Текст книги "Тверские ратоборцы"

Автор книги: Борис Ершов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

III. ОНИ ОСТАНОВИЛИ ФАШИЗМ

1943 год. Иран. Экипаж танка «Шерман» старшего лейтенанта Александра Ершова, уроженца Спировского района Тверской области (отец автора, на снимке второй слева)

Главный парад Евгения Дроздовского

 В Твери живёт один из участников Парада Победы, бывший боевой лётчик, полковник в отставке Евгений Антонович Дроздовский, родом из 1924 года, войну начавший в 1943 году. «Воевал, как и все», – говорит ветеран, а потому этим и интересен всем нам, молодым и старым, воевавшим и работавшим в тылу в грозные годы Отечественной...

 В конце 1940 года Женю Дроздовского, секретаря комсомольской организации 1-й железнодорожной сталинской школы (теперь она называется просто – 27-я школа) города Гомеля пригласили в горком комсомола и сказали, чтобы он в своей школе «провёл работу» по набору ребят в открывшуюся в Минске спецшколу ВВС, которая будет готовить «сталинских соколов».

 Работу Женя провёл, и в январе 1941 года после медкомиссии приступили к учёбе в спецшколе 40 бывших школьников из Гомеля. 20 июня 1941 года они школу закончили и получили отпускные билеты, чтобы ненадолго съездить домой в отпуск, а потом продолжить службу.

 Через день грянула война. Все документы пропали в Минске. Через Гомель шли в эвакуацию на восток люди, начались бомбёжки, хаос, тревога поселилась в душе каждого жителя города.

 40 отпускников явились в военкомат и попросились добровольцами на фронт. Не заходя домой, они все во главе с Евгением Дроздовским срочно были доставлены на железнодорожную станцию, посажены в товарный вагон и направлены, как в пути выяснилось, в сторону Москвы.

 Нашлись трезвые головы, которые приняли решение не отправлять на фронт молодых, неоперившихся летунов, а учить дальше. Так они попали в авиационную школу в Уфе. Шла война, а молодые парни начали осваивать традиционный набор летательных аппаратов: У-2, Т-2, УТИ-4, И-16 и, наконец, ЛАГГ-3. В 1943 году Евгению стукнуло 19 лет, он уже закончил полный курс на самолёте ЛАГГ-3, но в декабре группу лётчиков снова послали переучиваться в Кировабад: американцы по ленд-лизу начали поставлять в СССР авиационную технику. Так Дроздовский стал летать на «Аэрокобре» – истребителе, который в сравнении с нашими машинами первых лет войны был, конечно, лучше, но в сравнении с последующими «яками», ЛА-5, ЛА-7, «мигами», конечно же, хуже.

 Только в январе 1944 года, когда Евгению было уже 20 лет, он попал на фронт, в 352-й истребительно-авиационный полк, перебазированный из Средней Азии под родной Гомель, на аэродром в Новозыбкове.

 По-настоящему он начал воевать в ходе Бобруйской операции на минском направлении. Его полк передвигался вместе с армией почти по прямой Бобруйск – Минск – Барановичи – Варщава – Познань – Франкфурт-на-Одере – Берлин. Там и закончил Евгений свою войну.

 Нет, Евгений Антонович не считает себя героем: «Я сделал всего 100 боевых вылетов. Это мало. Наша Мария Васильевна Смирнова, Герой Советского Союза, лётчица, летала на ПО-2 и сделала 850 боевых вылетов. Правда, они за ночь могли сделать несколько вылетов на линию фронта в течение 20—30 минут, а мы летали на полную дальность на 200 км».

 Хотя «Аэрокобра» не приспособлена для бомбометания, но механики умудрялись приделывать ей бугеля, на которые навешивали бомбы и – пожалуйста, лёгкий бомбардировщик готов. Летал Дроздовский на сопровождение, бомбёжку, разведку, свободную охоту. Один раз был сбит, прыгал с парашютом – ничего, обошлось. В другой раз был только подбит, грохнулся на землю с самолётом – тоже жив остался, но с травмами, о которых долго помалкивал, да в конце концов это его и подвело, правда, не скоро.

 Конец войны встретил под Берлином. Вечером 8 мая все вокруг вдруг подняли пальбу от радости – откуда чего узнали?! А утром 9 мая на построении полку сообщили о капитуляции Германии.

