Текст книги "Воспоминания склеротика (СИ)"

Автор книги: Борис Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

      Самым красивым среди нас троих был высокий и вихрастый Леня Козин. Естественно, он тут же занял достойное место около девушки с прекрасной русой косой. Второе место по законам красоты, безусловно, принадлежало Юре Маневичу, в дальнейшем любимцу женщин, в конечном итоге попавшему в крепкие руки молодой жены. Я примкнул к той, что осталась. Но у наших новых знакомых были несколько иные критерии отбора кавалеров, и рыженькая толстушка ни за что не хотела никому уступить чернобрового, миловидного юношу Юру Маневича. Я не знаю, что она делала, стараясь привлечь и сохранить его внимание, но ей это удалось  довольно быстро. С другой стороны, весьма привлекательная брюнетка как-то потянулась ко мне, и мы стали довольно часто встречаться. Брюнетку звали Софа Куинджи. У нас началась интересная игра в любовь. Она выражалась в «тайных» свиданиях, о которых знала её мама во всех подробностях, болезненных для моих интеллигентных пальчиков довольно крепких сжиманий рук и громких вздохов с её стороны, смысл которых я никак не мог понять. Более опытный Юра мне объяснял: – да поцелуй ты её, наконец, она и перестанет вздыхать. Я долго не мог решиться на это, несмотря на небольшой омский опыт. Однажды, имея некоторую финансовую возможность, я купил для себя, Юры и наших подруг билеты в кино (Леня Козин со своей «дамой» давно откололись от нашей компании). После сеанса мы прогуливались по темной улице, где вдруг за руку меня взяла другая девушка и в ладонь вложила деньги за билеты в кино. Я вспылил. Уже в юношеские годы из меня пер, не известно почему, купеческий нрав. Картинным жестом, словно Паратов^[2] Кторова перед Ларисой шубу, я швырнул купюры к краю каменного забора, а две Софы (Юрину спутницу тоже звали Софой)  принялись меня успокаивать. После того, как мы проводили наших спутниц домой, благоразумный Юра потащил меня к каменному забору, где мы и нашли брошенные мной деньги. А назавтра я шел на свидание с намереньем, во что бы то ни стало, поцеловать, наконец, свою девушку. При встрече я, не долго думая, схватил оторопевшую подругу за плечи и так стукнул с разбега своими зубами о её челюсть, что потом долго сплевывал кровь. Естественно, она этот страстный порыв не приняла за поцелуй и охладела ко мне совершенно. И слава богу. Поскольку через какое-то время я увидел её в городе в беличьей шубе, которую иметь, продолжая «любовь» со мной, она бы никогда не смогла. А ещё через много лет я не узнал её, пока она не напомнила своё имя и девичью фамилию. Мне было стыдно перед бывшей подругой, но в данном случае виной был не мой склероз.

       По настоянию друга Юры мы сдали экзамены в строительный техникум, где появились новые компании и новые «романы». Учились мы оба хорошо, но приятеля дважды выгоняли из этого учебного заведения, хотя на следующий день восстанавливали снова благодаря тому, что его папа был директором крупного деревообделочного комбината им. КИМа, а там проходили производственную практику чуть ли не все студенты нашего техникума. Выгоняли Юру за «оскорбление» преподавателей. Однажды, начало урока по сопромату задержалось из-за отсутствия педагога, его вызвали в военкомат. -Чего это вдруг нашего Конева (это фамилия учителя) потащили в военкомат? – спросил кто-то. – Он уже старый (ему было лет двадцать пять). – Решили проверить, не болеет ли он сапом. – сказал Юра. Вошедший в это время Конев выгнал остряка из класса, а директор – из техникума. В другой раз, увидев на груди молодой учительницы немецкого языка металлический якорь, поинтересовался: – какой моряк швартуется на этом месте? Его шутки высоко ценил только преподаватель географии, который сам не прочь был над кем-нибудь подзадорить. Как-то он, желая поставить Юру в сложное положение, спросил: – какое расстояние от гоминьдана (партия в Китае) до Кантона (город)? На что услышал мгновенный ответ: такое же, как от Ростова до рождества христова. Легко окончив техникум, Юра был быстро женат отцом на дочери своего друга и устроен на поселение и обучение в архитектурном институте в Москве.

