было, и пришлось занимать очередь. Впереди меня были  две  смешливые девчонки. Через несколько секунд за мной уже стоял какой-то мужчина. Он был видимо в прекрасном новогоднем настроении и, подойдя, спросил: – вы крайний. – Да – ответил я. – Тогда разрешите, я буду за Вами? – Пожалуйста, – несколько сконфуженно ответил я. Моё смущение было вовсе не от веселости гражданина, занявшего очередь за мной, а оттого, что и голос его, и лицо были мне удивительно знакомы. Я стал судорожно вспоминать, где мог видеть этого человека. Это мучительное припоминание длилось довольно долго. Очередь была большая и двигалась медленно. Наконец, моё любопытство победило, и я, повернувшись, спросил– извините, пожалуйста, вы в Симферополе не бывали? – Ну, как же? Конечно, бывал и неоднократно. – Ответил, улыбаясь, веселый человек. – Снова напряженная попытка вспомнить. – Простите, а в Ялте? – В Ялте непременно, чуть ли не каждый год. – Впереди стоящие девчонки, глядя на меня, давились от смеха. Я решил больше не думать ни о знакомом голосе, ни о знакомом лице. Ну, видел где-нибудь, ну и что? Но мысли зудили меня, как чесотка. – Мне, конечно, неудобно беспокоить, – снова обратился я к стоящему за мной гражданину, – но скажите, я не мог увидеть Вас в Омске или в Ташкенте? – Вполне могли, поскольку неоднократно бывал и там, и там.  – Вы что, путешественник? – Нет, я актер. – Девчонки уже, и не пытаясь скрыть смех, надрывались от хохота. Да и другие люди, прислушиваясь к нашему разговору, улыбались. Вдруг меня как будто пронзило током. «Боже мой, ведь это Плятт!» – Извините меня ради бога! – прошептал я, не глядя в глаза известного артиста. –  Нет, ничего, не смущайтесь. Мало ли как бывает. – Он сказал ещё что-то, но я уже ничего не слышал. Оставив очередь, я выбежал на морозный воздух. Лицо моё горело. Мне было ужасно стыдно того, что я сам себя поставил в такое глупое положение. Правда, в театре я Плятта ещё не видел, да и в кино, в те времена, тоже не очень часто. Наверное, час я бродил по морозной Москве, а вернувшись на телеграф, снова занял очередь, стараясь не глядеть по сторонам. Но вдруг мой взгляд остановился на людях, стоящих рядом у окошка, где принимали телеграммы за рубеж. Там стояли двое мужчин и женщина. Так вот, я обратил внимание, что под меховым воротником у неё голое тело, этакое глубокое декольте. В помещении телеграфа было не холодно, но ведь на улице мороз. Мне показалось, что дама одета не по сезону. Или, может быть, у иностранцев уже есть такой материал, имитирующий тело? Я, забыв про недавний конфуз, стал так внимательно всматриваться в полуобнаженную грудь, что вызвал веселый смех стоящих в очереди. Мне снова в смущении пришлось уйти, хотя заветное окошко уже было близко. Стоя у дверей телеграфа, я увидел, как дама с декольте выходила на улицу. Мужчины открыли ей дверь, а она большой меховой муфтой прикрывала  голое тело. Они спустились по ступенькам на тротуар и сели в красивую машину. Я понял, что они направляются, вероятно, на какой-то  прием, а у дамы такой фасон платья. Мороз ей не страшен, поскольку её руки прикрывают муфтой грудь. А всё остальное, что необходимо, делается мужскими руками. Встав в очередь в третий раз, мне всё же удалось поздравить маму с Новым Годом.

      Однако судьбе было угодно, чтобы я не стал артистом еврейского театра. Это был 1948 год. Мы все радовались и гордились, узнав об образовании государства Израиль, тем более, что Советский Союз признал его одним из первых. Но после приезда Голды Мейер в Москву, когда в синагоге старые евреи устроили настоящий митинг с криками: – мы ждали тебя три тысячи лет. После того, как российские сионисты подняли голову, в столице начались весьма неприятные истории. Сталин с таким положением дел не хотел мириться. Убийство Михоэлса уже совершилось ещё до всех этих событий. А тут пошли разговоры о закрытии еврейского театра. В начале сорок девятого года мы разъехались на зимние каникулы, а когда вернулись, театр был закрыт, великий актер Вениамин Зускин и ряд его коллег арестованы. Арестован был и директор нашего училища Беленький, а само училище расформировано.