 В конце мая 1945 года прибывает от командира полка посыльный и приказывает срочно явиться к нему трём друзьям: Евгению Дроздовскому, Владимиру Корзуну и Алексею Мишину. Пришли. Тут им приказано в течение получаса собрать вещички и ехать в Берлин.

 Зачем – командир сам не знает.

 В Берлине таких отобранных молодцов из всех частей разместили в помещениях танковых войск СС личной охраны Адольфа Гитлера. И тут началась строевая подготовка, непонятно зачем. Никто ничего не знает, поговаривали только, что в Берлине, якобы, будет парад.

 На третий день – приказ: срочно (опять срочно!) собраться на вокзале. Там их посадили в классные купейные вагоны, выдали котелки, новое обмундирование и – в Москву. Приехали на какой-то вокзал, название на запомнилось, так как состав долго передвигали по окружной дороге. Только помнится Евгению Антоновичу, как встречали жители. Народу собралась масса, все кричали: «Жуковцы приехали, жуковцы!»

 «Разместили наш батальон в «ворошиловских» казармах в Сокольниках и началась снова тренировка. Режим такой: в 4 часа утра подъём, с 5 до 9 часов – строевая тренировка, затем отдых, обед, ещё раз 4 часа тренировка, а потом немного свободного времени, и так 20 дней. Другие в подобной ситуации заскучали бы, но только не мы, нам было весело, молодые были, всё интересно. Да и то сказать – после войны попали сразу в Союз, да не куда-нибудь, а в Москву, это чудо какое-то! А у меня моя девушка (с Лидой мы учились вместе в Гомеле с 6-го класса) училась в институте, поэтому встреча в Москве после разлуки в 1941 году тоже казалась просто невероятной!»

 «В эти дни тренировок мы одними из первых получили медали «За победу над Германией». Затем в июне были проведены две «генеральные репетиции» для всех сводных батальонов и полков: одна днём на центральном аэродроме, а вторая ночью – на Красной площади. Это было «мощное зрелище», – вспоминает Евгений Антонович.

 «О самом Параде Победы написано столько, что мне нечего добавить существенного. Когда шли утром из Сокольников к Красной площади, было солнце, встречалось много народа, лица горожан все радостные, кричали приветствия, настроение у всех было удивительно приподнятым».

 «Наш батальон (5-й сводный батальон лётчиков, командир генерал-майор Комаров, Герой Советского Союза, входил в состав сводного полка, командиром которого был один из заместителей Жукова) поставили у ГУМа, против мавзолея. Я был в восьмой шеренге. Видел, как выезжал маршал Рокоссовский, как принимал рапорт Жуков. Потом была подана команда «на-пра-во!», и торжественным маршем мы пошли».

 «Погода тогда некстати начала портиться, пошёл мелкий нудный дождь, все промокли, что несколько омрачило настроение. За Красной площадью нас всех распустили. Кто куда, а я поехал к своей Лиде и там отпраздновал это событие».

 На следующий день, 25 июня, подана команда «собраться». Привезли участников на поезд и немедленно вывезли из Москвы. Приехали в Берлин, но казармы танковых войск СС личной охраны Гитлера уже были заняты англичанами. Русским сказали «извините», и пришлось нашим поехать по своим полкам...

 Потом Евгений Дроздовский просился на учёбу в академию им. Жуковского, в которую удалось поступить лишь в 1948 году. Курсантом много раз участвовал в праздничных парадах, потом была служба под Курском, летал на реактивных МИГ-15, МИГ-17, ЯК-25. В 1960 году его «изучили» врачи, обнаружившие долго скрываемую ещё с войны травму, и безжалостно списали с лётной работы. Затем работал в НИИ-2, в «пятёрке» (МНИИПА, ныне НИИИТ), а теперь вот – на пенсии, помогает ставить на ноги внука.

 Евгений Антонович и Лидия Михайловна, супруги с 1945 года, давно справили золотую свадьбу. А если брать за точку отсчёта 6-й класс гомельской школы, когда они повлюблялись, то какая это уже будет свадьба?

 Евгению Антоновичу и Лидии Михайловне по скромности их и в голову не приходит мысль, что такие, как они, составляют сердцевину России. Но мы-то, поколение смены, должны это знать.

