Текст книги "Поворотный круг"

Автор книги: Борис Комар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Как же ты воюешь?

– Воевать можно, было бы желание… Слыхал про объявление, висевшее у комендатуры? Еще не слыхал? Там сказано, что в городе действует красная банда диверсантов… Банда ворует продовольствие и оружие, освобождает пленных, портит военную технику. А совсем недавно подожгла склад… Так вот, и я в той «красней банде».

– Ты? – удивился Анатолий.

– А как же. Чего удивляешься?.. Пойду тихонько, проткну дырочку в шине вот этой штукой… – Борис вытащил из кармана серого коротковатого пиджака острое шило, – и иду себе дальше, а машина оседает, оседает… Или заведу мотоцикл одним из этих ключей, – он достал из другого кармана связку ключей от автомашин и мотоциклов, – их много сейчас на улицах и во дворах, выведу, направлю в овраг и пускаю… Красота!..

– И не боишься?

– А чего бояться? – сказал Борис, усаживаясь на шатком стуле. – Пускай они меня боятся! И они уже боятся… «Красная банда»… – Он громко рассмеялся.

– Ох, Боря, Боря! – покачал головой Анатолий. – Ходишь по знакомым и рассказываешь им о своих геройствах?

Борис обиделся:

– Слушай, не уподобляйся моей мамаше… Все стали такие осторожные и разумные. А кто будет фашистов бить?

– Бить их надо. Я сам… Но…

Анатолий вдруг умолк, взял из рук товарища связку ключей, начал перебирать их. Были здесь граненые, плоские, круглые, из меди, из нержавеющей стали, а то и просто из железа, с вензелями и фашистскими значками на ушках. Каждый ключик имел хитро нарезанные бороздки, углубления и потайные пазы.

– Где ты их взял?

– У немцев. Здесь и от БМВ, и от «Фалькони», и от французского «Ленуара». А этот от автомашин… Если хочешь знать правду, так я за майора и за тебя мстил им.

– Спасибо.

Борис достал из-за пазухи толстую плитку шоколада, протянул Анатолию:

– Возьми.

– Ты смотри, настоящий шоколад!.. С ума сойти можно!..

– Бери, ешь, – сказал Борис. – У меня еще есть…

Он вытащил четыре плитки шоколада и положил на стол:

– А эти отдай матери, пускай отнесет раненым.

– Где ты взял?

– Разрезал на машине брезент и набрал полмешка. Одну плитку сразу же съел, эти пять оставил, а остальные отнес малышам в детский дом. Видел бы ты, как они обрадовались!.. Слышал, что с ними сделали? Вчера комендант заявил, чтоб люди разобрали детей. Многие взяли, а тех детей, которых не успели забрать, солдаты отвели в лес и всех из автоматов расстреляли… Погоди, я еще им и за это отомщу! Пусть почувствуют…

Анатолий вскочил со стула, быстро прошелся по комнате, потом сказал:

– Верно ты, Боренька, делаешь, что им мстишь… Мстить надо как только можно!..

Однажды шел Борис по улице, где жил дядя Павел. Решил их проведать. Может, тетя с Тамарой узнали что-нибудь о дяде, который незадолго до прихода фашистов уехал в Гребенку да так с тех пор и не появлялся дома. Прислал через Малия весточку, а потом и вовсе след простыл. Может, погиб?! Или где-нибудь партизанит? Кажется, его еще до прихода гитлеровцев назначили командовать истребительным отрядом. Вот партизаны, говорят, жару поддают врагам! Неожиданно выскочат ночью из леса, наделают шуму-гаму, а потом ищи ветра в поле…

Переступил порог, глянул, а дядя Павел лежит на кровати. Худой, бледный, пышные темно-русые волосы поблекли, спутались. Просто и не узнаешь.

Борис настолько был поражен, что даже забыл поздороваться.

Слегка улыбнувшись, дядя Павел сказал:

– Ну, садись, племянничек, рассказывай, как поживаешь.

– А чего рассказывать? Сами знаете не хуже меня… Вы когда вернулись?

– Вчера вечером.

– Значит, уже вам все известно… Где же вы были?