      После столь неудачной попытки получить профессию актера я вернулся домой. Некоторые студенты нашего училища были приняты в другие театральные учебные заведения. Я и не пытался этого делать. Во-первых, у меня не было никаких связей, а во-вторых, мама себя очень плохо чувствовала после сложной операции по удалению груди и тяжелого лечения.

      В Симферополе, ежемесячно меняя работы, не находил ничего интересного. Единственное, что приносило радость, это возврат в театральный коллектив Дома учителя. Ребята там подобрались веселые и дружные. Нас связывала не только совместная работа и любовь к театру, но и теплые приятельские отношения.

      В летний период мы выезжали на обслуживания посевной, а затем и уборочной компаний, группами, под эгидой Дома народного творчества. Руководил этим делом некий Юрий Михайлович Бергер. Он, как организатор, занимался обеспечением всех питанием и ночлегом. Ну, с ночлегом было просто. У нас с собой подушка, тонкий матрац и легкое одеяло. Так что, после концерта, разложив наши постели прямо на сцене, мы вповалку укладывались спать и спали, как короли, на мягких перинах. А ещё лучше было расположиться на душистом сене, где видна вся вселенная, смотреть на черное небо, усыпанное звездами, и мечтать о будущем. С питанием было сложнее. В конторе колхоза нам выписывали продукты, которые имелись на складе, и мы удовлетворялись тем, что приносил наш заботливый руководитель. Однажды, кроме хлеба, молока и меда, но довольно в большом количестве,  ничего не принесли. Мы сели в кружок, поставив медный таз с медом в середину, и приступили к трапезе. Поскольку ничего другого не было, мы наелись меда до тошноты. После ужина, как и полагается, вышли на улицу покурить.  Но что же такое случилось? От табака во рту медный привкус. Я сначала подумал, что это пачка папирос порченая, но оказалось, что то же самое ощущают и мои товарищи. Несколько дней мы не могли курить, справедливо полагая, что во всем виноват мед из медного таза, ну уж, а на сам мед очень долго и не смотрели.  Наш руководитель  переживал за нас, но попытался  компенсировать моральный ущерб тем, что по возвращении из поездки рекомендовал меня в качестве актера в Крымский областной театр кукол.

КУКЛЫ

Вернее, так: для зрителя это чудо ожившего

предмета; для актера радость его оживления.

С. В. Образцов

Игра куклы – это чудо оживления неживого.

     Театр кукол в Симферополе находился в здании бывшего кинотеатра «Пионер», который ещё раньше, то есть до войны, назывался «Юнгштурмом». После телефонного звонка Бергера я вошёл в маленькое здание театра, или вернее, в служебную его часть. Руководство, в лице директора Трушкина и главного режиссера Андрея Петровича Трапани, не заботясь о том, чтобы я запомнил этот день, встретило меня очень дружелюбно и ласково. Как я понял позже, мне и не нужна была протекция.  Дело в том, что, не только в тот период, но, пожалуй, и по сегодняшний день, театр кукол остро нуждается в мужском актерском составе. Вечно не хватает, как это принято говорить в театре, «штанов».  После прослушивания ко мне подбежали мои будущие коллеги и, как будто мы уже знакомы сто лет, потащили меня на репетицию спектакля «Дашенька»  в инсценировке Александры Шуриновой, создателя Крымского театра кукол. Пьеса была сделана  по народной сказке «Морозко». Оказывается, уже не первый день шли репетиции без исполнителя роли Деда Мороза, текст которого читал своим тонким и нежным, почти женским голосом, режиссер. Все надеялись на чудо, без которого спектакль не мог быть закончен. Этим чудом оказался я. У меня, надо сказать, был довольно приятный и сильный лирический баритон. К тому же я неплохо пел. Слух и ритм отличные (я успешно сдал в своё время экзамены в музыкальное училище) и хороший диапазон. Так что, я с одинаковым успехом мог позволить себе, валяя дурака, петь и «варяжского гостя», и «индийского». Работа над спектаклем ещё шла за столом. И актеры, совершенно искренне, выражали свой восторг по поводу моих способностей и радостно поздравляли меня с прекрасным началом в их творческом коллективе. А когда заведующий музыкальной частью попробовал со мной песню Деда Мороза, то все пришли к выводу, что такого дурачка упустить никак нельзя. Никто не спрашивал моего согласия. Мне подсунули лист бумаги и я, в каком-то опьянении, смутно представляя, чем всё это может окончиться, написал заявление о приеме на работу. В течение первого месяца, пытаясь работать с куклой и беспрерывно опуская руку от ноющей боли в её мышцах,  я подал десяток просьб об увольнении. Главный режиссер их мгновенно рвал и без всяких объяснений отправлял меня на репетицию, где я в новом спектакле «Сармико» играл главную роль, несмотря на то что кукла в моих руках была похожа скорее на калеку, чем на героя. Устав бороться с главным режиссером больше, чем от репетиций, я, несмотря на боль в пояснице от высоко поднятой руки,  смиренно согласился терпеть. Мне уже было всё равно, как ведет себя кукла, соблюдает ли она нужный уровень, то есть, как говорили кукольники, «держит пол», смотрит ли она на партнера или в потолок, запрокинута вправо или влево. Помощник режиссера (в симферопольском театре их называли бригадирами) Николай Николаевич Раневский мне говорил: – что ты так переживаешь? Медведей учат на велосипеде кататься, а ты со временем будешь водить куклу наизусть. – Конечно, он был прав. Но мое желание уйти было связано не только с тяжестью освоения куклы, дело в том, что я не видел особого интереса в работе. Конечно, тот восторг, который я испытал на спектаклях Образцова, остался в моей памяти. Особенно «Обыкновенный концерт», как тогда ещё назывался известный спектакль, да и гоголевская «Ночь перед рождеством». Всё это вводило меня в сомнение, и я, в конечном итоге, решил смириться и посмотреть, что будет дальше.