Лейтенант Винокуров

 Выйти из окружения

 К началу февраля 1942 года 33-я армия генерал-лейтенанта М. Ефремова вышла в район Вязьмы и во взаимодействии с 1-м гвардейским кавкорпусом попыталась с ходу овладеть городом. Противник сильными контрударами отрезал часть нашей группировки от основных сил Западного фронта. Действуя в тылу врага, части 33-й армии во взаимодействии с 1-м гвардейским кавкорпусом, 4-м воздушно-десантным корпусом и партизанскими отрядами удерживали обширный район до июня 1942 года.

 Это – сухие строки статьи в энциклопедии. По-иному эти же события смотрятся изнутри. Вспоминает ветеран 338-й стрелковой дивизии 33-й армии, бывший артиллерист-зенитчик, в 1942 году лейтенант, Дмитрий Винокуров, ныне проживающий в деревне Заборовье на Волге в Калининском районе.

 ...Будучи в окружении, 33-я армия вела непрерывные оборонительные бои. Немцы медленно, но постепенно выжимали нас в леса. Кончались боеприпасы и продовольствие, и хотя мы объели всё окрестное население, оно к нам относилось хорошо, с пониманием обстановки. После того, как кончились снаряды, личный состав нашей батареи был переведён в стрелковые части, а я со своим огневым взводом заменил не вернувшийся с задания взвод пешей разведки. Так я стал войсковым разведчиком.

 Положение наше ухудшалось с каждым днем, однако выход из окружения Москвой был строго запрещён, командира одного из полков расстреляли за самовольный выход.

 Только во второй половине апреля 1942 года мы получили разрешение пробиваться к своим. К этому времени личный состав 33-й армии был физически измотан постоянной голодовкой и непрерывными боями, и не все бойцы и командиры, откровенно говоря, могли выходить.

 Расстояние до нашего переднего края у Юхнова где-то 50 км по лесам и полям, по талому апрельскому снегу с лужами под этим снегом, а на нас – валенки. Мне, например, натерпевшись такой обувки, пришлось с первого попавшегося убитого снять сапоги, а свои валенки выкинуть. Но оказалось, что в сапогах ноги ещё больше мёрзнут, и пришлось эту операцию проделать в обратном порядке; снова разул убитого, но уже с валенками.

 Перед началом похода собралось из разных частей человек 600—800. Вёл нас один майор вместе с проводниками из местных. Шли больше ночью, обходя деревни, днём отлёживались в лесу, прямо на снегу. Потери – каждый день. Оставались ослабевшие: садился такой на снег, хрипло говорил: «Я больше не могу», и провожал нас печальными, со смертной тоской глазами. А мы молча уходили, потому как дать ему было нечего. Такие вот бедолаги пополняли список пропавших без вести.

 Ходил я несколько раз в разведку, в боевое охранение. В стычках с немцами добывали кое-какую еду: кофе во фляжке убитого немца, галеты. Вот и всё. Эта добыча делилась поровну только в разведгруппе. Остальные в основной колонне о себе заботились, кто как мог, так как разведгруппа – это мы, знавшие друг друга артиллеристы, а колонна – сборная масса людей со всех частей двух дивизий.

 К переднему краю немцев вышли ночью и выслали две разведгруппы с проводниками через передний край к своим с тем, чтобы обеспечить взаимодействие с нашими частями при прорыве. Условились, что группы не возвращаются, а подадут условный сигнал и укажут проход огнём артиллерии. Наступил рассвет, сигнала всё нет и нет, а наша основная группа, залегшая в болотистом редком березняке, была обнаружена противником примерно в 10 часов утра. Немцы, скорее всего, не догадывались о нашей численности, поэтому послали примерно до роты пехоты прочесать березняк. Роту мы, конечно, уничтожили сразу, но себя выдали, поскольку немцы сразу после этого стали простреливать наш лесок из миномётов. Не имея никакой связи с нашими, нам ничего не оставалось, как атаковать.

 Бежали в атаку рассеянными группами, из последних сил, с криком «ура». На пути группы, в которой бежал я, оказалась миномётная батарея немцев. Часть расчёта мы уничтожили, а часть погнали прямо на передний край. Когда эта мешанина из наших и немецких солдат оказалась в поле зрения своих артиллерийских наблюдателей, то с нашего переднего края был открыт огонь, который накрыл всех.

