Текст книги "Поворотный круг"

Автор книги: Борис Комар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Поворотный круг

Они молча лежали на влажном цементном полу, лежали неподвижно. С того дня, как их арестовали, спали они по три-четыре часа в сутки, а сегодня даже не сомкнули глаз. Не прикоснулись к еде, которую принес еще утром тюремщик, – котелок какой-то похлебки, четвертушку плоского ячневика. Ждали: каждую минуту может распахнуться дверь – и их выведут из камеры, теперь уже навсегда…

Но когда потемнело решетчатое окошко под самым потолком, подумали: если до сих пор не забрали, ночью не возьмут.

Пройдет еще полчаса, час, и наступит время допросов. В коридорах и переходах зазвенят ключами надзиратели, загремят двери арестантских камер, застучат сапогами конвоиры, зашаркают подошвами заключенные. Тюремные стены станут немыми свидетелями душераздирающих криков и человеческих стонов, свидетелями грубой ругани и угроз. И так будет продолжаться до самого рассвета, пока не прекратятся допросы. Потом заключенных, которым еще не вынесли приговора, снова закроют в камерах, уже осужденных затолкают в крытые автомашины, чтобы одних отправить в концлагерь, других – на каторжные работы в Германию, третьих (таких обычно всегда больше) повезут за город, в Рудищанский яр, на расстрел.

Их уже не поведут на допрос. Закончили допрашивать. И в машины не затолкают на рассвете. Согласно приговору, они свое наказание должны отбыть днем, в депо. Не отбыли сегодня, отбудут завтра или послезавтра, но непременно среди бела дня, на глазах у рабочих депо.

Однако они ошиблись.

Когда окошко совсем потемнело, щелкнул в двери замок, и на пороге появился надзиратель со связкой ключей, нанизанных на большое железное кольцо.

– Буценко, выходи! – крикнул надзиратель хриплым голосом.

Анатолий поднялся на локти. «Чего там?..»

– Живей ворочайся!

Он поднялся, направился к двери. В тускло освещенном узком коридоре он увидел трех солдат, стоящих с автоматами на груди, и фельдфебеля…

– Сацкий, выходи!

Из камеры вышел Иван. Взглянул встревоженно на конвоиров, подошел к Анатолию.

– Гайдай!

Борис не появлялся.

– Гайдай! Слышишь? – повторил надзиратель сердито и нетерпеливо. – А ну, выходи!

Из камеры донесся шорох и приглушенный стон. Иван повернул обратно.

– Ты чего? – преградил ему дорогу надзиратель и загремел связкой ключей.

– Помогу. Он.

– Ну иди.

Иван нырнул в темную камеру, словно в нору.

– Вставай, – подхватил он Бориса под руки.

– Ой! – вскрикнул Борис. – Оставь!

– Вставай, а то снова бить будут.

– Хорошо, я сейчас…

На последнем допросе Борису досталось больше всех, ведь он самый младший, ему еще нет и пятнадцати лет, а дети, как считает начальник железнодорожного отделения полиции безопасности Отто Клагес, не должны хранить тайны. Брызгая слюной, он кричал с пеной у рта: «Ты это что? Как ты можешь?! Это же неслыханно и неестественно!..»

И снова Бориса били. Избивали жестоко, надеясь, что именно он и расскажет то, чего они добиваются от него и его друзей. Но Борис по-прежнему молчал.

Наконец Отто Клагес, потеряв терпение, подбежал, закричал:

«Ты хоть дай им, твоим старшим дружкам, по морде, потому что они и еще те, что прячутся за вашими спинами, толкнули тебя на преступление. Дай им, дай, я разрешаю, я тебе приказываю!»

Сжав зубы от боли и ненависти, Борис только моргал золотистыми ресницами.

Конвоиры окружили ребят, вывели на тюремный двор.

В нескольких метрах от входных дверей стояла тупорылая грузовая автомашина, крытая брезентом.

– ’rein! [1]1
  Лезь! (нем.)


[Закрыть] – сказал фельдфебель, махнув рукой на распахнутые дверцы.

В машине горела электрическая лампочка, защищенная проволочной сеточкой. По обе стороны кузова, по бортам, – откидные скамейки.

Ребята остановились… Куда это?.. За город?.. Но расстреливают ведь на рассвете… В депо?.. Но ведь ночь…

– ’rein! – подталкивали дулами автоматов солдаты.