АРМИЯ

Experto crede. Испытавшему верь.

(Латинское изречение)

КОМАНДИРЫ  ВПЕРЕДИ

      В один прекрасный день 1951-го года мне, молодому артисту и начинающему супругу, пришла повестка с приказом явиться в военкомат такого-то числа с вещами: кружка, ложка, чашка, пара теплого белья и прочее. У нас, в Крымском театре кукол, предвиделись гастроли в Севастополь, которые без меня не могли состояться, так как для замены человека не было. Наш администратор, с прекрасной фамилией Дубровский, был в отчаянии. – Боря, – сказал он мне, – давай я попробую, если и не освободить тебя от армии, то, во всяком случае, сделать отсрочку.  Я, конечно, согласился. Он, порывшись в телефоном справочнике, набрал какой-то номер. – Это отдел укомплектования кадров? – спросил театральный делец, – мне надо переговорить с начальником. – Повисла довольно долгая пауза, которую Дубровский заполнял нетерпеливым постукиванием  по столу карандашом. Наконец он бросил его в сторону. – У меня к Вам огромная просьба, – продолжал он вкрадчивым голосом – я администратор гастролирующего здесь театра Папазяна. У нас заболел актер, и мы заменили его симферопольским артистом театра кукол Смирновым Б. Н., а ему пришла повестка завтра явиться в военкомат с вещами. Не могли бы вы распорядиться о двухнедельной отсрочке? А мы, в свою очередь, приглашаем Вас с супругой на спектакль. Большое спасибо. Куда прислать приглашение? Прямо в штаб округа? Всего  хорошего.

      Назавтра, когда выстроили всю команду призывников, перед строем появился офицер с какой-то бумагой: – Смирнов Б. Н. выйти из строя – громко объявил он. – Можете идти домой до особого распоряжения.

      Я, весьма довольный, отправился на гастроли в Севастополь, не понимая, по молодости лет, в какую историю  влип, поскольку мой «умный» администратор и не подумал исполнить свое обещание, отправить приглашение в штаб Таврического военного округа.  По возвращении из Севастополя домой мне передали  другую повестку, приказывающую немедленно явиться с вещами. Приказ был настолько категоричен, что моя мама, испугавшись, обратилась к своему двоюродному брату, который занимал высокое положение начальника автотранса Крыма, и был хорошо знаком  с военкомом. Выяснилось, что то же самое лицо, которое распорядилось дать мне отсрочку, приказало срочно вызвать меня и отправить с первой же командой, куда угодно. И меня отправили в авиационную школу в город Вольск, несмотря на заключение медицинской комиссии: «годен, кроме авиации и флота».

