Текст книги "Поворотный круг"

Автор книги: Борис Комар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Ну и что, если идет? Тебе-то что?

– Да так… – замялся Васька.

– Вот чудила! – улыбнулся Борис.

– Послушай, – оживился Васька, – хочешь, покажу тебе что-то? Как корешу.

– А что ты мне покажешь?

– Пойдем! – схватил он Бориса за локоть.

– Куда?

– Не бойся, дурачок, пойдем!

Борис с трудом освободил руку из цепких Васькиных пальцев, пошел за ним к изгороди.

Васька выволок из куста большой мешок, вытащил из него какое-то лохмотье.

– Вот, – показал Борису.

– Что это?

– Не видишь? Штаны! А вот пиджак, – сказал Васька и вытащил еще одну одежину. – Здесь пять таких костюмов и два пальто. Еще рубашки, сукно, картузы, коробка булавок…

– Где ты взял? Обокрал кого?

– Тьфу, дурак! Никого я не грабил.

– А где же ты взял?

– В магазине. Кто-то замки поотбивал – заходи, бери что хочешь. Я уже два раза ходил. Иди и ты, пока не поздно, а то все растащат.

– Знаешь, что тебе будет за это?

– Ничего не будет, – сказал Васька и рассмеялся.

– А если милиция узнает?

– Не узнает. Нет милиции. Задала стрекача.

– Что ты мелешь, придурок?

– Что слышишь. Не знаешь разве – немцы в Лубнах.

– Отогнали их.

– Никуда не отогнали. Они мост перешли и остановились. Не захотели ночью входить в город.

– Кто тебе сказал?

– Все говорят. Вот от моста и стреляли до полуночи.

– Сегодня им дадут!

– Кто даст?

– Наши.

– Как они дадут, когда немцы на танках!

– А бронепоезд? Как ударит из пушки, разлетятся фашистские танки в щепки.

– Да что с тобой говорить! – махнул рукой Васька. – Мне некогда. Я пошел, – и наклонился к мешку.

– Вот увидишь, расскажу, что ты обокрал магазин.

Васька выпрямился и, шагнув к Борису, ткнул ему под самый нос кулачище:

– Понюхай, чем пахнет!

– Не пугай! Не на того напал. Видали таких.

Знал: драться Васька не будет, только запугивает.

– Не сердись, глупый, – опустил кулак Васька. – Я пошутил. Хочешь, дам тебе костюм? Будь только корешем.

– Не надо мне ворованного.

– Ну, и глупости! Никакое не ворованное. Наши еще спасибо скажут, что забрал. А то немцы заграбастали бы. Понял?.. А ну, поддай, помоги мне, – схватился за мешок.

– Сам поддавай! – сердито сказал Борис и пошел прочь.

Дверь открыла тетя Мария.

– Что случилось, Боренька? – встревоженно спросила.

– Записку принес от дяди.

Тетя взяла записку, поспешила в дом. В комнате горела лампа. Окно было занавешено одеялом. Тамара стояла у стола, на котором лежали какие-то бумаги.

– Возьми, прочитай. От отца! – отдала записку дочери.

Тамара развернула бумажку, наклонилась к лампе.

«Дорогие мои Мария и Тома! Все сложилось так, что я уже третий день не могу приехать домой. Возможно, и сегодня не приеду. Прошу вас, сразу же, как только получите эту записку, уезжайте из Лубен. Дела очень серьезные… Не теряйте времени… Обратитесь к начальнику станции, он устроит вас на поезд. Не жалейте вещей, это все наживное, возьмите с собой самое необходимое. Не забудьте про документы: прихватите свои и мои. Крепко целую вас, дорогие. Павел. Отец».

– Горе мое! – заломила руки тетя. – Он же ничего еще не знал, когда писал. Куда же нам ехать, когда все пути-дороженьки перерезаны?..

В глазах у нее заблестели слезы.

– Не надо, мама, – обняла ее Тамара. – Не расстраивайтесь. Фашистов еще отобьют.

Вдруг дом сильно потряс взрыв, даже одеяло упало с окна.

На дворе уже рассветало.

Раздался второй, еще более сильный взрыв, открылась форточка, в комнату потянуло прохладой.

Отрывисто, часто застрочил на станции зенитный пулемет. Слышен был шум самолета.

– Немецкий, – сразу определил Борис. – Бомбы сбрасывает.