Анатолий и Иван подсадили в машину Бориса. Следом за ними залезли солдаты. Приказали ребятам лечь на дно кузова, а сами устроились на скамейках. Фельдфебель захлопнул дверцы, уселся рядом с водителем.

Машина выстрелила несработанным газом, тронулась с места. Захрустели под колесами комья слежавшегося снега и куски льда. Встречный северный ветер изо всех сил ударил в брезент, но не мог его сорвать – брезент был грубый и хорошо закреплен.

Все трое сейчас думали об одном: куда их везут? Если машина свернет на брусчатку и возьмет вправо – за город, а если влево – в депо.

Машина свернула вправо.

Петляя по улицам, она наконец остановилась. Стукнули дверцы кабины. К заднему борту подбежал фельдфебель:

– ’raus! [2]2
  Вылезай! (нем.)


[Закрыть]

Два солдата выпрыгнули из кузова, третий принялся выталкивать ребят.

Они были уверены, что их привезли в Рудищанский яр. Но когда вылезли из машины, увидели в ночном сумраке городские строения. Не сразу сообразили, где находятся. Поняли только тогда, когда узнали высокое хмурое здание. Окружное управление полиции безопасности.

Здесь их, по-видимому, уже ждали. Часовой у входа не задержал.

Поднялись по ступенькам вверх, прошли несколько дверей, обитых черным дерматином, вошли в просторный душный кабинет.

За массивным полированным столом с ножками – когтистыми лапами – сидел маленький человечек в гражданском, с черной повязкой на правом глазу.

Ребята сразу узнали его. Пауль Вольф, следователь управления полиции. Его в городе называли Циклопом.

Возле стола на цветастых толстых ковриках лежали две огромные овчарки. Когда ребята вошли в кабинет, собаки навострили уши, вытянули вперед морды, стали нюхать воздух.

Вольф кивнул на дверь.

Солдаты с фельдфебелем повернулись, вышли.

На какое-то время следователь словно окаменел. Единственный его левый глаз, острый и жгучий, бегал, ощупывая Анатолия, Бориса, Ивана.

Собаки, положив голову на лапы, тоже смотрели на только что прибывших.

Неожиданно Вольф вскочил с кресла и засеменил к ребятам. Вскочили и овчарки.

– Kusch! [3]3
  Ложись! (нем.)


[Закрыть] – приказал им следователь.

Собаки послушно легли на коврики.

Вольф подошел почти вплотную.

– Ай-я-яй, вон как вас!.. – сострадательно покачал головой, разглядывая распухшие мальчишеские лица со следами засохшей крови.

Ребята молчали.

– Чего стоите? Садитесь, – сказал следователь и указал на кожаный диван, стоящий у стены.

Даже не шелохнулись.

– Ну, чего вы? Чего? – Вольф положил руки на плечи Анатолию и Борису. – Как у вас говорят, ноги не казенные и правды в них нет.

Ребята присели на краешек широкого низкого дивана.

Следователь устроился справа от них, на круглом длинном диванном валике.

– Кто это вас так разукрасил?

Не отвечали.

– Есть, есть, к сожалению, и у нас любители мордобоя, – произнес он осуждающе. – Тьфу, как противно!.. Ненавижу мордобой!..

Поднялся с валика, направился к столу.

После сырой камеры, после езды на морозе Анатолия и Ивана в душном кабинете начало знобить. А Бориса бросило в жар. Он хотел рукавом ватника вытереть вспотевшее лицо, но стоило ему поднять руку, как обе овчарки вскочили, оскалили зубы.

Вольф посмотрел на собак.

– Ну, глупенькие, ложитесь! Kusch, kusch! – он похлопал обеих по спине. – Эти молодые люди не тронут. Разве они осмелятся тронуть того, кто хочет их спасти!..

Сел в кресло, выдвинул ящик стола, достал синюю папку, развязал ее, просмотрел какие-то бумаги.

– Это ты – Буценко? – уставился глазом на Анатолия.

– Я.

– А ты – Сацкий? – спросил Ивана.

– Сацкий.

– Тогда, значит, ты – Гайдай, – перевел следователь взгляд на Бориса.

– Угу, – буркнул Борис.

Вольф улыбнулся, потер ладони. По-видимому, обрадовался, что наконец ребята заговорили.