      Первые месяцы службы были ужасно тяжелы. Вечером, лежа в кровати, я хватался за её холодное железо и, сжимая его до боли в руках, стонал, как узник, лишенный свободы и радостей жизни. Я был плохо подготовлен к военной службе, прежде всего, из-за слабого физического развития. Мы  были апрельского призыва, и курс молодого бойца длился около полугода, то есть до начала занятий в школе. А это четыре дня в неделю тактика пехоты с интересной программой: марш-бросок Вольск – Привольск с полной выкладкой, там занятия и такой же бросок обратно. А войдя в пределы города, маршем с песней в часть. Я был хорошим запевалой, и это вызывало у командиров несколько снисходительное отношение к моей физической неподготовленности. Однажды, когда на занятиях я уже не мог ползти по-пластунски, поскольку натер себе ремнем карабина руку, командир, заметив это, поднял меня и приказал идти к его велосипеду, чтобы  проверить, хорошо ли накачаны колеса, и там ожидать прихода взвода. Я очень оценил этот благородный жест, присущий далеко не всем офицерам.

      Более всего меня раздражал старшина вседозволенностью своих действий и плоским юмором, которые доставляли огромное удовольствие дорвавшемуся до власти малограмотному солдафону.

– Если я увижу, как кто-нибудь ломает ветки сирени, пусть пеняет на себя – тоном лектора-эколога заявлял старшина, прохаживаясь перед строем.

– Вопросы есть?

– А чем же подметать территорию части? Ведь метелок не дают.   -Заявляет из строя смельчак.

– Надо проявлять солдатскую находчивость. – повторяет свою вечную формулу жизни, довольный собой «фельдфебель».              – Но ведь Вы же сказали, – не унимается солдат, – что если увидите...

 – Это, если увижу, – наслаждается  непонятливостью своих подчиненных и собственным остроумием «воспитатель».

      Больше всего старшина любил игру «похороны окурка». Он обшаривал всю казарму, пока не находил где-нибудь окурок. Тогда по тревоге выстраивалась рота. Впереди роты шесть человек с вытянутым полотенцем, на которое «чистюля-старшина» укладывал окурок. За ними группа с несколькими лопатами и вся рота. Привычным марш-броском (200 метров бегом,100 метров шагом), по знакомому маршруту Вольск–Привольск, процессия прибывала к месту основного действия, где без отдыха, передавая лопаты друг другу, выкапывалась огромная яма, куда укладывался окурок, и по всем правилам захоронения засыпался землей. После этой траурной процедуры «блюститель порядка» произносил речь о том, что теперь окурок уже не сможет появиться на территории казармы, поскольку мы проводили его в последний путь. Церемония заканчивалась так же, как и тактические занятия, ибо фантазия старшины была весьма ограничена.

      Близок к старшине по своему интеллектуальному развитию был комвзвода лейтенант Костенко, по прозвищу «Гадкий утенок».  Увольнительная для солдата – единственная радость, и время увольнения ценится на вес золота. Лейтенант Костенко выстраивал увольняемых и долго рассматривал, словно покрытые лаком, сапоги, начищенные   до золотого блеска пуговицы, сверкающие белизной подворотнички. Не найдя к чему придраться, он начинал нудную лекцию о том, как подобает вести себя солдату в увольнении. – Вы не только не должны позорить чести мундира советского воина, но и подавать пример гражданскому населению, – начинал этот садистский инструктаж новоиспеченный Макаренко. – Вот помню, как-то раз в очередь за билетами в кино пытается бочком влезть какая-то стерва. Я ей вежливо говорю, что вас,  гражданочка, здесь и близко не было. А она мне, понимаете, в лицо: «не гавкай»! Ты что, говорю, баба, белены объелась? Я гавкать не могу, поскольку не собака, а советский офицер, да ещё в форме. Все засмеялись, а она пристыженная ушла. Вот вам пример культурного поведения. – Так Вы, наверное, университет закончили? – говорит с издевкой курсант Лившиц. – Разговорчики в строю! – рявкнул лейтенант. – И нечего острить! Дело не в университетах, а в уме и надлежащем самовоспитании. Все свободны, а Лившиц пусть останется, я ещё с ним побеседую.

     Конечно, не все офицеры были таковыми. Командира батальона майора Сулейменова любили все солдаты. Ротный, капитан Казачанский, был ушлый, но умный мужик. Уже позже,  в авиационном полку, я повстречался с интересными и достойными людьми. Прекрасным примером подлинного благородства были замполит полка подполковник Шаманин, командир эскадрильи майор Головко, начфиз капитан Теленков. Всегда с теплотой вспоминаю комдива – генерала Корзиникова, человека высокой культуры и необыкновенной доброты, командира полка, героя Советского Союза гвардии полковника Самсонова и много других.