 Это был страшный момент. Стрелявшие батареи нами были восприняты как немецкие. А так как мы не знали переднего края, то направление атаки, а вернее сказать, движение разрозненных групп, выходящих из окружения, самопроизвольно было повёрнуто на 90 градусов, вдоль переднего края противника. На нашем пути были отдельные ячейки и окопы немцев, которые хочешь не хочешь, а надо было брать, платя за это своими жизнями. Но все же самые большие потери мы несли от огня своей артиллерии. Группа таяла.

 Подбежали к реке Угре, за которой на возвышении находились остатки деревни Большое Устье, занятой немцами. Но мы в те мгновения этого не знали, думали только, что на том берегу наши. С высотки бил пулемёт, и бил удачно, поражая многих наших, подбежавших ко льду. Лёжа вместе с товарищами, я пытался как-то изучить манеру стрельбы пулемётчика. И верно: через определённые промежутки времени впереди нас образовывалось мёртвое пространство, которое можно было проскочить. Улучив момент, мы рванули по льду. Река была перед вскрытием, лёд слабый. Рядом взорвался снаряд, поднял фонтан воды, и я оказался в нём, меня контузило. Бежавшие следом бойцы вытащили меня из полыньи. На берегу приступом взяли высотку с остатками деревни. Тут я потерял сознание: сказались истощение и контузия.

 Очнулся в темноте, в какой-то землянке, под одеялом, но не раздетый. Рядом кто-то спал. Это был младший лейтенант Хасанов, с которым у нас был уговор не бросать друг друга в беде. Он затащил меня в немецкий блиндаж, спасаясь от артогня, а разорвавшийся рядом снаряд завалил вход в блиндаж. Разбудив товарища, я уяснил, что мы находимся в частично заваленном блиндаже на переднем крае противника и лежим под немецкими солдатскими одеялами.

 Мы лежали в этом укрытии, слушая рядом немецкую речь и думая, что же нам делать. Вылезти из блиндажа? Но движение к своим было практически невозможно: мы были на грани полного физического и морального истощения. Так пробыли мы день и две ночи. Во вторую ночь мы ещё могли вылезти и попытаться пробиться к своим. Но у обоих уже было утеряно желание жить. И это не красное словцо. Наши рассуждения в те минуты были примерно такими: к своим идти уже не можем, тем более, не зная, где они. Можно застрелиться, к чему мы были морально готовы: собственная смерть в тот момент воспринималась как избавление от всех мук. Мы были готовы и сдаться в плен, но пришли к выводу, что немцы с такими малоподвижными пленными возиться не будут и просто пристрелят. Поэтому сдаваться не было смысла, лучше уж самим застрелиться. И решили на всякий случай немного выждать.

 Чтобы чем-то заняться, Хасанов пошарил в блиндаже и нашёл немецкий солдатский котелок с остатками горохового супа-пюре. Это был НЗ наших войск, взятый немцами в качестве трофея. Суп был давно прокисшим, очень пахучим. Но я до сих пор помню его вкус: это было самое вкусное блюдо в моей жизни!

 Современному человеку представить это невозможно.

 После второй ночи нас разбудил шум артналёта, а через некоторое время мы услышали шум двигателей танков и хлёсткую пальбу их пушек. Первым вылез я, и первое, что увидел, была горящая невдалеке тридцатьчетвёрка и наш солдат, направивший на меня винтовку. Солдат был какой-то странный: чистенький, с подворотником, весь справный, румяный и вообще не такой, к каким бойцам мы привыкли за месяцы окружения. Заметил я ещё, как убегают немцы, как наши танки и пехота продвигаются по полю, усеянному трупами моих товарищей, что огонь по отступающим немцам ведёт артиллерия из того же места, из которого была расстреляна два дня назад и наша группа окруженцев. Видеть это было горько и до слёз обидно.

 Выяснив, кто мы, солдат спросил, хотим ли мы есть. Услышав, что мы практически десять дней не ели, он снял свой «сидор», достал оттуда бутерброд, сделанный из двух кусков чёрного хлеба, промазанного сливочным маслом и посыпанного сахарным песком. Разломил его пополам и протянул нам по куску. Мы откусили, но ни жевать, ни глотать не смогли: спазмы и слёзы душили нас. И пережитое, и мысль, что мы живы, а также щедрость незнакомого солдата целиком поглотили сознание.

 Вскоре прибыли санитары и на лодочках с собаками по снегу и грязи меня с Хасановым вывезли из района боя. А потом мы узнали, что из всей группы вышло всего восемь человек. Судьба остальных неизвестна, они – без вести пропавшие...