Тамара потушила лампу, сняла со спинки стула теплую суконную жакетку, темно-синий берет.

– Мне надо идти.

– Ой, доченька, что же с нами будет? – склонилась ей на плечо мать.

– Не падайте, мама, духом. Комендант говорил: в Лубны фашистов не пустят…

Тамара накинула на плечи жакетку, надела берет.

– Мама, вот документы и книжки, которые я отобрала, – показала на стол, – спрячьте.

– А портреты? – кивнула на стену тетя.

– Портреты?.. – Тамара задумалась. – Пускай пока…

Вышли во двор втроем. Постояли на веранде, прислушались.

Умолкли зенитные пулеметы. Едва доносился откуда-то из-за станции гул вражеского самолета. Наверное, того самого, который только что сбросил бомбы.

Тамара повернулась лицом к матери и, словно боясь нарушить тишину, полушепотом сказала:

– Пойду.

Борис проводил Тамару до станции. Она была грустна, молчалива. Прощаясь, попросила:

– Боря, навещай почаще маму. Не скоро я, наверное, вернусь. Да и папа, кто знает, когда домой вырвется.

– Чего там, вернешься, – пробовал утешить он. – Вот прогонят немцев, тогда…

– Не знаю, не знаю… – перебила она. – То я успокаивала маму, а… – и не закончила. – Ну, будь здоров, Боря!

– Будь здорова!..

Борис стоял задумавшись, смотрел на сестру, которая все удалялась и удалялась.

«Не знаю, не знаю…» Наверное, что-то знает, но не захотела сказать…»

Когда Тамару скрыли предрассветные сумерки, Борис перешел железнодорожные пути, направился домой.

– Эй, дружище!

На запасной линии, возле товарного вагона, стоял красноармеец и махал рукой.

– Пойди сюда, парень!

Борис подошел.

– Не спешишь?

– Нет.

– Помоги поднести ящик с пулеметными лентами. Недалеко – на Советскую, к мебельной фабрике.

– Хорошо, – быстро согласился Борис.

– Товарищ старшина! – крикнул красноармеец в открытые двери затемненного вагона. – Есть помощник. Давайте четыре.

Тут же в дверях появился крепко сложенный старшина с двумя плоскими жестяными ящиками, окрашенными в зеленый цвет. Подал их красноармейцу. Потом вынес еще два.

– Бери, – кивнул Борису на ящики красноармеец. – Тебе – два, мне – два, поделимся четырьмя, – пропел протяжно детскую считалку.

Он хотел идти через привокзальную площадь, но Борис сказал, что к мебельной фабрике можно добраться другим путем – тропинкой вдоль железнодорожного полотна, а там напрямик садами, дворами. Так будет, пожалуй, и ближе и быстрее.

– Веди! – согласился красноармеец. – Нам как раз и надо побыстрее. Уже рассветает, скоро зашевелится немец.

Когда вышли на тропинку, красноармеец спросил Бориса:

– Где живешь?

– В Осовцах.

– Это там, за станцией?

– Угу.

– А я из-под Пирятина. Уже неделю здесь и все не могу вырваться домой. С весны не видел мать. Последний раз приезжал на Первое мая еще из университета. Обещало командование отпустить на этой неделе, наведался бы, хотя бы здравствуйте – до свидания сказал, так на́ тебе – прорвали, гады, фронт, с тыла зашли…

Едва выбрались на Советскую улицу, как с востока донесся натужный рев танков.

– Двинулись… – вздохнул красноармеец.

Во дворе напротив мебельной фабрики их остановил седой пышноусый и бровастый дед. Борис знал его – сторож из депо, дед Карп, бывший кавалерист и красный партизан. Колкий и острый на язык, дед никого не пропустит, чтоб не зацепить язвительным словом. Борис поздоровался, но дед Карп не ответил ему, обратился к красноармейцу:

– Так как же оно будет, парень, задержите или не задержите немцев?

– Постараемся задержать, дедушка.

– «Постараемся»! – передразнил его дед. – Что-то не очень видны ваши старания…

Красноармеец помрачнел и, ничего не ответив, пошел мимо невысокого здания к воротам.

– Да ты не обижайся, я так… Вы что? Вы рядовые, не вас об этом спрашивать… – бормотал им вслед старик.

У дороги под невысокой насыпью – фабричным переездом – сидели два бойца: один – возле пулемета, направленного вдоль улицы к базарной площади, другой – возле кучки гранат.