      Мне же окончанию этого учебного заведения помешало желание сменить его на музыкальное училище. Туда возможно было поступить учиться по классу гобоя. Но для этого потребовалась операция. Дело в том, что ещё в первые школьные годы я попал под взрывное открытие дверей класса бегущими на переменку учащимися. Эту дверь я встретил носом. И был доставлен в больницу с перебитой носовой перегородкой. После войны у меня было очень заметное искривление этой перегородки и выпуклое костное образование. Многие думали, что я занимаюсь боксом. В музыкальном училище мне сказали, что на гобое я играть не смогу, поскольку носом не дышу совершенно. Профессор Рейнус взялся сделать мне операцию и поместил  в светлую большую палату своей клиники.

СКАЖИ  МНЕ,  КТО  ТВОЙ  ДРУГ...

Alter ego ( Alter idem ).

Второе я, другое я.

(Латинское изречение)

ТЕАТР

Театр ничуть не безделица

и вовсе не пустая вещь.

В. Гоголь

     Эта часть моих воспоминаний озаглавлена незаконченным известным афоризмом не случайно. Я считаю, что вторая его половина «… и я скажу, кто ты», не совсем соответствует реальной действительности. Вот самый простой пример. На подаренной мне в 1981 году своей книге Сергей Владимирович Образцов любезно написал «Донецкому другу Борису Наумовичу от автора». Если даже предположить, что это не просто благородный жест известного режиссера, а истинное проявление   дружеского расположения,  всё равно  было бы опрометчиво судить обо мне по столь высокой фигуре.

     Точно так же неверным, было бы меня как-то равнять с действительно близким  мне   другом,   талантливейшим   поэтом   и   интереснейшим человеком Владимиром Натановичем Орловым, которого мне так не хватает. Мы были друзьями более пятидесяти лет, до самых последних его дней. Нас подружила и связала на долгие годы общность интересов и мировоззрения, а в дальнейшем и творческая работа. Познакомились мы случайно в больничной палате оториноларингологии. Нам было по шестнадцать-семнадцать лет. Медицинский персонал мы удивляли полным непониманием серьезности предстоящих операций, раздражали шумным и смешливым характером и настораживали непредсказуемостью наших затей. Начинающий поэт и подмастерье портного, в котором сочеталась романтика и извечный юмор выходца из бедной еврейской семьи неунывающих ремесленников, пришелся мне по душе своим оптимизмом, коммуникабельностью и дружелюбием. Возможно, Володя стал бы и неплохим портным, ведь талантливые люди во всём талантливы. Но его наставники быстро выгнали своего ученика, который прожигал дырки на брюках клиентов, отвлекаясь от горячего утюга поиском рифмы. Всё, что он вынес из короткого обучения ремеслу, это множество забавных портновских анекдотов и убеждение в том, что его истинный путь поэзия. Несколько лет Володя пытался завоевать читателя, но похвастать мог лишь небольшими успехами, не считая успеха у девушек, одну из которых ему удалось увлечь в совсем юные годы.  Редкие публикации, прежде всего в евпаторийских газетах, никак не могли материально обеспечить рано обремененного семьёй поэта. Молодая красавица жена могла гордиться только своей огромной русой косой, но не умением вести хозяйство. Надо отдать должное чудесной женщине Ноне Орловой, что она достаточно быстро  освоила в совершенстве сложную профессию жены, матери и истинной хозяйки хлебосольного дома. Чета Орловых переехала в столицу Крыма, где понемногу Володя становился  всё более популярным и  издаваемым. Союз писателей, членом которого он со временем стал, обеспечил его хорошей квартирой, а заботливая жена всеми условиями для творческой работы.