– Видите, сразу определил каждого по описанию примет, – сказал он удовлетворенно. – Вот только тебя, Гайдай, трудно было узнать. Лицо очень изменилось… Да и не верится, что тебе только пятнадцать. Выглядишь старше, таким, как и твои друзья.

Лишь на какое-то мгновение умолк следователь.

– Вот и познакомился я с вами. Ну, а меня вы, наверное, знаете? Меня в Лубнах почти все знают. Не одному человеку я помог выбраться из беды. Вот и ваши матери приходили сегодня. Плакали, просили-умоляли заступиться. Жаль стало и их и вас… Что поделаешь? – развел он руками. – Симпатия, давняя симпатия к землякам.

Вольф достал из папки плотный лист бумаги, весь исписанный по-немецки, с орлом вверху – птица держала в когтях фашистскую свастику. Не тот ли это листок, с которого зачитывал им приговор после последнего допроса Отто Клагес?

– Вы знаете, какой приговор вам вынесли в железнодорожном отделении? Знакомили, конечно?

Они не ответили.

– Уже и виселицу поставили в депо, дощечки приготовили на грудь с надписью. Казнь назначили на завтра…

Следователь сделал паузу и, всматриваясь в лица ребят, наблюдал, какое впечатление произвели его слова.

Они сидели все так же – неподвижные, молчаливые.

– Добился все-таки я, чтоб отложили казнь! Взял ваше дело на пересмотр. Как будет дальше, не знаю. Скажу откровенно: спасти нелегко, но можно…

И опять длинная пауза, пристальный взгляд Вольфа, молчание ребят.

– Многое зависит от вас самих. Да, да, прежде всего – от вас самих…

Бориса совсем разморило. Закружилась голова, затошнило. Он расстегнул ватник, жадно вдохнул в себя воздух.

– Тебе плохо? – заметил следователь.

Борис закрыл глаза и склонился Анатолию на плечо.

Вольф поднялся с кресла, налил из графина воды.

– Дайте ему, пусть выпьет, – протянул через стол стакан.

Иван взял стакан и передал Борису.

– Ну как, полегчало? – спросил Вольф, когда Борис выпил.

– Немного…

– Понимаю, понимаю… Измученные, голодные… Ну хорошо, сейчас вас осмотрит врач, накормят, отдохнете как следует, тогда и поговорим.

Он опустил руку под стол, наверное, нажал там на скрытую сигнальную кнопку.

В кабинет вошли конвоиры.

Вольф сказал им что-то по-немецки. Потом снова обратился к ребятам:

– Идите отдыхайте. Встретимся завтра. Завтра и поговорим. Прежде всего вы, ничего не скрывая, расскажете мне, почему все это произошло и как произошло.

П о ч е м у  п р о и з о ш л о… К а к  п р о и з о ш л о…

Однажды Анатолий и Борис зашли к Павлу Гайдаю, который приходился Борису родным дядей. Сидя на веранде, он, его жена и дочь как раз кончали обедать.

– О, вам повезло, – поднялась из-за стола тетя Мария. – Сейчас попотчую вас зеленым борщиком, вареничками с творогом.

– Спасибо! – в один голос поблагодарили ребята.

– Ну, чего ломаетесь? – нарочито грубо пробасил дядя Павел. – Скажете спасибо, когда поедите. Разве не знаете: дают – бери, бьют – беги. Принеси, Тома, стулья, – попросил он дочь.

– Не надо, я недавно пообедал, – отказался Анатолий.

– И я, – прибавил Борис.

– Эх, вы! – покачал головой дядя. – От таких вареников отказываетесь… Тогда подождите, я еще съем пять штук, чтоб было ровно сто, и поиграем в шахматы. Идите, расставляйте.

Ребята прошли комнату, заменявшую Гайдаям кухню, вошли в светлицу, взяли с этажерки шахматы.

Только расставили фигуры, как появились дядя Павел и Тамара.

– Ну, так как, биться будем или мириться?

– Биться, – ответил деланным баском Борис.

Схватив с шахматной доски две пешки, черную и белую, заложил руки за спину, несколько раз перебросил фигуры с ладони на ладонь и протянул вперед крепко сжатые кулаки.

– Кому какую?

– Давай в левой, – выбрал дядя.

Ему выпало играть черными.

– Папа, вам никогда не везет, – заметила Тамара. – Всегда достаются черные.