– Николай, хватит? – подойдя поближе, спросил красноармеец у пулеметчика.

– Сколько у нас есть? Одна, две, три, четыре… Восемь лент. Девятая заправлена. Думаю, хватит. – Посмотрел на Бориса. – А это что за герой с тобой?

– Помогал нести.

– Молодец!.. Ну, а теперь, парень, беги домой. Тут такое начнется – небу жарко будет!

– Я не боюсь! – важно сказал Борис.

Он сразу, как только увидел бойцов с пулеметом и гранатами, подумал: надо бы остаться с ними. Это ж такой случай представился – принять участие в настоящем бою! Бойцам он, конечно, не помешает, наоборот, если им снова надо будет помочь, с радостью поможет. Интересно, дадут они хоть один раз построчить из пулемета? Может, и дадут – ящики ведь носил… Конечно, оно и страшновато здесь… Ну так что? А кому не страшно на фронте? Всем страшно. И этим бойцам, наверное, страшно: никто не знает, что будет… Нет, надо остаться, он же не трус какой-то. Пускай вначале страшно будет, зато потом… Э-эх, потом будет что рассказывать ребятам. Они еще и не поверят. Ничего, докажет, да и дедушка Карп подтвердит. Ох, и завидовать будут!

– Ну, беги, беги! – приказал пулеметчик. – И как можно быстрее!

– Здесь небезопасно оставаться, – поддержал его красноармеец, с которым принесли пулеметные ленты. – Пуля, как оса, она не разбирается, где военный, где гражданский, где взрослый, где ребенок, каждого может ужалить. Давай, дружище, чеши домой!

Ничего не поделаешь, пришлось Борису подчиниться солдатскому приказу.

Едва успел пересечь улицу, как над мостом ударили орудия, застрочили пулеметы, защелкали винтовочные выстрелы.

Борис оглянулся: может, бойцы передумают, позовут его.

Вдруг над самой головой прошуршал снаряд.

– Ложись! – крикнул пулеметчик, припав к земле.

Но Борис не успел и двинуться, как снаряд уже разорвался. Совсем близко просвистели осколки.

– Ложись! – закричали бойцы.

Борис растерялся. Сначала хотел спрятаться за толстым стволом ясеня, росшего возле тротуара, потом бросился к забору, вскочил во двор, через который только что проходил с красноармейцем.

Там его остановил окрик:

– Чего носишься, сумасшедший! Айда в хату!

Повернул голову на голос – из форточки выглядывал дед Карп.

Когда Борис вскочил в хату, дедушка загнал его в угол, к посудному шкафу. Сам же, сердитый, носился по комнате, выглядывал в окно, зло сверкал на Бориса покрасневшими глазами.

Борис сидел на корточках на полу у ведра с водой и с обидой поглядывал на старика.

– Глянь, уходят, наши уходят! А как же мы?..

Вскоре услышали надрывный гул, который все нарастал и нарастал. Тряслась, вздрагивала земля, звенели в окнах стекла, дребезжала в шкафу посуда, в ведрах по воде расходились круги. Это шли танки.

Дед Карп перестал мотаться по комнате. Сведя на переносье брови, такие же лохматые, как усы, торчал у окна, глядел на улицу, откуда доносился беспрерывный грохот и треск.

Борис встал и боязливо, неуверенно подошел к старику. Влез на скамейку и тоже припал к окну.

По дороге мимо дедового двора нескончаемым потоком двигались автомашины, бронетранспортеры, самоходные пушки, мотоциклы. И ни одного пешего или конного.

Вспомнив о бойцах, которые сейчас залегли с пулеметом и гранатами, Борис посмотрел на насыпь. Все так же стоял пулемет, нацеленный вдоль улицы, а возле него лежали двое.

Вдруг с дороги свернула черная легковая машина, за нею три крытых грузовика. Подъехали ко двору, остановились. Из легковой машины вылез стройный молодой немецкий солдат в серо-зеленой форме, подбежал к воротам, повернул деревянную щеколду, распахнул их. И сделал это так быстро и ловко, словно ему и раньше приходилось иметь дело с дедовыми воротами. Потом немного посторонился, и машина въехала во двор.

Дед Карп отпрянул от окна, толкнул со скамейки Бориса, бросился к низкому короткому топчану, стоявшему у глухой стены, прилег.

– А ты садись возле меня, – приказал он Борису.

Притихли, прислушались к гулу автомашин во дворе, с тревогой и страхом ожидали, что будет дальше.