      В начале шестидесятых годов я привел своего друга в театр, который заинтересовался его романтической легендой о девочке Чайке, спасшей революционных моряков. Конечно, это был первый опыт Орлова как драматурга, но именно он открыл ему дорогу в театр кукол, близкий детскому поэту. Эта пьеса сыграла неожиданную и весьма важную роль и в моей жизни. На премьеру спектакля Володя пригласил всех родственников и знакомых, среди которых оказалась, как будто неприметная на первый взгляд девушка.  Я обратил на неё внимание, поскольку увидел необычайную для среды моего вращения робость и застенчивость. А вечером, когда в дружной компании мы  отмечали первый успех многомесячной работы над спектаклем, Орлов познакомил меня с ней. С этого октябрьского дня 1961-го года я с этой девушкой Валей, согласившейся поменять свою девичью фамилию Сколяр на мою Смирнова, не расстаюсь уже сорок лет и с благодарностью вспоминаю широкий жест моего друга, подарившего мне выигрышный билет.

       Не всё гладко шло у Володи в драматургии. Были тому и объективные, художественные причины. Но чаще всего трудности возникали по самой страшной и гнусной причине – это по причине человеческой непорядочности, нечестной конкуренции и, конечно, связанной с пятой графой анкеты. Поэтому, все звания и регалии поэта Владимира Орлова: член союза писателей СССР, лауреат множества литературных премий – надо оценивать вдвое и втрое, как срок военной  службы на дальних рубежах советской родины. Ибо всё это добыто огромным талантом и неимоверным трудом.

     Его веселой пьесе «Золотой цыпленок», идущей сегодня чуть ли не в каждом театре Украины и России, пользующейся успехом и за рубежом, ставились дикие рогатки и заслоны. Продажные рецензенты, по указке чиновников министерства культуры, старались охаять Орлова. Вмешательство ведущих режиссеров Украины, защищавших  пьесу, расценивалось как предательство и сулило немало неприятностей авторам письменных протестов.

    Я, как главный режиссер Донецкого областного театра кукол, считал своим долгом осуществить постановки спектаклей, используя  лучшие пьесы моего друга, но не по дружеским, а по художественным соображениям. Не случайно, Владимир Натанович считал Донецкий театр кукол, как он сам говорил, своим базовым театром. В Донецке его любили и встречали с радостью. Он был добр, весел, трогательно оценивал интересные актерские и режиссерские находки, украшавшие его пьесы. И, что очень важно, приехав домой, немедленно садился за какие-то исправления и улучшения пьесы, фактически создавая новый вариант, исходя из корректуры театра.

        Ко мне он относился с большим доверием. Как правило, соглашался с моими режиссерскими советами и работал над литературным материалом столько, сколько этого требовало дело. В 1988 году он попросил меня сделать послесловие к его сборнику пьес. Я написал рекомендации  постановщикам в школьных коллективах к каждой пьесе отдельно. Когда книга вышла, Володя подарил мне экземпляр с надписью.

Моему другу и соавтору:

В этой книжке

(хоть книжка Орлова)

За Смирновым

Последнее слово.

Это умение прислушиваться к мнению режиссера привлекало многих моих коллег к совместной работе с Орловым.

        Я неоднократно присутствовал на встречах поэта Орлова со своими читателями. В течение нескольких секунд ему удавалось наладить контакт с самыми неусидчивыми, самыми юркими, самыми хулиганистыми слушателями. Он знал какой-то секрет общения с детьми. Даже не секрет. Он был такой же, как они, большой ребенок, хорошо знавший детские забавы, шалости, загадки, прибаутки. Между ним и ребенком никогда не видно было дистанции. Он так же заразительно смеялся от детских чудачеств, как они от его шуток. Дети любили не только стихи поэта, но его самого.

      Володю невозможно было не любить. Озорной шутник, юркий, подвижной и энергичный, несмотря на свою полноту. Он любил хорошую компанию, в том числе и женскую, где, заражая всех весельем, быстро становился её центром. Даже в работе он не был абсолютно серьезным, считая не без основания, что хорошее настроение бесценный помощник в любом деле.