– Кто сказал, что мне не везет? Ого, еще как повезет! Вот увидишь. Ходи, Толя.

Для всех шахматистов шахматное поле – обыкновенная доска, расчерченная на шестьдесят четыре клеточки, тридцать две из них белые, тридцать две – черные: на ней проверяется сила игрока. Для дяди Павла и Анатолия она означает еще кое-что…

Однажды после уроков Борис пригласил Анатолия в гости к своим родственникам. Во время разговора с мальчиками дядя Павел узнал, что Анатолию из всех школьных предметов больше всего нравится история и география.

«Ты смотри, и я, когда учился, больше всего их любил, – словно обрадовался он. – Наверное, поэтому и в железнодорожники пошел – хотел исколесить весь мир. Так, может, ты и в шахматы играть любишь?»

«Люблю», – ответил Анатолий, потому что и в самом деле любил.

«Тогда давай посоревнуемся?»

«Давайте».

С тех пор они и «соревновались» почти каждую неделю. Но их «соревнования» не похожи на те, которые происходят между другими шахматистами. Фигуры переставляют как будто не на обыкновенной шахматной доске, а на развернутой карте мира, не из клеточки в клеточку, а с острова на остров, с моря на море, с озера на озеро, с одной горы на другую.

«Ставлю на остров Кергелен», – заявлял дядя Павел.

«А я на Шпицберген», – отвечал Анатолий.

«Захожу в Мозамбикский залив».

«А я в Красное море…»

Кроме того, каждая их игра еще получала название какой-нибудь знаменательной исторической битвы – Саламинская, Полтавская, битва под Желтыми Водами, Бородино, Севастопольская битва, взятие Измаила, бой на озере Хасан.

Борис был никудышный шахматист: у него не хватало рассудительности, терпения. И он, зная об этом, не брался играть, но неизменно выполнял роль судьи и наблюдателя.

Правда, по всем правилам Борису следовало быть беспристрастным к обоим игрокам, но он открыто болел только за своего друга, даже подсказывал ходы, а в спорах всегда брал его сторону. Когда Анатолий выигрывал партию, Борис кричал на всю квартиру: «Мы победили! Мы победили!..» Когда же его друг терпел поражение, сокрушенно качал головой, недовольно кривился: «Я же говорил, не ходи так. Я говорил…»

Но, как ни странно, дядя Павел редко протестовал против такого поведения судьи. Не потому ли, что Анатолий мало обращал внимания на подсказки, а в спорах, если его убеждали, сам признавал правоту соперника?

Тамара совсем не умела играть в шахматы, но часто, как и Борис, целыми часами просиживала возле игроков. Правда, ее мало интересовали их поединки. Она брала альбом для рисования, тушевой карандаш и рисовала портреты – отца, Анатолия, Бориса.

Первые ходы в каждой партии между дядей Павлом и Анатолием почти всегда повторялись:

– Остров Родригес.

– Бискайский залив.

– Мадагаскар.

– Аравийское море.

– Предлагаю размен.

– Охотно принимаю.

С шахматной доски сняли по пешке. Дядя Павел свою осторожно поставил на стол справа. Пешку Анатолия забрал Борис. Он держал в руках все фигуры, выигранные другом, словно боялся, что они каким-то образом снова окажутся на шахматной доске. Обычно игра начиналась между Анатолием и дядей в быстром темпе. Смеялись, шутили, перекидывались остротами. Когда же фигур у них оставалось мало и игра приближалась к концу, темп значительно замедлялся, оба умолкали, становились серьезнее, все ниже склонялись над шахматной доской, сосредоточенно выискивая возможные ходы.

Так было и на этот раз. Как только потеряли по четыре пешки, по два коня и по одной ладье, сразу смолкли.

Следующий ход был за дядей Павлом. Он пододвинулся поближе к столу, подпер рукой голову. Анатолий словно окаменел, его взгляд был прикован к шахматной доске.

– Ну ходите скорее! – не терпелось Борису. – Сколько можно!

– Не торопи, – отмахнулся дядя Павел.

Однако он еще долго не решался пойти.

– Игра принимает затяжной характер, – поддел Борис дядю его же излюбленной фразой.