Когда шум утих, послышалась чужая речь. А потом затопали на крыльце, скрипнула дверь, и в комнату вошел юный, разве что года на три старше Бориса, солдат, который открывал ворота.

– Guten Morgen! [7]7
  Доброе утро! (нем.)


[Закрыть] – произнес он минуту спустя, глядя на деда и на Бориса.

Дед Карп, конечно, не понял, что сказал немец; Борис же со школы хорошо знал это приветствие, однако не ответил на него.

– Krank? [8]8
  Больной? (нем.)


[Закрыть] – обратился к деду солдат.

Дед Карп шевельнулся на топчане, нахмурился, сердито буркнул:

– Крал?.. Ничего я не крал…

– Krank! Krank! – опомнившись, закивал головой Борис. – Это он, дедушка, спрашивает, не больны ли вы, – объяснил.

– Говори – больной. Крал, крал, – и тоже закивал головой.

– Schlecht, sehr schlecht… [9]9
  Плохо, очень плохо (нем.).


[Закрыть] – скривился солдат. Пошарив глазами по комнате, увидел возле посудного шкафа ведро с водой.

– Ich brauch’ Wasser [10]10
  Мне надо воды (нем.).


[Закрыть], – ткнул пальцем на ведро.

– Что он говорит? – посмотрел на Бориса дед Карп.

– Наверное, хочет воды.

– Вода, вода, – подтвердил солдат.

– Так дай ему.

Борис взял в посудном шкафу кружку.

– Nein, nein! – замотал головой. – Ich brauch’ viel Wasser, den ganzen Eimer! [11]11
  Нет, нет! Мне надо много воды, все ведро! (нем.)


[Закрыть]

Борис, не понимая, пожал плечами.

Тогда солдат снова показал на ведро, потом на дверь.

– Понятно, – сообразил наконец дед Карп, – хочет забрать с ведром, чтоб всех своих напоить. Возьми, возьми, – разрешил.

– Шпа-си-бо, – с трудом выговорил немец. – Nimm, Kleiner, – указал рукой на ведро. – Komm mit [12]12
  Бери, паренек, иди со мной (нем.).


[Закрыть].

Борис стоял, растерянно глядя то на солдата, то на деда Карпа.

– Keine Angst [13]13
  Не бойся (нем.).


[Закрыть], – улыбнулся парень и слегка подтолкнул Бориса к посудному шкафу.

Борис взял ведро, нехотя пошел за солдатом.

Кроме легковой и трех грузовых машин, в дедов двор и садик заехало еще несколько мотоциклов с колясками. Суетилось десятка полтора солдат. На них, как и на этом немчике, заставившем Бориса тащить ведро, была такая же серо-зеленая форма из сукна: брюки заправлены в короткие и широкие голенища яловых сапог, мундиры с большими накладными карманами и темно-коричневым воротником, клювастая пилотка. Все были подпоясаны ремнями с блестящими бляхами.

Молодой солдат привел Бориса в сад под старую развесистую яблоню, где рядом с легковой машиной сидели на скамейке возле вкопанного приземистого столика два пожилых худощавых офицера. В отличие от солдат они были обуты в хромовые сапоги с узкими и высокими, до самых колен, голенищами, в галифе, а вместо пилоток – здоровенные фуражки. Изогнутые лодочкой, обрамленные на околышах и козырьках серебристыми узорами, украшены кокардами. Их воинские звания удостоверяли еще какие-то знаки на погонах и петлицах.

Молодой солдат, который, видно, был денщиком у этих офицеров, бросился к машине, открыл багажник, достал полотенце и мыльницу.

Офицеры поднялись со скамейки, подошли к Борису, наклонившись, подставили пригоршни.

Борис зачерпнул кружкой воду, полил сначала одному, потом другому.

После офицеров помыл руки и солдат. Затем он велел Борису отнести воду солдатам во двор, а сам принялся накрывать на стол.

Борис отнес ведро и направился к воротам – хотел посмотреть под насыпь, но денщик позвал обратно, в сад.

Столик под яблоней был уже накрыт скатертью. Посредине стояла высокая, с пестрой этикеткой бутылка, вокруг нее лежали еще не открытые банки с какими-то консервами, нетронутая головка сыра, кусок масла, перевязанная шпагатом толстая, как скалка, копченая колбаса, белый пшеничный хлеб, ножи, вилки.