       Я не знаю, что у него имело больший приоритет, литература или съестное. Разъезжая по всем республикам, он запоминал множество рецептов национальной кухни и легко осваивал способы приготовления деликатесов как заправский кулинар, которыми охотно делился со своими друзьями.

     Заботливый и внимательный друг, который всегда был рядом и в беде, и в радости, он не изменял этой дружбе и тогда, когда был обречён безвыездно и безвыходно находиться дома, прикованный к креслу тяжелой болезнью. Его работоспособность была удивительной. Отдыха он не знал и не оставлял литературного труда до последних дней.

       В. Н. Орлова знала вся страна по шестнадцатой странице «Литературной газеты», где он был автором многих «произведений» Евгения Сазонова^[3], по остроумным книжкам для взрослых и детей. Чего стоят только одни его «рубаи»^[4]? Те, кто отдыхал в лагере Артек, конечно же, помнят многочисленные пионерские песни на его слова.  А  мировая общественность познакомилась с его юмором через израильский журнал «Балаган». Не случайно, узнав о его смерти, в Тель-Авиве друзья и почитатели таланта  В. Н. Орлова провели вечер памяти поэта.

      В этом, 2000-м году исполняется 70 лет со дня его рождения. Я знаю о том, что Донецкий театр кукол собирается в начале сезона провести неделю, посвященную этой дате. Мне также известно, что решением Крымского правительства детской республиканской библиотеке будет присвоено имя  В. Н. Орлова. Это не так уж много для увековеченья памяти прекрасного поэта. Так пусть же главным памятником будет ему любовь его читателей и преданность  друзей, хранящих в своих сердцах светлый образ друга и брата.

ПУТИ  ГОСПОДНИ  НЕИСПОВЕДИМЫ

      Никогда в детстве меня не тянуло стать актером. Моя мечта была пойти по пути Циалковского и создавать реактивные двигатели, о которых я вполне прилично знал, пользуясь технической библиотекой заштатного городка Луначарска, где в свое время сгорела библиотека художественной литературы. Я удивлялся тому, что в этом маленьком поселке имеются такие интересные книги  о замечательных ученых и изобретателях. Возможно это потому, что место было дачное, и вероятно здесь проводили лето научные работники в лучшие довоенные времена. Так вот, я часто поражал маму своими моделями реактивных двигателей, сделанных из старых  консервных банок, установленных горизонтально на маленькую тележку. Под банкой, наполненной наполовину горячей водой, горели огарки свечей, поддерживающих в ней кипение воды, а  выходящий сзади из отверстий пар создавал реактивную силу тяги. В школе я очень увлекался всеми точными науками. Однажды, я принес учителю физики чертеж изобретенных мной электрических  весов. Так что, я видел свое будущее только в конструкторском бюро.

     С театральным искусством близко я познакомился уже в Симферополе в 1945 году, посетив однажды занятия драматического кружка в областном доме учителя. С тех пор я стал постоянным участником всех постановок этого, известного  среди интеллигенции города, коллектива. Учеба в строительном техникуме, куда я поступил в надежде закончить среднее образование, меня не увлекала, но обеспечивала продуктовыми карточками. А попытка перейти в музыкальное училище ни к чему не привела, даже после операции, позволившей мне дышать носом. Главным для меня был драматический кружок. Играя с успехом центральные роли в спектаклях «Аттестат зрелости», «Я хочу домой», «Беспокойная старость» и комедийные в опереттах «Свадьба в Малиновке» (Яшка-артиллерист), «Счастливый рейс» (боцман Шпунько) и   многие другие, я понял, что сцена – это моя судьба. Я мечтал хоть как-то, хоть одной ногой ступить на её профессиональные подмостки.