– Где только не был, – ответил негромко дядя. – И в бурьяне прятался, и в лагерях для военнопленных был… в Кировограде, в Кременчуге… А тут еще болезнь прицепилась… Уже думал, что будете поминать меня как почившего раба божьего. Так нет, приполз, как видишь, домой. Пришло распоряжение отпустить из лагерей местных железнодорожников. Собираются, говорят, гитлеровцы наладить движение…

– Собираются, – подтвердил Борис. – Уже кое-кого потащили в депо. А Курыш сам побежал – назначили начальником. Выслуживается, гад, кричит на всех, угрожает… Советскую власть ругает, а хвалит немецкую.

– Слыхал, слыхал…

– Почему никто не придушит его? Вот если я…

– О, ты герой!.. Я о тебе уже кое-что слыхал. Ты, оказывается, нашего поля ягода… Похвально, похвально…

Вошла тетя Мария, принесла в мисочке манной каши.

– Племянничек пришел! Ну, как там мать?.. Встретила ее на улице, жаловалась, что не слушаешься, целыми днями где-то пропадаешь. Поберегись, скрутят немцы тебе шею!..

Борис недовольно, как норовистый жеребенок, крутанул головой, встал: дома порядком надоели нравоучения, и здесь…

– Не обижайся, мы не враги тебе, – сказала тетя. – Садись, посиди. Пока дядя поест, пока поговорите немного, я и блинчиков испеку. Может, и Тома придет. Совсем отбилась от дому. Все куда-то ходит, где-то они собираются. Что еще надумали?.. Ох, боюсь я за вас, дети!.. На, возьми, Павел, – и подала дяде в кровать миску. – Чтоб всю кашу съел, она жидкая, слышишь?

Смотрел Борис на дядю и никак не мог привыкнуть к нему. Совсем не похож на того, прежнего. Даже карие глаза и те изменились, стали тревожными, настороженными. Руки дрожат. Мисочку держит возле самого подбородка, чтоб не разлить с ложки кашу.

Как попросила тетя, так и сделал дядя Павел – всю кашу съел и, вытерев ладонью рот, сказал:

– Ты, Борис, и в самом деле не обижайся на мать и на тетю. Мы, мужчины, народ горячий: чуть что не по-нашему – сразу грудь колесом, кулаки наготове и ну доказывать свою правду. Только не всегда можно так правоту доказать.

Борис заерзал на стуле.

– Не кипятись, выслушай меня до конца. Не подумай, что я вообще против кулаков. Если надо пустить их в ход, чего ж… Конечно, с фашистами не разговаривают, не спорят. Их надо просто уничтожать, а то они тебя уничтожат. И еще знаю, что нет такой силы, которая удержала бы от борьбы с врагами наш народ и таких, как ты. При этом нельзя забывать: фашисты хитрые, а мы должны быть еще хитрее. Хитрости врага противопоставь собственную хитрость. Не лезь на рожон, обойди стороной и стукни по затылку, когда он этого совсем не ждет… Понял? Вот такое наше дело, сынок…

Тетя Мария принесла пахучие, жаренные на подсолнечном масле блины, поставила на стол перед Борисом.

– Ешь. Это последние. Кончилась мука.

– Берите и вы, – пододвинул Борис тарелку поближе к дяде.

– Угощайся, угощайся. Мне нельзя сейчас. Диета.

Борис набегался за целый день и так проголодался, что не заставил долго себя упрашивать, быстро поел румяные блины. С завистью поглядывал на него дядя Павел.

А потом они долго еще разговаривали, и, только когда наступил вечер, тетя выпроводила Бориса домой.

…За ним пришли днем.

Грубо толкнув дверь сапогом, толстый низенький гитлеровец в полевой каске переступил порог, навел на Павла Гайдая автомат.

– Hände hoch!

Гайдай поднялся с кровати, на которой лежал не вставая вот уже целую неделю. Худой, измученный дизентерией и лагерным режимом, он едва держался на ногах. Белые подштанники и нижняя рубашка висели на нем, как на жерди. Руки не слушались, дрожали.

– Партисан? – недоверчиво посмотрел гитлеровец на полицая, стоявшего у двери. – Диверсант?

– Коммунист, – сказал полицай. – И кривоносовец.

Что такое кривоносовец, фашист не знал, но решил для себя, что это, наверное, весьма опасно.

– Большевик! Комиссар! Где твой штаб? Где партисан?..

Прибежала жена Гайдая, всплеснула руками.

– Что вы делаете? Разве не видите, он больной, он и стоять не может…

Подошла, взяла мужа под руки, осторожно усадила на стул.