– Дорогой племянничек, – не отрывая глаз от шахматной доски, произнес дядя, – я уже давно хочу рассказать тебе поучительную притчу. Вот послушай и запомни ее навсегда… Когда-то в давние времена шахиншах очень любил, как и мы с Толей, игру в шахматы. Выбирая себе визиря, то есть самого высокого своего сановника, он устраивал для проверки довольно своеобразное испытание: приглашал всех претендентов к себе во время игры, и тех, которые выражали чрезмерное, ненужное волнение, вмешивались в игру и навязывали свои советы, шахиншах признавал недостойными звания визиря: он считал, что судьба его страны должна быть вручена только тому, кто способен вдумчиво и молчаливо наблюдать ход борьбы, проявляя таким образом и мудрость и выдержку…

– Хитро, – согласился Борис. – Но меня это не касается: я не претендую быть у кого-либо визирем. Я судья и как судья требую от вас не затягивать игру.

– Подожди, подожди, сейчас пойду, да так пойду…

Тем временем Тамара достала с этажерки альбом и карандаш. Посмотрела сначала на отца, потом на Бориса, затем перевела взгляд на Анатолия, начала внимательно изучать его лицо.

Темно-русые, густые, как щетка, волосы. Такие же густые, только гораздо темнее, почти черные неширокие брови над серыми глазами. Чуть заостренный нос как нельзя лучше подходил к его овальному лицу. Слева возле носа – большая родинка. А вот уши… «Ты гляди, раньше я и не замечала: одно больше, другое меньше. Почему так?..»

Тамара раскрыла альбом, нацелилась карандашом на бумагу. Поглядывая время от времени на Анатолия, она рисовала его портрет. Штрих за штрихом, линия за линией, и в альбоме уже появлялась голова. Еще не совсем похожая, но все-таки – Анатолий. Нарисовала левое ухо, слегка набросала правое и остановилась. Ей не хотелось рисовать его таким, какое оно есть: это каждый может заметить, и получится, будто она нарочно подчеркивает его недостаток, который, если не присматриваться, совсем незаметен.

По-видимому, под впечатлением рассказанной отцом притчи и сама припомнила историю, некогда ею прочитанную.

В какой-то стране однорукий царь заказал известному художнику свой портрет. Художник нарисовал царя таким, каким он был на самом деле, – одноруким. Царь очень рассердился и приказал сжечь портрет. Пригласили другого художника. Тот, наученный горьким опытом своего коллеги, нарисовал царя уже с двумя руками. Портрет не вызывал у царя гнева, но и не заслужил похвалы: слишком он был неправдоподобен. Тогда согласился нарисовать портрет царя третий художник. Его работа царю понравилась. На портрете царь был нарисован так, что своим туловищем он закрывал ту сторону, где была когда-то рука. Художник нашел выход – и царя не показал одноруким, и против правды не погрешил.

«Наверное, эту историю знает и наш фотограф с базара, – подумала Тамара. – Придет к нему фотографироваться человек с каким-то физическим недостатком, он и так его вертит и этак, лишь бы на снимке не было видно его недостатка».

– Все!.. Проиграли!.. Сдавайтесь!.. – как ошпаренный вскочил со стула Борис.

– Не кричи, прошу, – не подымая головы, проворчал дядя Павел. – Вижу, моя притча нисколько не повлияла на тебя.

Он нервно бегал глазами по фигурам, искал спасения. Анатолий был спокоен, улыбался. И Тамара поняла: отец проиграл первую партию.

Но больше в тот день им играть не пришлось.

– Что, тебя бьют, Павел? – неожиданно раздался в комнате густой бас. – Я почувствовал и прибыл на помощь.

Все повернули головы. В дверях стоял высокого роста грузноватый человек в военной форме, с двумя шпалами в петлицах.

– Тарас! – удивленно вскрикнул дядя Павел и бросился к военному.

Обнялись. Поцеловались.

– Каким ветром?

– Западным.

– Давно?

– Сегодня утром.

– Один?

– С супругою и детьми.

– Где же они?

– В Нижнем Булатце. К сестре приехали. Она там преподает. А я прикатил сюда – надо отметиться в военкомате. По дороге Нестор Малий встретился. Вспомнил тебя. Не утерпел я, давно ж не виделись, расспросил, где живешь, и айда…

– Молодец! Вот и молодец!..

– Это твоя? – кивнул военный на Тамару.

– Моя.

– Сразу видно. Вашего роду. Уже десятилетку закончила?

– Девять классов, – ответила Тамара..