 О жизни Дмитрия Григорьевича Винокурова можно писать книгу. Выздоровев, он продолжал воевать, видел Жукова, Рокоссовского, служил в Польше, получил высшее образование, работал в НИИ-2 МО, видел Гагарина и других космонавтов, был научным сотрудником в «пятёрке» (КФ МНИИПА, затем НИИИТ). Везде Винокуров показал себя работящим, грамотным, с офицерской закваской сотрудником.

 С супругой Валентиной Александровной познакомились на фронте, прожили долгую дружную жизнь, сейчас растут внуки. Ветеран в истинном высоком смысле этого слова.

 Встречи с маршалами

 «Во время войны я несколько раз видел и даже сопровождал по переднему краю маршала Жукова и будущего маршала Рокоссовского. Обычно офицеры моего уровня (капитаны и майоры) стремились не попадаться на глаза такому большому начальству. «Держись подальше от начальства» – этой сентенции бравого солдата любой армии придерживались и офицеры. Но если сравнить этих двух полководцев, то можно сказать, что маршала Жукова больше боялись, а маршала Рокоссовского больше любили. И мои симпатии всегда были на стороне Рокоссовского, особенно когда он был министром обороны Польской Народной Республики.

  Выполняя функции офицера связи штаба армии со штабом фронта, мне как-то пришлось визировать карту замысла командующего армией у командования фронтом. К начальнику штаба фронта я попал сразу после приезда с аэродрома. К командующему Жукову – через пять минут после прихода в блиндаж. А к члену Военного Совета фронта Булганину – только на следующий день. Меня поразило различное количество обслуживающего персонала у этих трёх военачальников: у начштаба фронта генерала Соколовского в приёмной сидел один адъютант, у Жукова – адъютант и ординарец, а у Булганина сидело человек пять политработников высокого ранга, две телефонистки, личный повар, официант с подносом, волновавшийся, что остынут паровые котлетки, изготовленные специально для члена Военного Совета. Из разговора в приёмной я узнал, что Булганин не ест жареных котлет.

 Дом, срубленный сапёрами при блиндаже Булганина, был в два раза больше, чем у Жукова. При доме была внутренняя охрана, чего не было у Жукова и Рокоссовского.

 Процедура визирования документа у Жукова была такой. Я входил в приёмную и говорил адъютанту, что у меня пакет серии «К» (что означало «вручить лично»). Он заходил к Жукову и докладывал, что прибыл офицер связи из 33-й армии с пакетом. Адъютант выходил и вводил меня либо сразу, либо через несколько минут. Перед тем, как впустить меня к командующему, адъютант срезал печать на пакете и отрезал край пакета, чтобы адресат не тратил время на распечатку. Когда я входил и представлялся, маршал, ничего не говоря, сидя протягивал руку за пакетом. Разворачивал полученную карту, смотрел на неё, делал несколько пометок на своей большой рабочей карте и отдавал карту мне обратно. На это тратилось несколько минут. Я в это время молча стоял перед столом в ожидании возможных вопросов по сути привезённой схемы. По возвращении карты я обычно спрашивал: «Разрешите идти?» В ответ – кивок головы, реже – слово «Идите». Вот и весь диалог капитана с командующим фронтом.

 Маршала Рокоссовского я тоже встречал во время войны. Большинство офицеров, которых я знал и во время войны и после неё, искренне уважали Рокоссовского и как военачальника, и как человека. Когда маршал Рокоссовский был министром обороны ПНР, я в те времена служил советником в Генштабе Войска Польского. Могу утверждать, что польские офицеры очень уважали своего «маршалка». Как-то в разговоре с польским офицером – бывшим адъютантом маршала, я услышал следующее. Рокоссовский, уезжая в Советский Союз в 1956 г. после известных событий в Польше, прощаясь с ним, сказал: «Вся моя беда заключается в том, что в Польше я – русский, а в России – поляк». Польские офицеры очень сожалели об отъезде их маршала в СССР, причиной которого было неприятие польским цивильным обществом польского маршала «русского происхождения».

 Упомяну о детали, характеризующей личность маршала. При отъезде из Польши в СССР все своё личное имущество маршал раздарил людям, обслуживавшим его как министра ПНР. Даже картины. Ничего не взял, кроме своей любви к Польше».