      Такой шанс вскоре подвернулся. Не помню, кто познакомил меня с артистом Крымской филармонии Георгием Морозовым. Он, музыкант, играющий на шестнадцати инструментах, искал себе в помощники «ассистента». Я ему приглянулся и получил предложение занять эту «высокую» должность с таким красивым названием. И вот я отправился на первые в моей жизни гастроли.

      В составе концертной группы были, кроме нас с Морозовым, который занимал всё второе отделение, певица Таисия Колесниченко, разговорник Павел Нежинов, акробатические этюды – чета Стамболи и пианистка Лидия Лисовская. Она была пианистка только там, где имелся этот, редкий в те годы в сельских клубах, инструмент. Надо сказать, что наши, с позволения сказать, «гастроли» проходили в самых захолустных селах степного Крыма. Так вот, там, где пианино не было, я одевал на плечи огромный морозовский аккордеон, укладывался на скамейку и растягивал меха, а наша пианистка на правой стороне, как на фортепиано, выполняла свои функции аккомпаниатора. После первых же концертов я влюбился в певицу Таю, которая была старше меня вдвое, а может и больше. Но влюбленность моя ощущалась, в основном, на концертах, когда она была во всём блеске своей женской красоты. Я в эти минуты безумно ревновал её к конферансье Паше, который позволял себе перед выходом на сцену оттягивать вперед её лифчик и, заглядывая ещё дальше, чем позволял довольно глубокий вырез, томно говорить: – а что это там у нас спрятано?

     Однажды, я признался в своих муках Лиде Лисовской. Она долго смеялась и как-то, перед началом концерта, повела меня в комнату, где одевалась певица. Когда она втолкнула меня в гримерную, Тая стояла без платья и прикрепляла к груди какие-то накладки. Накладки были поменьше тех, которые уже булавками были прицеплены сзади к трусам, для создания эффекта пышных бедер, но достаточно велики для  имитации софилореновского бюста. Тут я понял, что Паша валял дурака, изображая из себя председателя ОТК, проверяющего, все ли детали поставлены в данную конструкцию. Я сначала остолбенел, наблюдая эту ловкую скульптурную работу, а потом начал смеяться. Тая, ничуть не смущенная моим присутствием и разоблачением тайн дамского туалета, никак не могла понять, почему я с Лидой смеюсь. Когда мы вышли в коридор, я спросил у своего экскурсовода: – а ты тоже чего-то прикрепляешь себе впереди и сзади? Она взяла мою руку и положила себе на грудь: – смотри сам, дурачок, я ещё обойдусь и так.

     Громкое название «ассистент Человека – оркестра» обозначало должность, в обязанности которой входило переносить все тяжёлые инструменты по маршруту: автобус – гостиница (или другое место ночёвки) – клуб и обратно. Во время концерта я выносил на сцену нужный инструмент шефу и забирал его, если он уже был без надобности. Оплата моего труда была такова, что еле хватало на пропитание. Деньги мне выдавал не администратор, как всем остальным, а лично Морозов. Как-то случайно Павел спросил меня: – а сколько тебе за концерт платит шеф? –  я откровенно назвал эту незначительную сумму. Вечером в номере гостиницы Паша Нежинов и Вася Стамболи имели с Морозовым громкий, но короткий разговор, после которого маэстро долго загримировывал здоровенный синяк под глазом перед выходом на сцену. С этого дня я стал получать в два раза больше, а за некоторые концерты и в четыре. Именно в эти дни дополнительной оплаты Вася или Паша меня обязательно спрашивали о том, сколько я получил сегодня. Позже я узнал, что это были дни «левых концертов», выручка от которых шла прямо актерам, минуя бухгалтерию филармонии.

     По приезду с гастролей мой шеф покинул южный полуостров и уехал в какой-то северный город. Мне предложили новую работу. При крымской филармонии начал свою деятельность ансамбль оперетты под административным руководством некоего Сагайдачного. Туда набирали молодежь на работу статистами или, как называют эту должность в музыкальных театрах, мимансами. Но только на одну поездку в город Донецк.