– Один год пропустила, болела малярией… – пояснил дядя Павел. – Чего же мы стоим? Садись, Тарас.

Они уселись друг против друга.

– Марию видел?

– Нет.

– Была на веранде. Где же она? Наверное, в саду. Тома, позови.

Тамара пошла позвать мать.

– А это чьи бойцы? – поинтересовался военный.

– Этот – брата.

– Николая?

– Николая, – подтвердил дядя Павел. – Борис. А то его друг, Анатолий. Он только что разбил меня в шахматы… Никакого тебе уважения к старой гвардии…

– О, теперь упорная молодежь пошла, – улыбнулся военный.

На пороге появилась тетя Мария.

– Ой, кого я вижу! Залёта прилетел! – она всплеснула руками. – Здравствуй, Тарас! – протянула ему руку. И сразу же забросала вопросами: – Как живешь? Как Елена? Как дети? Где вы сейчас?

– Все живы-здоровы. Пять лет был на Дальнем Востоке. В прошлом году перевели на Западную Украину. Служу на самой границе. И Елена и дети при мне.

– До какого же ты чина дослужился? Майор, что ли?

– Майор.

– А мой все с паровозом дело имеет.

– Не с паровозом, а с паровозами, – уточнил военный. – Не прибедняйтесь. Уже все про Павла знаю. Работает приемщиком в депо, в Гребенке. Кривоносовец, награды, премии каждый год получает. Так?..

– Правда, – улыбнулась тетя Мария.

– Вот видите. Не зря я когда-то разведчиком был!

– А-а, – махнул рукой дядя Павел. – Наговорил тебе Нестор…

Анатолий и Борис направились к двери.

– Вы не уходите, – остановила их тетя. – Я набрала клубники, попробуйте. Тома! Где ты?

– Я здесь, мама! – отозвалась с веранды Тамара.

– Помой клубнику, угости ребят и нам принеси. Пожалуй, я тебя, Тарас, сначала другим попотчую…

Тетя бросилась в погреб, а ребята вышли из хаты.

У двора стоял зеленый шарабан [4]4
  Шарабан – открытый экипаж с несколькими поперечными сиденьями.


[Закрыть], в который была запряжена сытая гнедая лошадь. Крепкий парень-возчик рвал под забором траву. Лошадь поглядывала в его сторону в ожидании лакомства.

– Наливайко! – Борис сразу узнал паренька. – Ваня!

Возчик расправил спину, повернулся к ним лицом.

Ребята хорошо знали друг друга. С давних пор повелось, что между подростками Осовцов, южной окраины Лубен, и пригородным селом Нижний Булатец каждый год шли отчаянные бои. Вожаком осовчан три года подряд был Борис. Его называли Чапаем. Это имя Борис заслужил своей ловкостью и отвагой. Учеба давалась ему легко, и, хотя получал он не только отличные и хорошие отметки, был любимцем учителей, славился и сообразительностью, и спортивными успехами. Борис никогда не грустил, никто не видел его печальным или вялым. Полный энергии мальчик зажигал своим веселым настроением друзей. К тому же, если добавить, что он хорошо играл на баяне и что отец, рабочий станкостроительного завода, иногда разрешал сыну ездить на своем мотоцикле, то станет ясно, почему Борис имел некоторые преимущества перед своими одноклассниками. Правда, он этим никогда не кичился: охотно учил ребят играть на баяне, а на мотоцикле почти не ездил один: всякий раз посадит за спину пассажира и мчится с ним по притихшим вечерним улицам Осовцов. Дальше ездить не осмеливался – не было водительских прав.

«Люблю быстроту, – признавался он товарищам. – Обязательно буду машинистом!»

Вот Борис и верховодил босоногой ватагой осовчан.

Не менее ловким и таким же отчаянным и смелым был вожак и у нижебулатцев – Иван Сацкий.

Иван мечтал стать трактористом или шофером, помогал родителям по хозяйству. Даже во время каникул не отдыхал, а работал в колхозе ездовым или пастухом… Его знали как честного и прямодушного парня, для которого чувство справедливости всегда было превыше всего. Иван никогда не кривил душой, говорил, что человек с детства должен приучаться к правде.

Однажды Иван сказал, что сделает из прялок велосипед. И сделал. Пристроил к деревянным колесам передачу, прибил к ободьям резиновые ремни, смастерил руль и понесся по пыльной дороге на диковинном самокате.