Полицай вытолкнул женщину на кухню, начал обыскивать комнату. Чего ему надо?

Павел Гайдай сидел, положив на колени похудевшие до синевы руки, смотрел безучастными глазами и думал. Думал, кто же мог выдать его оккупантам…

Вспомнил день, когда он, измученный и удрученный всем, что с ним произошло, возвращался в родные Осовцы. Поднималась пыль под разбитыми чунями, обмотанными лохмотьем, каждый шаг отдавался в сердце.

Здесь, в родных краях, все было такое, как и всегда, и в то же время не такое. Печать войны, оккупации коснулась и окраины города. Дети уже не играли, как раньше, не чирикали беззаботно, точно воробьи.

Первым, с кем встретился Гайдай, был Нестор Малий, давний приятель и товарищ по работе. Он тоже заметно сдал: осунулся и сгорбился, а ведь совсем недавно был еще по-молодецки стройным, бодрым. Черные с проседью усы, словно щеточки, всегда аккуратно подстриженные, теперь отросли, взъерошились и стали будто серыми.

«Если бы мне сказали, что ты тоже здесь, никогда не поверил бы», – пожимая ему руку, заметил Малий.

«Раньше и сам не поверил бы, что так получится…»

Гайдай поведал ему свою невеселую историю, а потом спросил:

«Как у нас здесь?»

Малий, махнув рукой, произнес:

«Что у нас… Всех железнодорожников взяли на учет, кое-кого уже и на работу забрали, собираются депо открывать. Одним словом, невеселые дела… Иди домой, поправляйся. Я скажу своей, чтобы принесла козьего молока. Да и сам как-нибудь забегу, поговорим…»

Потом встретились еще Петр Миронченко, Юфим Приходько, Евгений Гулий, Иван Бондаренко – все железнодорожники-побратимы. Сочувственно смотрели на него, измученного, почерневшего, желали поскорее поправиться, набраться сил. Приветливые глаза, рукопожатия… Разве мог кто-нибудь из них выдать его? С этими людьми он долгие годы работал вместе и жил рядом, делил с ними и радость и горе, помогал чем мог, и они всегда приходили ему на помощь, если была в том нужда. Стали близкими, словно родными. Когда присвоили ему высокое звание кривоносовца, собрались у него дома, всем хотелось его поздравить…

Сидит Павел Гайдай на стуле, наблюдает, как обыскивает полицай квартиру, и упрямо думает: кто же выдал его?

Знают его почти все. В Осовцах как будто и нет у него врагов. Может, людская зависть? Только и завидовать ему не было причин: жил, как все, не выделялся среди односельчан ни заработком, ни своим положением. Правда, совсем недавно его назначили приемщиком паровозов Гребенковского депо. Конечно, не простое дело быть приемщиком паровозов. Это знали все: и машинисты, и кочегары, и смазчики, и даже стрелочники. Приемщик – все равно что врач-диагност. Пригонят в депо неисправный паровоз, сначала должен его осмотреть приемщик, составить акт на ремонт: одно заменить, другое починить, третье подтянуть. От твоего придирчивого глаза, от твоего знания машины зависит работа не только депо, но и всего железнодорожного участка. На исправном, хорошо отремонтированном паровозе и машинист заработает больше, и государство выиграет. Приемщиками назначают знающих машинистов, людей с большим стажем и опытом. Стаж, опыт у него есть – с шестнадцати лет водит паровозы, еще в гражданскую доставлял боеприпасы для красногвардейских отрядов. И как будто работящий и инициативный, недаром присвоили звание ударника-кривоносовца, в партию приняли… Когда его назначили на эту должность, все машинисты обрадовались, знали: заметит малейший брак в машине. Казалось, не было тогда ни одного человека, который не одобрил бы его кандидатуры.

Ни одного?.. Нет, не так… Нашелся один человек… Курыш.

Все знали, как падок был на длинный рубль машинист Курыш, издавна славился среди железнодорожников корыстолюбием и исключительной скупостью. Его сослуживцы, такие же машинисты, посещали вечерние курсы, учились, ходили в театр, в кино, а Курыш все время вертелся в депо, выжидая, чтобы кого-нибудь подменить, поехать в лишний рейс. Лишний рейс на паровозе – лишний рубль. Отправляясь в рейсы, он всегда брал на продажу какой-нибудь товар: в одном месте покупал по дешевке яички, кур, муку, сало, в другом, где только можно сорвать барыш, выгодно перепродавал.