      Через некоторое время, уже после принятия присяги, я, как руководитель батальонной самодеятельности, имел ряд льгот и свобод. Да и привыкание к условиям службы облегчало моё существование. В августе месяце 1951 года я узнал о рождении дочери и очень переживал, что не могу послать домой хоть какой-нибудь подарок. Мы, курсанты школы, имели «оклад» 50 рублей в месяц, но, как сознательный комсомолец, я подписался на заем на 400 рублей. У меня удерживали 40 рублей ежемесячно, так что хватало только на конверты и марки. Но вот, в первом же тираже этого займа я выиграл 500 рублей и отправился в магазин за подарками всем домашним. Дочке я купил, не понимая, что это подарок не для грудного ребенка, прекрасную куклу, которая при повороте очень звучно выговаривала «мама». В помещении столярной мастерской я сделал фанерную упаковку и уложил все подарки. Но когда я выходил из части, чтобы отправить посылку, часовой потребовал открыть ящик, поскольку при повороте там что-то запищало. То же самое произошло и на почте при взвешивании. Дело кончилось тем, что от всех вскрытий повредили у куклы головку, и я очень переживал, что дочка плохо к этому отнесется. Вступив в брак ещё совсем в юном возрасте, я слишком многого не знал. Мне казалось, что  моя двух или трехмесячная дочка всё понимает и, что она уже совсем большая.

      Учился я, как всегда, хорошо и кончил школу авиационных механиков с отличием. Это мне давало право выбора места дальнейшей службы из предложенных штабу школы городов, куда  требовались механики на штурмовики ИЛ-10. Я выбрал Одессу, поближе к дому, и, кроме того, там жила тетя с семьёй. Но в Одессе мне долго служить не довелось. Нашу часть перебазировали на станцию Подгородная Николаевской области.

      Здесь меня посетил  мамин младший брат дядя Сёма. Ему, инвалиду войны, это было не просто, хотя жил он в Кировограде, не очень далеко от места моей службы. Соломон Яковлевич Агинский, профессиональный инженер связи и скрипач-любитель, ушел на фронт в первые дни войны как лейтенант запаса. До самого её конца все время на передовой, обеспечивая связь в тяжелейших условиях. Вернулся живым, но нельзя сказать невредимым. Он рассказывал, что при форсировании Днепра переплывал реку девять раз, но рвавшиеся рядом в воде снаряды обходили его стороной. Скрипка была с ним почти всю войну, но под конец ей не удалось спрятаться от бомбы. В одном немецком городе старшина сумел достать ему новую скрипку. Но этот инструмент оказался изготовленным каким-то знаменитым итальянцем и представлял собой музейную ценность. Дядя немедленно сообщил об этом в политотдел армии. Прислали эксперта и скрипку забрали, заменив её другой, сделанной современным мастером. Она служила ему до конца дней, как напоминание о тяжелых годах войны и фронтовых друзьях, любивших в редкие часы слушать её голос.

ТЫ  ПОМНИШЬ, ТОВАРИЩ,  КАК ВМЕСТЕ...

      За время службы в школе я значительно окреп и поправился. В часть я прибыл уже бывалым воином в звании сержанта. И хотя мне пришлось служить с ребятами, прошедшими фронт и чувствовавшими себя «дедами», я в обиду себя не давал, а вскоре стал довольно авторитетным человеком среди не только срочно-служащих, но и офицеров, как руководитель полковой самодеятельности.

      В полку я подружился с начфизом и начал заниматься спортом в секции фехтования. С его же помощью много стрелял из пистолета ТТ в тире. Я был исполнительным и дисциплинированным воином. За время службы не имел ни одного взыскания. Но однажды чуть было его не получил. Восьмого марта 1953 года я был в наряде в качестве заместителя начальника караула. Около двенадцати часов дня начальник караула лейтенант Бахарев решил пойти в столовую, ровно в двенадцать начались траурные гудки по случаю похорон Сталина. Я поднял караул « в ружьё» и приказал дать залп в память об Иосифе Виссарионовиче. Лейтенант, не успев дойти до столовой и услышав выстрелы, бегом вернулся в караульное помещение. Я ему доложил о моём приказе. Болван – разошелся начальник караула, – а кто будет отчитываться за патроны? Пять суток ареста!..

     Но в это время подъехала машина командира полка. Ему доложили о выстрелах в районе караулки. – Что случилось? –  как всегда спокойно спросил полковник Самсонов. Лейтенант доложил о моем приказе. – Молодец! Хоть один человек догадался, – подумав, сказал командир и, хлопнув дверцей машины, поехал к штабу. После сдачи караула я подошел к офицеру: – Разрешите отправиться под арест? – Иди лучше ко всем чертям! – В сердцах сказал лейтенант. И я пошел.