Борис повернулся, побрел из сада.

Дед не мог долго улежать на топчане. Беспокоился, не натворили бы чего немцы в усадьбе. И за Бориса тревожился – не обидели б парня. Взял палку, вышел на крыльцо. Увидел Борису, тихонько подозвал:

– Уже отпустили?

– Отпустили.

– Вот и хорошо.

Солдаты мылись, брызгались водой, кричали, хохотали. Не угомонились и тогда, когда несколькими группами уселись завтракать на расстеленных тут же, неподалеку от машин, пятнистых плащ-палатках.

Офицеры ели молча, не торопясь. Только почему-то не сняли фуражек, не пригласили денщика к столу. Он, как настоящий официант, бегал взад-вперед, то и дело подливал в рюмки той самой настойки, которая была в бутылке с пестрой этикеткой, предупредительно подсовывал яства.

Борис посмотрел под насыпь, где лежали бойцы.

«Неужели их убило?.. А может, ранены?.. Как узнать? Сбегать? А что, если фашисты заодно и меня?.. Дед, наверное, тоже пошел бы… Конечно, пошел бы, потому что нет-нет да и посматривает в ту сторону, но вот не идет…»

Подкрепившись, офицеры вышли из сада, остановились у ворот. Некоторое время осматривали улицу, о чем-то тихо переговаривались. Когда въезжали во двор, они, по-видимому, не заметили бойцов. Увидели только теперь. Сразу оживившись, заговорили громче, направились к ним.

Борис и дедушка, поколебавшись, пошли следом.

Движение на дороге почти приостановилось: чуть ли не в каждом дворе и возле ворот стояли на обочинах мостовой и на тротуарах машины и мотоциклы.

Когда офицеры поднялись на насыпь, один из лежавших будто бы пошевельнулся.

«Живой!» – вздрогнуло сердце у Бориса, и он, поборов страх, догнал и опередил офицеров, первым подбежал к бойцам.

Посмотрел на них, и надежда, до сих пор теплившаяся в нем, сразу развеялась – оба бойца были мертвые.

В ту ночь ни Анатолий, ни его мать не сомкнули глаз. Они даже не приходили домой. До самого утра с санитарками и сестрами городской больницы переносили из институтского подвала тяжелораненых. Потом, когда в городе начался бой, помогали прятать по кладовкам, на чердаке, под кроватями медикаменты, продукты для больных – мешки с мукой, крупой, солью, сахаром, ящики с печеньем.

Но как только утихла стрельба, в больницу, прихрамывая, пришла пожилая санитарка тетя Дуся. Женщины и девушки называли ее просто Кривая Дуська: санитарка припадала на левую ногу.

– Как там?.. Где наши?.. Немцев отогнали? – обступили все Кривую Дусю.

– Разве они здесь не были? – обвела она всех удивленным взглядом.

– Не были.

– Значит, скоро будут. Да вы не бойтесь… Я сначала тоже боялась. Сижу в хате, дрожу. Потом донеслись детские голоса. «Почудилось, думаю, что ли?» Прислушиваюсь – не почудилось, шумят дети. Выглянула на улицу: машина стоит, возле нее толпа ребятишек и немцев человек пять – раздают что-то детям. Вижу – соседка появилась, и ее не трогают. Осмелела я, вышла из хаты. Ничего. Гогочут по-своему, смеются, дали и мне гостинца, – вытащила из кармана длиннополого мужского пиджака горсть конфет, завернутых в цветные бумажки. – Возьми, Люся, попробуй, – протянула девочке в матроске.

Девочка покачала головой:

– Не хочу.

– Чего ты?

– Не хочу, – повторила она и отошла в сторону.

«Молодец!» – похвалил ее мысленно Анатолий.

Интересно, что это за девочка? Большие черные глаза, мальчишечья прическа, в матроске, на ногах маленькие запыленные сандалии и белые носочки… Кажется, он уже где-то ее видел. Где?.. Ну да, конечно, ночью, когда они, выбившись из сил, перетаскивали раненых. Еще тогда он заметил ее и подумал: «Гляди, какая быстрая и крепкая! Чья она?.. Как будто не наша, не лубенская…»

– Ну, тогда давайте мы попробуем. Берите все, – обратилась к сестрам и санитаркам Кривая Дуся, – узнаем, какие у немцев канафеты.