Всю жизнь строится человек! Сначала дом себе новый ставит, потом сарай ладит, а там и погреб копает. При таком размахе надо здорово зарабатывать. Вот и тянулся изо всех сил. Сможет не сможет – за все берется. О нем говорили не раз: Курыш и на одном колесе в рейс поедет. Несколько лет назад обкатывали новые паровозы. Ухватился за это дело и Курыш. А как же – заработок высокий!.. Только не долго обкатывал. Во время первого же рейса загубил машину. Недосмотрел, не проследил, как действуют пресс-масленки, порвал сорочки в золотниковых цилиндрах, поплавил подшипники. Хотели отдать его под суд, да сжалились: обещал, клялся, что исправится…

Пожалуй, только Курыш, один он из всего депо, позавидовал. Он ничего не сказал, лишь окинул недобрым взглядом, когда увидел приказ. Вот так посмотрел человек злым оком на тебя, и уже того взгляда никогда не забудешь…

Неужели Курыш выдал?..

Сам не видел, но слышал, все железнодорожники говорят: заискивает Курыш перед врагами, ходит на задних лапах, словно паршивая собака, сам вызвался на работу в депо, хочет выслужиться перед оккупантами…

Мысли дяди Павла прервал фашист. Толкнул в спину дулом автомата и указал на дверь:

– Komm! [20]20
  Иди! (нем.)


[Закрыть]

Не разрешили даже проститься с женой, так и осталась она стоять на веранде вся в слезах. Погнали со двора.

…Дядю Павла расстреляли утром на следующий день. На расстрел вели под руки два полицая – сам он уже не мог идти…

В кабинет ввели Сацкого. Простодушный, как все хлеборобы, и молчаливый, Иван вдруг удивил не только Пауля Вольфа, но даже самого себя. Едва переступил порог, едва увидел следователя, как у него вырвались полные возмущения слова:

– Куда вы девали Буценка?

– Что с тобой, Иван? – развел руками Вольф. – Я тебя не узнаю. Разве можно задавать вопросы следователю? Такое право принадлежит только мне… Садись, я тебя хочу кое о чем спросить.

Сацкий не двинулся с места. Его прямые, тонкие, словно шнурочек, брови сошлись на переносье, глаза пылали решимостью.

– Пока не скажете, где мой товарищ, вы не услышите от меня ни одного слова.

Вольф, немного поколебавшись, нажал кнопку сигнала. Мгновенно раскрылась дверь – на пороге вырос часовой. Следователь отрывисто и громко приказал по-немецки. Часовой вышел.

– Так ты не веришь мне, Иван? Думаешь, что я хитрю с тобой, что у меня нет ни совести, ни чести? Так?.. Ну что ж, ты сам убедишься. Я с тобой не играю, я только думаю, как бы вас, глупых, вытащить из петли…

Скрипнула дверь, и в кабинет вошел Анатолий.

– Значит, ты подумал, будто я обидел твоего друга? Спроси, тронул ли я его хоть пальцем… Скажи, Анатолий, я тебя бил? Я угрожал тебе? Кричал на тебя? Говори так, как есть. Чего молчишь?..

Анатолий стоял, низко опустив голову, и молчал. Пауль махнул рукой, и Буценко увели из кабинета.

– А теперь садись, и мы спокойно поговорим о твоих делах, – сказал Пауль Вольф и пододвинул Ивану стул. – Садись, садись, я же тебе не полицай какой-нибудь… Неужели ты подумал, что я послал такого молодого и красивого парня на виселицу?

Иван отвел взгляд.

– Вижу по тебе, что подумал. Эх ты, куриная голова… Разве я возился бы с вами, если бы хотел укоротить вашу жизнь? Ты сам подумай, ну подумай…

Пауль подошел к парню и прикоснулся рукой к его плечу.

– Подумай, неужели ты ослеп, неужели ты ничего не видишь? Где ваши комиссары, где ваши партийные руководители, которые распоряжались в Лубнах? Да они уже давно за Волгой, бражку там попивают… А тебя да таких, как ты, бросили здесь. Мол, воюйте с немцами, защищайте отчизну, отстаивайте ее честь… А когда отстоите, мы снова вернемся и, как прежде, будем брать налоги, будем вывозить хлеб, мясо, сало… Как это? Вспомнил: первая заповедь – выполнение плана… А когда выполните план, вам будет дана вторая – вывозить хлеб сверх плана… Правду говорю? Ты же об этом знаешь лучше меня, ведь сам крестьянин, хлебороб.