     После репетиций в Симферополе, где нам молодым пришлось не только изображать толпу, но и участвовать в танцевальных номерах и даже в небольших эпизодах драматического толка, мы приехали в Донецк. Центр Донбасса представлял собой в эти первые послевоенные годы серенький покрытый черной пылью город. На лавках, бордюрах или просто тротуаре устраивались импровизированные столы, покрытые газетой и уставленные черными бутылками вина с тремя большими семерками на этикетке, или ведром пива с присоседившимися рядом двумя шахтерами, черпавшими из этой лошадиной емкости напиток большими пивными кружками. Поэтому не мудрено было встретить то там, то тут спящих на голой земле, упившихся вусмерть людей в рабочей робе, не дошедших домой после тяжелой шахтерской смены.

      Справедливости ради надо сказать, что, когда уже в семьдесят первом году я приехал в Донецк по приглашению на работу, город нельзя было узнать. Чистота, красивые здания, огромные клумбы роз, нигде не увидишь пьяного, во всяком случае, в дневное время. Своими прекрасными зданиями и скверами, как мне рассказали, город был обязан человеку, много лет проработавшему главным архитектором Донецка. Его знал весь Союз, правда, не как архитектора  Берберова, а как хозяина льва Кинга.

      Расселили нас по квартирам. Я жил с кларнетистом из оркестра буквально рядом с оперным театром, где и должны были проходить наши спектакли. Маленький одноэтажный домик, со злющей собакой во дворе. Хозяйка предупредила нас, что если ночью понадобится пойти в туалет, который находился во дворе, то следует разбудить её, чтобы она подержала пса. Мой сосед решил, что обойдется без посторонней помощи. Он каждый раз, как приходил или уходил из дома, давал этому буйволу в облике собаки по здоровому куску чего-то съестного. Пес с удовольствием пожирал угощение прямо из рук доброго дяди. Будучи уверенным, что эта цепная тварь прониклась к нему любовью, кларнетист свой ночной выход в туалет решил сделать самостоятельно. Услышав бешеный лай и дикий крик музыканта, хозяйка выскочила во двор, угомонила неблагодарное животное и пол дня штопала брюки непослушного жильца.

      Гастрольный месяц прошел быстро. Однако мне удалось снова  выйти на сцену. В Симферополь приехал Свердловский оперный театр и стал набирать околотеатральную молодежь для работы в должности мимансов^[5], но на особых условиях. Денег нам не платили, а дали такие бумажечки, по которым можно было свободно проходить в театр на любые спектакли, даже если мы  в них не были заняты. Из многочисленной компании любителей театра, согласившихся на эти условия, я близко сошелся с моим ровесником по имени Рэм. Я слышал, что в дальнейшем он стал крупным областным начальником по части торговли. Так вот, эта дружба не дала мне возможность  дослужить полный срок в почетной должности мимансов. На одном из спектаклей оперы «Лакме» мы изображали людей, чем-то очень взволнованных перед выходом главного героя. Его пел, популярный тогда, известный по роли Эдвина в первом варианте фильма «Сильва», певец Даутов. Так вот, народ, который изображали не только мимансы, но балет и хор в волнении пел, конечно, только устами хора неимоверное количество раз одну и ту же фразу:  «Что случилось»? Рэм мне  и говорит: – что мы, как дураки, молчим. Давай тоже петь. – Я не рискнул, а он во весь голос стал орать: «Что случилось»? Хористы с недоумением поглядывали в нашу сторону. Сцена продолжилась не так, как задумал её режиссер и композитор Делиб. В момент выхода героя дирижер взмахом руки остановил это, казалось нескончаемое «что случилось», чтобы дать возможность герою сказать, а точнее спеть свое слово. Но воля дирижера столкнулась с непреодолимым желанием Рэма проявить свой вокальный талант, а потому ещё дважды в тишине прозвучал всех волновавший вопрос «что случилось?», надо сознаться, довольно хриплым голосом, выдававшим не абсолютно музыкальный слух исполнителя. Назавтра прямо на контроле у нас отобрали справки о том, что мы сотрудники Свердловского оперного театра.