Как бы ни был занят Иван домашним хозяйством, учебой, работой в колхозе, он находил время и для ратных подвигов. В противоположность Борису Иван сам подобрал себе имя. Как-то в руки к нему попала книжка о легендарном полководце, побратиме Богдана Хмельницкого, – Северине Наливайко. Увлек юношу образ народного героя, и решил он назвать себя Наливайко. Такое имя для вожака нижебулатцам понравилось, и прозвище быстро прижилось.

Правда, так величали Ивана только наливайковцы, а вот чапаевцы, сторонники Бориса, не признавали. И тогда соратники Ивана-Наливайко тоже не стали признавать Бориса-Чапая.

Анатолий жил с матерью в центре города, на Советской улице, но дружил с Борисом, поэтому и принимал участие в боях, да еще и не рядовым бойцом, а комиссаром!

Иван первый бросил мальчишеские забавы, передав «войско» своему достойному преемнику. Почти одновременно с Иваном отказался от почетного звания в отряде осовчан и Анатолий. Борис «воевал» до прошлого года, до тех пор, пока вдруг не вытянуло его, как жердь, ввысь. За несколько месяцев он обогнал всех своих ровесников. Даже дружить с ними стало неудобно, не то чтобы играть в какие-то детские игры. С тех пор Борис и Анатолий ни разу не виделись с Иваном. И вот неожиданная встреча.

Ребята направились к калитке.

– Здорово, Наливайко, – поздоровался свысока Борис.

– Здорово, Чапай, – так же ответил Иван.

– Это ты привез того… майора? – спросил Анатолий.

– Я.

– Родственник?

– Нет. Его сестра в нашем селе живет. Учительница.

– Он говорил.

– Так это майор к твоему дяде торопился, Чапай?

– К моему.

– Я так и подумал.

– Огромн-н-ый какой! – даже причмокнул Борис.

– Угу. Рассказывал, что в гражданскую встретился с твоим дядей. Его часть ехала на поезде, который вел дядя. Где-то в Гречанах – станция есть такая, что ли, – на них напали белополяки. Один залез на паровоз, хотел застрелить твоего дядю. Так этот, майор, подкрался сзади и пополам разрубил саблей беляка.

– Ого! – восторженно выкрикнул Борис: он всегда преклонялся перед теми, кто обладал незаурядной физической силой; когда в Лубны приезжали борцы, он никогда не пропускал ни одного их выступления. – Пополам? Вот это да!..

– Разве дядя тебе не рассказывал? – удивился Иван.

– Рассказывал, когда-то рассказывал, – ответил Борис, – только я уже подзабыл, как оно там точно происходило…

На самом деле он впервые слышал эту историю, но стеснялся в этом признаться: Иван чужой и то, вишь, знает, а он все-таки племянником приходится дяде Павлу.

Иван протянул лошади пучок травы. Она взяла ее мягкими бархатными губами и стала жевать.

– В колхозе работаешь, Наливайко?

– В колхозе, Чапай. Возчиком. А вы гуляете?

– И мы не гуляем. Я коров пасу.

– Я в археологической экспедиции, – сказал Анатолий. – Раскопки производим на Лысой горе.

– Как ты туда попал, в экспедицию?

– Там историк наш. И меня с собой взял.

– Толя ведь староста исторического кружка в школе…

– А-а… Ну, и нашли что-нибудь?

– Кое-что уже нашли. Каменный молоток, костяной гребень, ступку, в которой зерно растирали.

– А Наливайкиного клада не находили?

– Не искали. Это все легенды.

– Никакие не легенды. Я сам читал, что наливайковцы, когда их окружил польский гетман Жолкевский, позакапывали в землю бочки с деньгами.

– Интересно, где бы у них взялось столько денег? У Наливайки были самые бедные казаки и голодранцы.

– Может, и легенды, – неохотно уступил Иван и покачал головой, – но вы все равно поищите. Говорят, бочки закопаны возле Солоницы, неподалеку от моста. Вон там, где когда-то была плотина.

– Хорошо, я скажу, – неуверенно пообещал Анатолий.

Иван хотел еще похвастаться, что правление колхоза решило осенью послать его на курсы трактористов, но в это время с веранды раздался голос Тамары.

– Хлопцы, идите клубнику есть! – позвала она.

– Пойдем, Ваня, – оживился Борис.

Иван привязал лошадь к столбу, пошел с ними.