– Простите, я уже не хлебороб, а работник депо, – перебил Иван.

– Работник депо, – словно эхо, прозвучал голос Пауля Вольфа. – Ты уже и не хлебороб, и не работник депо, а приговоренный к смертной казни враг рейха… А если сказать точнее, то ты уже труп. Сам посчитай, сколько дней прошло, как ты мертвец… А теперь посчитай, сколько дней живешь по моей милости… Посчитал? И в этом мире, единственном, где есть радость, солнце, наслаждение, можно задержаться надолго, лет так на семьдесят, а то и больше. Все зависит от тебя… Послушай, Иван, а почему твоего отца перед войной сняли с должности председателя колхоза?

Иван Сацкий никогда не вмешивался в дела отца, больше того – он не интересовался его должностью. Да и причин не было – до самой войны отец был бригадиром. Правда, однажды, Иван уже и забыл когда, поздно ночью пришел отец с собрания молчаливый и взволнованный. Сестры – старшая и младшая – уже спали, только он один, Иван, все слышал и все видел. Мать налила миску борща. Отец только помешал ложкой и отодвинул в сторону: ему было не до еды. Тогда мать поставила кружку молока, подсела к столу и спросила:

«Снова критиковали?»

Отец отсутствующим взглядом посмотрел на мать и отвернулся, как бы давая понять, что сейчас ему совсем не до разговора, но вовремя опомнился и даже попробовал улыбнуться.

«На этот раз критиковали с выводами», – ответил он уставшим голосом.

«Тебя сняли?»

Отец молча кивнул головой.

«Вот так взяли и сняли? – вспыхнула мать. – Тебя? Организатора колхоза?..»

Отец молчал. О чем он думал, что вспоминал? Может, о том, как в тридцатом году агитировал своих земляков за общий труд на общей земле?.. Богател колхоз, зажиточнее стала жизнь и у колхозников. Но рядом, в соседних хозяйствах, жили еще лучше. И пожелали его односельчане: давай и нам новые высоты! Ох, уж эти новые высоты!.. Наверное, именно о них подумал отец, когда сказал матери:

«Новый председатель и с образованием, и по специальности агроном…»

Мать ничего не ответила. Разве не знала она, с каким трудом выводил ее муж под документами свою фамилию? А деловых документов с каждым днем становилось все больше, хозяйство развивалось, цифры из единиц и двух нулей достигли таких величин, что даже в глазах рябило. Химикаты, машины, севооборот, новые сорта пшеницы, коксагыз – попробуй разберись во всем, наладь, дай совет. И не только сам разберись, а и людям растолкуй.

В тот незабываемо грустный вечер отец и мать сидели за столом и долго говорили обо всем этом, вздыхая, с печалью и тревогой. На следующий день отец повеселел – его назначили бригадиром. Так он и остался на своем посту до прихода фашистов.

Теперь вот сидит перед ним, Иваном, Циклоп, сверлит его единственным глазом и спрашивает: «Послушай… а чего это твоего отца перед войной сняли с должности председателя колхоза?..»

– Не знаю, – сказал Иван. А что он должен был ответить? Разве этот поймет, поверит? – Отец просто не справлялся, малограмотный…

– Ты так думаешь? – сверкнул глазом Вольф. – Ошибаешься! Твоего отца сняли потому, что ему не доверяли. Им надо было поставить партийца…

Следователь умолк, наблюдая, какое впечатление произвело на Ивана его сообщение, потом, чтобы подлить масла в огонь, как бы между прочим, прибавил:

– Комиссарские сынки и сынки партийцев не ездили на велосипеде, сделанном из прялки.

Вот теперь можно помолчать, подождать немного: после доброго посева должна быть и хорошая жатва. Этот крутолобый гречкосей, настойчивый и упрямый, как вол, получил достаточно пищи для раздумий, пусть кое-что вспомнит, пусть подумает, а он, Пауль Вольф, может и подождать.

Вольф посмотрел на юношу и оцепенел: Иван Сацкий насмешливо и открыто улыбался…

…Наступила холодная снежная зима.