      Но вот в 1947 году меня, наконец, приняли в драматический театр, во вспомогательный состав. Радости моей не было границ. Я никогда так долго не стоял перед зеркалом и так тщательно ни брился, ни гладился, ни причесывался, как в тот день, когда впервые пошел в Крымский областной драматический театр, как на работу. Помню первый свой рабочий день. Меня и молодого человека по фамилии Синани инспектор сцены Николаева привела на репетицию спектакля «Губернатор провинции», которую вел замечательный актер и режиссер Е. Орлов. Когда нас ему представляли, было впечатление, что он глухой, так как никакого внимания на новых «актеров»  не обратил, занимаясь какими-то своими делами. Николаева поставила нас в кулисы и сказала: – когда вы потребуетесь режиссеру, он позовет. Мы успокоились и стали смотреть репетицию. Работали над эпизодом захвата одного из немецких домов нашими войсками, где позже расположилась советская комендатура. Обитатели дома в панике и тревоге: то собирают какие-то вещи, то вновь их выбрасывают, то беспомощно опускаются в кресло, не зная, что будет дальше. Актеры это делали здорово. Но вдруг репетиция внезапно остановилась. Раздался крик: – где актеры? Что за дисциплина у этой молодежи? – Меньше всего мы думали, что как-то причастны к внезапной остановке, а тем более к гневу режиссера. Наконец, нащупав нас взглядом, он взъярился ещё больше: – посмотрите на них! Стоят себе спокойно, как будто репетиция их не касается. Вы, молодые люди, уже должны были быть давно на сцене с автоматами и делать обыск! Где ваши автоматы?! Где реквизиторы?! Почему у них нет автоматов?!

     К нам подбежала какая-то женщина с двумя деревянными автоматами со словами «идите скорее и делайте обыск в «квартире». Мы рванулись, как бешеные, к дверям «комнаты» и, влетев в неё, стали шуровать по всем шкафам, заглядывать во все углы. – Вы что бандиты? – с укоризной спросил режиссер. – Вы советские солдаты и должны вести себя достойно. Ладно, перерыв, – оповестил он, несколько успокоившись.

      Я, чуть не плача от обиды, выбежал со сцены в коридор, пытаясь найти курилку, чтобы как-то успокоиться и пойти забрать своё заявление о приеме на работу в этот противный театр. Не докурив папиросу, я поспешил к выходу. Но тут навстречу мне двигалась огромная фигура режиссера Орлова, которую в этом узком коридоре я не мог никак обойти. Фигура, как бы подтанцовывая, подошла ко мне и схватила огромными ручищами за нос, а потом крепко обняла и прижала к груди. – Не расстраивайся, сынок, – ласково сказал режиссер, – должен же ты запомнить свой первый день в театре. А я человек не злой и вас, молодых, очень люблю.

     И действительно, такого доброго и порядочного человека можно было встретить не часто. Умер он на сцене, в полном смысле этого слова, в конце спектакля, когда уже давали занавес, во время приступа «грудной жабы». Хоронил его весь город. Таких многолюдных и пышных похорон я в Симферополе не видел.

     Ещё один прекрасный режиссер и человек встретился на моем пути в самом начале моей театральной жизни, это Марк Давыдович Рахманов. О его режиссерских уроках мне ещё предстоит вспомнить. А сейчас пришли на память репетиции и спектакли «Отелло» в его постановке. Марк Давыдович был очень эмоциональный и увлекающийся человек. Приходя на репетицию в своем неизменном тёмно-коричневом костюме, достаточно изношенном и изрядно помятом, в когда-то белой, и такой же неглаженой рубахе с закрученными кверху концами воротника, но с обязательным галстуком, он степенно садился на свое место и спокойным тихим голосом начинал работу. Но этого спокойствия у него хватало на пять минут. Целиком поглощенный творческим процессом, он вскакивал со своего стула, стаскивал пиджак и швырял его, куда придется, причем всегда обязательно порванной подкладкой наверх. Затем бежал к исполнительнице роли Дездемоны и, запрокинув  свою лысую голову с выдающимся горбатым носом, хватался за лоб, пытаясь показать актрисе, как и что должна делать её героиня. Довольный своим показом, как и развеселившиеся актеры, предлагал начать картину заново и, очень смешно взмахивая руками, как бы подражая Плисецкой в «умирающем лебеде», шёпотом напевал: – «пошёл занавес».