Анатолий стоял немного в стороне, в углу, возле окна, прислонившись к прохладной кирпичной стене. Все тело у него ныло от усталости, от той страшной ночи, которую он теперь никогда не сможет забыть. Той страшной ночи… Разве она уже закончилась? Только начинается… Неужели все так просто – вчера здесь были наши, а сегодня уже фашисты? Как поверить в это? Как примириться?

Анатолий почувствовал, как кто-то ткнул ему что-то в руку. Посмотрел – конфета. «Клубничная», – прочитал он на обертке. Да ведь это наша! Именно такие конфеты он видел в магазине на Засулье. Не там ли их взяли немцы?

– А конфеты, тетя, не немецкие, а наши, – сказал. – Посмотрите.

Он вернул конфету тете Дусе и снова встал в углу.

– Неужели? И в самом деле наши канафеты. «Клуб-нич-ные»… Ты смотри-ка… А мне и в голову не пришло. Вот злодеи, как обманули!..

За окном послышался шум мотора. Анатолий выглянул.

Во двор больницы въехала немецкая легковая машина. Из нее вышли три солдата, офицер и водитель.

Санитарки и сестры разбежались по палатам и кабинетам. Анатолий с матерью, тетей Дусей и Люсей остались в вестибюле.

Водитель закрыл за офицером и солдатами дверцы, снова залез в машину. Солдаты же, держа на груди короткие тонкостволые автоматы, нацеленные на больницу, направились к дверям. За ними последовал и офицер.

– Пойдем отсюда, – подошла к Анатолию девочка в матроске, взяла его за руку и потащила к лестнице на второй этаж. – Лучше уйдем…

Анатолий посмотрел в ее большие черные глаза, полные тревоги и страха, и покорно пошел за ней.

– Откуда ты? – спросил он, когда поднялись на второй этаж.

– Я киевлянка, – ответила Люся и глянула вниз, в вестибюль, куда в это время вошли солдаты и офицер. – Я эвакуировалась в Лубны вместе с детским домом.

Офицер потребовал главного врача. Тетя Дуся пошла его звать. Главврач долго не появлялся. Офицер нетерпеливо переступал с ноги на ногу, все мрачнел. Солдаты молча стояли рядом.

Наконец пришел главный врач. Офицер сердито и пренебрежительно посмотрел на него, на ломаном русском языке сказал, что желает осмотреть больницу, и первым направился в коридор.

Заглянув в палаты на первом этаже, где были только пожилые и дети, немцы поднялись на второй. Здесь вперемежку с больными лубенцами лежали тяжело раненные красноармейцы. Солдаты подходили к каждой кровати, грубо срывали с лежавшего больного одеяло и, если под ним оказывался перебинтованный, офицер считал:

– Айн… цвай… драй… фир…

Так он пересчитал всех красноармейцев. Потом сказал, что отныне больница отвечает за бойцов: если хоть одного они не досчитаются, ее руководство, особенно главный врач, будут сурово наказаны, приговорены к расстрелу.

– Да, да, к расстрелу. Пах, пах!.. – Фашист сделал рукой красноречивый жест.

Когда машина уехала, врачи, сестры и санитарки посмотрели друг на друга: «Что будет дальше?..»

Анатолий шепнул матери, что пойдет домой, и выбежал во двор.

Ярко светило солнце, слепило глаза. Город казался таким, как и вчера, как и позавчера, как год назад! Словно ничего не изменилось. Словно не было той страшной ночи со стрельбой и грохотом, не было крика раненых: «Тащи, браток, полегоньку, я поправлюсь и еще повоюю!», не было этих наглых и жестоких гитлеровцев, ворвавшихся в больницу…

О нет, изменилось, и еще как изменилось! Только посмотри вокруг, посмотри внимательно. Какая настороженная, какая неестественная тишина залегла на безлюдных улицах города! Даже ни один листик на кленах, посаженных вдоль мостовой, не шелохнется, словно прислушивается к чему-то неизвестному и потому страшному.

Неподалеку от своего дома, на пересечении двух улиц, Анатолий остановился от неожиданности. Гитлеровский солдат, пристроив к мотоциклу электрическую машинку, стриг мальчугана. Рядом стояло несколько уже постриженных детишек, остальные малыши ожидали очереди. Немец выполнял свою работу с видимой гордостью и удовольствием, он похлопывал ладонью по стриженой голове мальчугана и кричал, широко растягивая рот:

– Гут! Гут! Карош! Давай другой! Немецка порядок и культура… Карош!..