Старые люди говорили: таких морозов, таких снегов никто и не помнит. Стонала, раскалываясь, земля, в холодном воздухе носились тысячи белых иголок, безжалостно обжигая лица. Снегу навалило столько, что занесло дороги, улицы, а хаты замело по самые дымоходы.

Для немцев такая суровая зима была настоящим наказанием: без теплой одежды, не привыкшие к холодам солдаты обмораживали руки, ноги, щеки и носы. Вояки, еще совсем недавно грозившиеся завоевать весь мир, теперь были похожи на чучела. Они отяжелели от одеял и ряден, в которые закутывались в мороз, в свирепую пургу, на головах у них торчали островерхие башлыки и теплые женские платки.

Рыскали полицаи по хатам, забирали шерстяную и меховую одежду: шапки, кожухи, шарфы, перчатки, валенки, даже женские очипки [21]21
  Очи́пок – головной убор замужней женщины.


[Закрыть].

Известие о разгроме немецкой армии под Москвой молниеносно пронеслось по земле. Его отзвук докатился и до Лубен. Всячески скрывали оккупанты свое поражение под Москвой, безжалостно карали за распространение «панических» слухов. Однако слухи эти ползли и не обходили ни одного жилища. Кто-то видел, как везли ночью эшелон раненых и обмороженных, кто-то прочитал на базаре листовку, в которой было сообщение Советского Информбюро.

Листовки, маленькие, написанные от руки на страничках ученических тетрадей и непременно с красной звездой в конце и с лозунгом «Смерть немецким оккупантам!», начали появляться в Лубнах недавно, но все чаще и чаще. То где-то их на столбе увидят люди, то на заборе, то на воротах. Полиция срывала листовки, устраивала засады, но еще никому не удавалось схватить подпольщиков. Дело дошло до того, что антифашистские листовки стали наклеивать даже на дверях немецкой комендатуры и возле гестапо…

…Пока Анатолий находился в Хорольском лагере для военнопленных, в их доме не стало многих жильцов. Исчезли семьи Песькиных, Родзинских, Слютовых. Анатолий спросил мать, где они. Она только сокрушенно покачала головой, и он обо всем догадался… Позже стало известно, что гитлеровцы забрали всех евреев и расстреляли в противотанковом рву.

Сразу же в опустевших квартирах поселились солдаты. Заняли они и квартиру, где когда-то жили Песькины, соседи Анатолия. Солдаты заставили мать за мизерную плату убирать их комнаты, стирать белье, а иногда и готовить пищу, чаще всего варить или жарить кур, уток, гусей.

Анатолий присматривался к новым соседям. Он имел возможность хорошо изучить их. Оккупанты были похожи друг на друга не только тем, как вели себя, как и что говорили, а будто и внешне. Кроме одного. Этот был черный, обросший и худой, словно борзая. Даже форму носил не такую, как все солдаты: какие-то широкие штаны навыпуск, длинный, зеленоватого цвета френч, на голове не то фуражка, не то пилотка с козырьком. Никогда он не хвастался победами Германии в войне, никогда не бывал пьяным, не ходил по домам и не приставал к женщинам. Еду, которую ему выдавали на кухне, всегда приносил в котелке, другой пищи себе не готовил. Анатолий не раз видел, как над ним подтрунивали солдаты. Он же не обращал внимания, молчал и только хмурился.

– Странный субъект, – сказал однажды Анатолий другу, когда тот зашел к нему.

– Ты о ком? – не сразу понял Борис.

– Посмотри, вон он.

Борис посмотрел в окно. Солдат в широких рыжих штанах шагал по двору, заметая штанинами снег. Потом зашел в уборную и заперся.

– Минуточку, – сказал Борис и выскочил во двор.

Он незаметно подошел к уборной и накинул на дверь железный крючок. Потом вернулся, улыбаясь.

– Пускай посидит немчик в уборной, пускай понюхает немного одеколону…

– Ты с ума сошел! – рассердился Анатолий. – Зачем тебе это? Сорвет дверь, начнет стрелять… Такую панику подымет!

– Не такой он глупый, чтобы подымать шум. Кто захочет, чтоб над ним посмеялись?..