      Актрисе Валентине Тяпкиной, игравшей Бианку, балетмейстер Рионский поставил прекрасный танец на винной бочке в киприотском кабачке. Кончался он очень эффектно. Кассио изящно снимал её и, кружа на вытянутых вверх руках, нежно ставил рядом с собой. На одном спектакле рабочие сцены поставили бочку не той стороной, и наверху оказалась не прочная деревянная часть, сделанная специально для танца, а тонкая фанера. Когда же, под соответствующую музыку, два венецианца подхватили Бианку и попытались поставить её на бочку, актриса, обломив  легкое фанерное донышко, провалилась вниз и  вынуждена была продолжать свой танец внутри, на  дне. Но самое сложное было в конце. Бедный Кассио не мог изящно поднять довольно упитанную партнершу из глубины бочки. Он только помог ей выбраться наружу. Марк Давыдович, который не пропускал ни одного своего спектакля, чуть не получил инфаркт. Ему стало плохо, и билетёры  еле отпоили его какими-то сердечными каплями.

     Мы, вспомогательный состав, а точнее его мужская часть, играли в этом спектакле венецианцев и киприотов, в зависимости от внешности. Я со своим горбатым носом был, конечно, вылитый киприот. На репетицию в костюмах я явился в театр задолго до её начала, с тем чтобы выбрать себе лучший костюм и саблю. И оказался прав. В театре ещё, кроме костюмеров и реквизиторов, никого не было, и я взял себе роскошную турецкую саблю, причем не бутафорскую, а самую настоящую, я бы сказал музейную, в прекрасных, покрытых голубым бархатом, ножнах. Фехтование, то есть бои, ставил наш балетмейстер. Моим противником был «венецианец» Аркадий Межековский, который по плану постановщика в один из моментов боя, скрещивал со мной оружие, и в этом состоянии мы находились довольно долго, пока не появлялся Отелло и не разбивал нас в разные стороны ударом своего  меча как бы снизу вверх. Но только мавр проходил вперед, коварный венецианец, изловчившись, вонзал в меня свой меч, и я уползал раненный за кулисы.

     Как правило, после спектакля Марк Давыдович мне говорил о том, что я при «ранении» строю ужасную гримасу.  – Может быть, при ударе в живот острым мечом действительно очень больно, – добавлял он, –  но ты своей гримасой отвлекаешь от главной сцены, и выглядит она у тебя не органично.

      Видимо, я как сказала как-то Роману Карцеву билетерша, слишком «пересаливал лицом». Но однажды, когда на спектакле я вытащил свою саблю, чтобы вступить в бой, у меня кожа, которая находится между большим и указательным пальцем, попала в щель, образовавшуюся от расслабевшей и разболтавшейся  металлической рукоятки моего музейного оружия. Бой был построен так, что остановиться нельзя, не получив довольно сильный удар по голове. Я видел, что рука начала кровоточить, но когда темпераментный актер Леонид Николаевич Риттер, в образе Отелло, мощным ударом рассекал наше скрещенное оружие, я думал, что потеряю сознание от дикой боли. С трудом, дождавшись «укола»  в живот мечом противника, я пополз за кулисы. Мне   смазали руку йодом и наложили повязку. В антракте подошел  режиссер и, улыбаясь, сказал: – вот сегодня, Боря, ты провел сцену органично, – и протянул мне руку. На что я, к его удивлению, ответил пожатием левой рукой, спрятав перевязанную  правую за спину.