Цокала машинка, летели в пыль детские чубы. А на дороге стоял офицер с кинокамерой и снимал уличную сцену.

Пораженный увиденным, Анатолий не мог двинуться с места.

Солдат заметил его и махнул рукой:

– Гут! Карош! Давай, давай. Битте! Без деньги.

Анатолий содрогнулся, торопливо пошел дальше.

На фасадной стене своего дома увидел белый лист бумаги. Немецкое объявление:

ОТ МЕСТНОЙ КОМЕНДАТУРЫ

Ваш город освобожден от комиссаров и большевиков.

С сегодняшнего дня в городе устанавливается комендантский час. Всем жителям запрещается выходить на улицу от 18 до 5 часов по немецкому времени. Нарушители этого приказа будут расстреляны.

Тот, у кого обнаружат оружие или другое военное снаряжение, считается бандитом и будет расстрелян.

Кто станет укрывать лиц, принадлежащих к советским вооруженным силам, также будет расстрелян, а его имущество конфисковано.

Кто знает и не сообщит немедленно комендатуре или немецким войскам о лицах, выполняющих советские поручения, будет наказан смертью.

Местный комендант

О, сколько сразу угроз!.. И какие угрозы!.. Будто у них, фашистов, и кары другой нет, как только расстрел и смерть… Интересно, о каких «советских поручениях» здесь пишется? Как это понимать?

Не успел Анатолий и подумать, как увидел: по улице, громыхая, катилась двуколка; в нее вместо коня был запряжен пожилой мужчина с седыми вьющимися волосами, свалявшимися от пота и пыли, в двуколке сидели гитлеровские солдаты.

Повозка поравнялась, и Анатолий узнал запряженного – Циткин, заведующий бакалейным магазином. Циткин тяжело дышал и смотрел в землю: или боялся оступиться, упасть, или стеснялся смотреть в глаза прохожим. Солдаты громко смеялись, хлестали его хворостиной, выкрикивали: «Юда! Юда!..» Все, кто были свидетелями этого страшного, жестокого надругательства над человеком, прятались в подворотню или отворачивались.

Отвернулся и Анатолий. Быстро, словно и его хлестали солдаты той же хворостиной, пошел во двор.

«Так, именно так и должно было быть, – подумал он, убегая. – Конфеты… Стригут малышей… Это все для простачков, для доверчивых, для рекламы… Не выдержали и полдня. Поразвешали приказы, запугивают смертной казнью, запрягают человека в воз…»

Анатолий открыл дверь своей квартиры. Первое, что он увидел в полутемном коридорчике, – была миска с огурцами. И в ту же минуту почувствовал, что проголодался. Взглянул в расколотое зеркало, висевшее в комнате возле столика. На него смотрели глубоко запавшие глаза, щеки ввалились, и шея, кажется, тоньше стала. Солил огурцы и так уплетал их, даже сок потек по груди…

Скрипнула в коридоре дверь, кто-то осторожно, точно вор, зашаркал по полу. Взглянув в зеркало, Анатолий увидел съежившегося, в очках, гитлеровца. Держа автомат наперевес, он водил им из угла в угол и, не произнося ни слова, медленно передвигался.

– Кто там? – спросил Анатолий.

Гитлеровец вздрогнул, отскочил в сторону и дал очередь из автомата. Густая белая пыль от штукатурки покрыла Анатолия.

Он закашлял, вышел из облака пыли.

– Halt! [14]14
  Стой! (нем.)


[Закрыть] – пронзительно завизжал фашист. Анатолий остановился.

– Hände hoch!! [15]15
  Руки вверх! (нем.)


[Закрыть]

Анатолий не понял приказания немца и продолжал неподвижно стоять посреди комнаты. Заметив, что перед ним безусый юноша, гитлеровец немного успокоился, однако сурово спросил:

– Комиссар, болшевик, партисан ест?

На его бугорчатом коротком носу, похожем на картофелину, дрожали большие, с толстыми стеклами очки, шея вытянулась, стала тонкой и длинной, пилотка съехала на затылок.

Анатолий невольно улыбнулся – такой смешной был немец в своей суровости.

И тогда разъяренный гитлеровец подошел к Анатолию, ударил дулом автомата по руке так, что надкушенный огурец упал на пол, и снова закричал, как недорезанный:

– Я спрашиваль тебя, русский свинья, комиссар, болшевик, партисан ест?

Скривившись от боли, Анатолий покачал головой.