Солдат подергал дверь, но она не открывалась. Тогда он толкнул сильнее, крючок заскрипел, но дверь не поддалась. Солдат, по-видимому, рассердился, потому что с такой силой ударил в дверь, что та едва не сорвалась с петель. Левая сторона шаткого нужника, как называют в Лубнах все уборные, осела в яму, посыпалась земля. Солдат умолк.

– Смотри, он замер на месте, – усмехался Борис. – Погляди, раздумывает, прикидывает, что ему лучше делать: оказаться вместе с нужником в яме или на помощь позвать… Сейчас увидим, что будет дальше.

Подождав немного, солдат вдруг заорал. Он кричал на каком-то непонятном языке; единственное слово, которое с трудом разобрали ребята, было «бандит». Потом пошла немецкая, русская и украинская брань:

– Доннер веттер! Черт! Сатана! Свинья! Швайн!..

Это был чудовищный поток брани и проклятий, это был крик оскорбленного и испуганного человека, у которого наконец лопнуло терпение.

Борис не пускал Анатолия, просил еще подождать, но он не послушался, вышел во двор и открыл дверь.

– Дракул!.. [22]22
  Черт! (рум.)


[Закрыть]Бойкот!.. Кто ето зделал?

Анатолий пожал плечами. Солдат долго еще бранился, потом немного успокоился и, подойдя к юноше, произнес:

– Бун [23]23
  Добрый, хороший, славный (рум.).


[Закрыть]пасан! Как твой имя?

– Анатолий.

– Анатолин! Бун! Бун украинен. Карош! – Он ударил себя в грудь, похлопал по животу. – Румун! Букурешти! Товарищ! Бун! Бун! Инцелег?.. [24]24
  Понял? (рум.)


[Закрыть]

Так Анатолий, а со временем и Борис познакомились с румынским капралом Ионом Паулеску. И на самом деле Паулеску был чудной: делился с ребятами сухарями и супом, включал для них небольшой приемник, настраивал на Бухарест и, услышав родную песню, задорную и веселую, похлопывал себя по животу и на весь дом кричал:

– Букурешти! Бун!..

Приемник был советский, по-видимому, немецкие солдаты выкрали его где-то на разграбленном складе или в каком-то нашем учреждении. Анатолий и Борис только облизывались, когда, настраивая волны, Ион вдруг попадал на Москву, но попросить его послушать Москву ребята не осмеливались.

И все же находчивый Борис и здесь выручил.

Однажды, когда ребята сидели в комнате у Паулеску и слушали его родные мелодии, капрала вызвал немецкий солдат. Из квартиры вышли вместе. Борис заметил, что дверь осталась незапертой, незаметно проскользнул в комнату Иона и вынес оттуда карабин.

– Для чего он тебе? – удивился Анатолий. – Да ты знаешь, что за это будет?

– Увидим, – уклончиво ответил Борис и улыбнулся. – Ты думаешь, капрал и теперь подымет бучу? Все обойдется тихо и мирно.

Он спрятал карабин под матрац, сел на стул и положил ногу на ногу.

– Вот увидишь, сегодня мы будем слушать Москву, – сказал Борис. – Могу даже дать честное пионерское…

Вскоре ребята увидели, как возвратился капрал. Он прогремел тяжелыми сапогами по ступенькам, хлопнул дверью. Они слышали, как он насвистывал в квартире родные мелодии, как что-то передвигал, по-видимому, готовился идти на дежурство. Но вдруг песня оборвалась, стало тихо, потом раздался вскрик.

– Давай поиграем, – сказал Борис и взял с тумбочки шахматную доску. Быстро расставил фигуры, сделал ход пешкой и прибавил: – Теперь тебе ходить, Толя!

Через минуту вопль повторился, стукнула дверь, загрохали сапоги по ступенькам, на пороге появился перепуганный Ион Паулеску.

– Капут!.. Ой, ой!.. – отчаянно простонал капрал. – Герман меня пах-пах!..

Схватил Анатолия за плечи:

– Спасай, Анафтолин! Карабин! Нет карабин… Ой, ой… Разбой [25]25
  Война (рум.).


[Закрыть]не бун, не карош! Спасай, Анафтолин! Я пропал…

– Минуточку! – попросил Борис и показал капралу палец. – Одну минуточку. Иди домой и жди. Мы поищем.