      Имея право на отдых после наряда, я с моим приятелем Володей двинули через известный всем солдатам полка проход в проволочном заграждении, окружавшем часть, на вокзал в буфет пить пиво. Это называлась самоволка. Но в авиачасти нравы были не очень жесткие, и такое нарушение обычно проходило без последствий, если по глупости не столкнешься лицом к лицу с дежурным по части. По дороге мы зашли в хату к Володиной девушке, очень красивой, голубоглазой с длинной косой, блондинке. На столе появилась бутылка самогона и довольно приличная закуска, как это бывало всегда, когда приходил в гости её любимый. Надо сказать, что Володя не столько любил свою подругу, сколько самогон её приготовления. Она это понимала и всегда говорила:  «мой дорогой пока дна бутылки не побачит, из-за стола не поднимется». Мы просидели за литром самогона достаточно долго, но, увидев сухое дно бутылки, поспешили на вокзал. Я много не пил, но стакан у нас в части был минимальной нормой. Остальное осушили мой приятель с подругой. Поэтому к буфетной стойке, где мелькали пивные бокалы, Володя подошел уже достаточно тепленьким. Правда, он всегда хорошо держался, и вряд ли кто мог определить, насколько этот юноша пьян. После второй или третьей кружки пива он подошел к буфетчице Моте и спросил, сколько надо заплатить за разбившийся бокал. – Пять рублей – ответила ничего не подозревающая Мотя. Добре выпивший приятель вытащил из бумажника пятьдесят рублей и, схватив с прилавка пивную кружку, с силой швырнул её о каменный вокзальный пол. Кружка разлетелась во все стороны мелкими осколками. Мотя подскочила к пьяному клиенту и вцепилась в поднятую со второй кружкой руку. – Люди добрые, он перебьет всю посуду. В чем же я буду отпускать вам пиво? – чуть ли не в истерике прокричала она покупателям. Несколько здоровых хлопцев схватили буяна и выволокли его на перрон, где мне с большим трудом удалось уговорить их отдать совсем захмелевшего друга на моё попечение. Благо в этот момент отсутствовал военный патруль, для которого перрон был любимым местом прогулок, так же собственно, как и для поселковой молодежи.  Тяжелого и  потерявшего устойчивость приятеля я тащил из последних сил в часть. Если бы снимали эту сцену опытные кинооператоры, то полученные кадры можно было бы вставить в любой военный фильм, рассказывающий о том, как после тяжелого боя  боец тащит раненого товарища, спасая ему жизнь. Всю дорогу «спасенный» плакал и занимался самокритикой: – Какой я мерзавец,    – рыдая, причитал он, – мои родители чего-то от меня ждут, на что-то надеются, а я только и знаю, пить горилку, да бегать по бабам. А!!! Ты хочешь сдать меня дежурному, – вдруг поменял он тему. – Правильно! Пусть меня  судят всенародно и посадят на всю жизнь в тюрягу.

      Он договорился до того, что я, уже в умывальнике казармы, влепил ему здоровую оплеуху и сунул его голову под крепкую струю холодной воды. Он размяк, полез целоваться и плакал, пока я не уложил его на койку, благо она была на первом ярусе наших двухэтажных кроватей.

      Армейская жизнь была богата событиями, но всего не расскажешь. Однако есть случаи, которые не хотелось бы обойти молчанием. Ещё в школе, в первые дни нашей военной жизни, офицеры назначали младших командиров. Они отбирались визуально, по спортивному телосложению и тупой физиономии, максимально похожей на уголовную морду старшины. Как правило, ефрейторы оправдывали высокое доверие офицерского корпуса. Получив на погоны одну лычку, они считали себя большими начальниками, но были удивительно подобострастными и услужливыми подчиненными при появлении любого вышестоящего командира. Как-то в курилке курсанты обсуждали одного такого «командира», и я вспомнил рассказанную мне дедом притчу. « В древние времена – начал я – жил мудрый царь Соломон. Так сложилось, что бог заставил его пойти по миру с сумой. Однажды, подойдя к какому-то дому, он услышал свирепый лай цепных псов. Соломон, знавший язык зверей и птиц, спросил собак, почему они на него лают, ведь он не вор, он только подошел попросить милостыню. – На что псы ответили: – а мы иначе не имеем права, ведь именно за это нас кормят.