Подтолкнув его к двери, гитлеровец стал шарить по комнате. Заглянул под стол, под кровать, за сундук.

Анатолий стоял на пороге, опершись о дверной косяк, и смотрел на солдата. Рука у него перестала болеть, но он все еще кривился от обиды, от неслыханного унижения.

До сих пор Анатолия никто никогда не бил. Правда, когда был маленьким, мать иногда хлестала тряпкой или веником за какой-нибудь проступок. Но разве это битье? Да и бил не кто-нибудь чужой, а родная мать, которой все простить можно. Этот же пришелец ни за что ни при что ударил, толкнул, обругал и теперь шарит по хате, как у себя дома. И никому не пожалуешься на него, потому что он сам и судья и палач…

Но чем дальше, тем сильнее негодовал Анатолий, и гнев его все нарастал, вот-вот готов был вырваться наружу, и тогда держись фриц.

И в одно мгновение пережил, живо представил, как все это может на самом деле произойти. Молниеносный прыжок… и выбитый из рук автомат с грохотом падает на пол… Руки крепко, словно клещами, сжимают оторопевшего немца за тонкую и длинную шею и душат, душат… Еще одно усилие, еще одна минута, и враг, как тяжелый мешок, падает следом за своим автоматом… Все… Теперь можно стереть пот с лица, передохнуть, можно вымыть руки…

Анатолий почувствовал, как налились у него силой руки, как они начали дрожать от нетерпения и гнева. Он уже готов был прыгнуть, но вдруг на лестнице послышался топот, дверь стукнула – вбежали три гитлеровца.

– Was ist das? [16]16
  Что такое? (нем.)


[Закрыть] – крикнул первый, обращаясь к Анатолию. – Кто стреляйт?

Анатолий медленно посторонился, кивнув на солдата. Тот поднял голову, увидев своих, что-то сказал и вышел из комнаты.

Когда кованые сапоги отгрохотали и стало тихо, Анатолий обессиленно опустился на пол. Крупные капли пота выступили на лбу, покатились по лицу. Прислонился к косяку и закрыл глаза. Тяжелый вздох облегчения вырвался из груди. Он почувствовал, что за эти несколько минут вырос, стал взрослым. Отныне его жизненный путь, который, по-видимому, будет полон и больших трудностей, и тяжелых испытаний, казался юноше не таким уж страшным, как представлялось еще совсем недавно. Пройдено какое-то расстояние, осталась позади какая-то грань, отделявшая прошедшее от настоящего. И он был рад тому, что преодолеть эту грань удалось ему самому, без помощи старших, без напутствий товарищей, без их покровительственного похлопывания по плечу.

Начитанный и впечатлительный, Анатолий однажды заявил своим друзьям, что непременно станет капитаном дальнего плавания и откроет еще не один остров, избороздит не один океан.

«Жить – значит путешествовать, – сказал он, коснувшись пальцем своего остренького носа. – В мире, кроме наших степей, рощ и лесов, есть еще и голубые лагуны, и коралловые рифы, есть пальмовые острова и ласковые морские течения… Рядом с этим – суровый и гордый мыс Горн… Не каждому суждено поладить с мысом Горн, такой уж у него непреклонный характер. Но есть люди, которые утешаются тем, что на смену страшному мысу Горн приходит мыс Доброй Надежды… Жить с уверенностью, что вслед за стихией, водоворотом, от которого стынет в жилах кровь, будут приветливые заливы, гостеприимные причалы, никому не известные острова, – вот моя мечта!»

Ребята наперебой предсказывали Анатолию будущее слишком таинственное, неопределенное, потому что кто же поверит в счастливую звезду юноши, который бредит какими-то голубыми лагунами и коралловыми рифами? Единственный человек, хорошо его понявший, к числу школьных друзей не принадлежал. Это был дядя Бориса, Павел Гайдай из паровозного депо, страстный мечтатель и заядлый шахматист.

«Не смейтесь, ребята, – сказал он, – не смейтесь. Нам нужны, очень нужны совершенно трезвые люди, ну, такие, как вы, но нужны и такие вот мечтатели, романтики дороги, я бы сказал, поэты далеких меридианов».

Анатолий упивался чувством превосходства и, глядя в сторону своих слишком приземленных друзей, которые хвалились, что станут машинистами паровозов, снисходительно качал головой и обещал взять их на свой пароход в долгое путешествие как судовых механиков.