Ребята заперли квартиру на ключ, обошли квартал, вернулись, забрали карабин и постучали к Иону. Тот их ожидал. Увидев свой карабин, он обрадовался, словно ребенок. Достал из вещевого мешка галеты, сахар, угостил ребят. Потом включил приемник, настроил на Бухарест.

– А Москву можно? – сощурил глаза Борис.

– О-о, Москва нет! – покачал головой капрал. – За это герман пах-пах! О-о, Москва нет, нет!..

– Нету ж немца… Нету… Никс… Давай Москву, – настаивал Борис. – Хоть немного, тихонько…

Капрал уступил. Настроил приемник на Москву.

Радиостанция как раз передавала очередное сообщение Совинформбюро. В нем говорилось о великой победе советских войск под Москвой. Пока ребята, затаив дыхание, слушали передачу, Ион дежурил у окна, из которого хорошо был виден вход в дом.

Как только диктор закончил читать сообщение, они, забыв даже поблагодарить капрала, выбежали из квартиры. Им не терпелось поделиться с кем-нибудь радостной вестью. Ведь за последнее время гитлеровцы только и знали, что хвастались: «Москва капут! Москва капут!..» Вот и докапутились!..

Анатолий потащил Бориса к себе домой, ему хотелось прежде всего сообщить приятную новость матери. Но матери дома не было – еще не пришла из больницы, где она и теперь работала.

– Пойдем на улицу, – предложил Борис. – Там встретим кого-нибудь из знакомых, расскажем, а он еще кому-нибудь передаст. К вечеру весь город узнает…

– Пойдем, – согласился Анатолий. Уже подошли к двери, как вдруг он что-то вспомнил, остановился. – Послушай, Боря, а зачем нам идти на улицу? Давай напишем листовку или несколько листовок… Конечно, надо несколько и обязательно расклеить всюду. Так будет лучше…

– Правильно, – одобрил Борис. – Я почти все запомнил, что передавали. Садись и пиши, я буду диктовать.

Сначала составили текст листовки на старой, порыжевшей газете, которая лежала на подоконнике. Потом Анатолий взял ученическую тетрадь, разорвал ее на отдельные листы, и ребята начали набело переписывать. Внизу под текстом рисовали красным карандашом маленькие звездочки. Когда мать Анатолия вернулась домой, уже были готовы шесть листовок. Три листовки Анатолий отдал Борису, три оставил себе.

На второй день весь город знал о первом серьезном поражении немцев под Москвой.

С тех пор ребята стали часто навещать Паулеску. И почти после каждого посещения румынского капрала в Лубнах стали появляться листовки, написанные на страничках из ученических тетрадей и с неизменной красной звездочкой внизу.

Все больше неистовствовала полиция. И было из-за чего. Кто-то вечером встретил на улице переводчика из комендатуры и так избил его, что тот едва дополз домой. Гитлеровцы наградили предателя Курыша, дежурного депо, коровой, а на следующий день Курыш нашел свою корову сдохшей. Из пересыльного лагеря для военнопленных убежало несколько человек, и ни одного не удалось задержать… На перегоне Лубны – Гребенка кто-то подложил под рельсы динамит, регулярно появляются листовки…

Чаще стали облавы, ночью по улицам мчались автомашины с притушенными фарами – это везли на расстрел коммунистов и комсомольцев.

А тут еще новость: с наступлением тепла в лесах Полтавщины появились партизанские отряды. Заявили они о себе смелыми и неожиданными налетами на вражеские обозы, на склады с боеприпасами, на железнодорожные станции. Взлетали в воздух мосты, горели на дорогах автоцистерны с бензином…

На головы местного населения посыпались приказы и объявления гитлеровских властей. В одном объявлении обещали большое вознаграждение тем, кто выдаст партизан, в другом – грозили смертной казнью за бродяжничество, в третьем – превозносили работу и условия жизни в Германии. Однажды люди прочитали постановление управы о том, что на работу привлекаются дети от десяти до четырнадцати лет.

«Дети старшего возраста должны ехать работать в Германию, а младшие заменяют их дома».

Молодежь не хотела ехать в Германию и потому пряталась по чердакам, в погребах или старалась убежать по дороге, если полиции удавалось силой втолкнуть в вагоны. Срывался так называемый «плановый набор восточной рабочей силы». Тогда гитлеровцы стали устраивать облавы. Нагрянут внезапно на базар, на площадь или вокзал и бросают в машины всех, кто способен к физическому труду.