Сидели на скамейке возле дома, Борис держал на коленях тарелку с крупной красной клубникой. Брали зрелые ягоды, ели с аппетитом.

Окно над ними было открыто, из комнаты доносились голоса – дяди Павла и майора.

– По-видимому, войны и в самом деле не будет, если военным, да еще пограничникам, предоставляют отпуск, – говорил дядя Павел. – А то у нас в последнее время такие слухи пошли… Кое-кто начал уже запасы делать. Соль, мыло, спички сразу раскупили.

Майор долго молчал. Наконец произнес:

– Будет, Павел, война.

Ребята, потрясенные этими словами, замерли. Не меньше ошеломлен был и дядя Павел.

– Ты что?! – вскрикнул он.

– Да. Я убежден, войны не избежать, – с тревогой в голосе сказал майор.

Ребята испуганно переглянулись.

– Удивляешься, почему убежден?.. За последний месяц на моем участке три человека перешли границу. Два штатских, поляки, третий военный, немец, коммунистом себя назвал. И все в один голос заявили: перешли границу, чтоб предупредить нас – готовятся фашисты к нападению.

– Может, это провокаторы?

– Провокаторы? Не думаю. Сразу видно, что́ за люди. Тот, военный, русско-немецкий словарь передал, в нем все ясно. Русские фразы набраны латинским шрифтом. И какие фразы!.. «Где председатель колхоза?», «Ты коммунист?», «Как зовут секретаря райкома?», «Руки вверх!», «Буду стрелять!», «Сдавайся!». Немец сказал, что всем офицерам раздали такие словари.

В комнату вошла тетя Мария с вишневой наливкой – майор и дядя прекратили разговор.

Анатолий дернул Ивана и Бориса за рукав:

– Идемте отсюда. Подумают – подслушиваем.

Уселись рядом на шарабане, свесили ноги.

– Вот та-ак, война будет, – произнес Анатолий.

– Может, еще и не будет, – сказал Борис. – Может, майор ошибается и разводит панику.

– Кто знает… он умный… – вступился Иван.

– Ну и пускай будет! – распалился Борис. – Поду-умаешь… Наши быстро утрут нос Гитлеру.

Анатолий и Иван согласились с Борисом: фашисты со своим фюрером не страшны для Советского Союза; если нападут на нас, то будет им то самое, что и самураям на озере Хасан.

– Вы, ребята, смотрите никому не рассказывайте, что́ слышали, – предупредил Анатолий. – Это ж…

– Кому б мы рассказывали?! – обиделся Борис. – Сами не понимаем?

Вскоре из дома вышли майор, дядя Павел и тетя Мария.

Ребята спрыгнули с шарабана.

– Что, уже познакомились, бойцы? – спросил майор.

– Мы давно знакомы, – ответил Борис.

– Значит, мой водитель не скучал.

Дядя Павел тряс на прощание своему другу руку и приглашал:

– Заходи, Тарас, почаще. Это же недалеко.

– Вместе с Еленой заходите. И детей с собой возьмите, – добавила тетя Мария.

– Непременно придем, – кивал головой майор.

А подойдя к шарабану, вдруг вспомнил:

– Послушай, Павел, а как с рыбой? Ловится в Суле?

– Ты спрашивай Анатолия и Бориса. Они в этом деле мастаки. Я давно не рыбачил.

– Рыба есть, – сказал Анатолий. – Только не всегда ловится.

– Ничего, поймаем, – заверил майор. – Так, может, махнем когда-нибудь? С ночевкой, с ухой… А?

– А чего ж? – согласился дядя Павел. – Давай махнем.

– И ребят с собой возьмем. Когда ж тронемся?

– Лучше всего в субботу, под выходной, – предложил дядя Павел.

– Ну, заводи мотор, Ваня, поедем.

Иван пошел отвязывать лошадь.

…Как и договорились, выбрались на рыбалку в субботу, под вечер.

Было тепло, тихо.

– Везет же нам! – сказал Анатолий. – В такую погоду рыба идет даже на пустые крючки.

– Тогда пошли быстрее, руки чешутся вытащить живую серебрянку! – не терпелось майору.

Собственно, теперь никто не признал бы в нем военного. Одет по-крестьянски: темно-серые в полоску штаны, рубашка из коричневого ситца, выгоревший черный пиджак, старая кепка с помятым козырьком.