Текст книги "Поворотный круг"

Автор книги: Борис Комар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Диверсанты! Диверсанты!.. – кричал, словно недорезанный. – Я сразу понял!.. Ищите третьего, он где-то здесь!

Вскоре к стене привели Ивана. Он шел спокойно, даже развалисто, будто все, что здесь происходило, не имело к нему никакого отношения.

Подъехало несколько машин, мотоциклов, появился комендант депо. Ребят втолкнули в кузов грузовика, закрыли его и повезли в немецкую железнодорожную полицию.

Как и договорились, Володька Струк вечером постучал в окно к Борису Гайдаю. Ему никто не ответил. Он постучал еще раз. Тишина… Собрался уходить, когда наконец вышел дедушка Бориса. Внимательно посмотрел он на парня, узнал.

– Нет твоего приятеля, да, наверное, уже никогда и не будет, – сказал грустно дед. – Что-то они там немцам в депо сделали, не знаю только, серьезное или так, баловство какое. А переполоху! Зашевелился весь фашистский муравейник…

– А где же он сейчас?

– Известное дело, где: в полиции. В железнодорожной или как ее там. В той, где сами немцы находятся. Вместе с Борисом забрали и его дружков – Толю и Ваню… Бить будут их, да еще как…

Дед грустно покачал головой.

– Уже три раза приезжали из полиции, все у нас перерыли, искали что-то или кого-то. Беги, парень, а то и тебя еще схватят. Не в добрый час ты пришел.

Володя понесся в город. Бежал он спотыкаясь, проваливаясь и падая в сугробы, но снова поднимался и бежал. И вот он у здания немецкой железнодорожной полиции. Часовой дышал на руки, бил себя по бедрам, будто отгонял холод. Увидев парнишку, крикнул простуженным голосом: «Weg!» – и взялся за карабин. Не торопясь Володя обошел улицу и снова приблизился к полиции. Где же ребята сидят? Может, в том мрачном сарае, который во дворе? Висит на дверях огромный замок, ходит по двору вооруженный гитлеровец… Хотя бы одно слово сказать им…

Грустно Володе. Какой он слабый и беспомощный в этой страшной войне!.. Она отняла у него отца, радость детства, оставила без хлеба и домашнего тепла, теперь вот забрала и друзей…

Мимо Володи пронеслись пять сверкающих легковых машин. Подъехав к полиции, они остановились. Из машины вышли какие-то большие начальники – Володя сразу догадался об этом, так как им дежурный полицай лично открывал дверцы.

«Наверное, они будут допрашивать ребят, – подумал Володя. – А иначе, что им делать здесь так поздно?..»

Володя зашел во двор напротив полиции, стал у забора, возле кучи битого камня, присыпанного снегом.

Офицеры вошли в полицию, а водители автомашин направились в здание, находящееся рядом; наверное, захотели погреться. Остался только один дежурный полицай. Он беспрерывно ходил, наблюдая за сверкающими машинами.

Володя оглянулся, выбрал три камня. Один бросит за своего дружка Бориса, другой – за Ивана, третий – за Толю. Володя не думал о том, что ему за это будет. Он просто не мог в ту минуту думать о чем-то постороннем, кроме одного: как бы попасть в сверкающие машины» Главное – докинуть камень, чтоб он перелетел дорогу и достиг цели.

Если выбежать из-за забора на секунду и хорошо размахнуться, камень угодит в переднюю машину. Это – за Бориса. Надо только хорошо размахнуться. Потом – во вторую, в третью… После третьего броска бежать придется вот сюда, в сад, заваленный снегом…

Володя выходит из-за забора, размахивается и, целясь в лобовое стекло, швыряет камень. Теперь – в сад. Упал в сугроб, прислушивается, но звона стекла не послышалось. Неужели промахнулся? Или не докинул? Наверное, так, потому что полицай молчит. Может, он не услышал даже, как упал камень, ведь снег такой глубокий… Берет второй камень. На этот раз бросает его изо всех сил. Только успел упасть в снег, как донесся оглушительный взрыв. Было такое впечатление, что разбилось в машине не лобовое стекло, а взорвался бензин или даже динамит.

Дежурный полицай выстрелил из карабина, что-то закричал. Володька бросился прочь.

Ничего, подумал он, перепрыгивая через сугробы снега, ничего, что не успел бросить и в другие намеченные им машины. За Бориса отомстил, за Толю и за Ивана придется в следующий раз…

…Пауль Вольф упал духом. Он сидел в своем кабинете и тоскливо глядел на замерзшее окно. Немецкая армия отступает по всему фронту. Это было главное. Потом эта неудача. Истинные зачинщики диверсии в депо до сих пор не раскрыты. Всякому ясно, что трое детей-подростков не сами додумались сделать это, их, конечно, кто-то подговорил. Но кто? Те трое смертников молчат, хотя знают, что завтра или послезавтра им набросят петлю на шею. Весь свой опыт юриста, все свои способности Вольф уже исчерпал. Кто скажет, что он шел наугад? Все было проверено и учтено, все предвидено, и вот…

Сегодня у него будет тяжелый день. Тяжелый, чтоб не сказать – невыносимый… Скоро придется идти к шефу с докладом. А что докладывать?.. Барон наденет свое пенсне и долго, словно впервые, будет рассматривать его, Вольфа… Ах да, это вы. Докладывайте, пожалуйста. Дело с поворотным кругом? Есть что-то новенькое? О, тогда прошу, садитесь, садитесь…

У Вольфа мурашки поползли по коже… Новенькое? Но ничего нет, об этом прекрасно знает барон, он просто издевается… Да, барон мастер на такие шутки! Одна его сардоническая улыбка чего стоит!

Скрипнула дверь, кто-то вошел. Кто это? Почему без предупреждения?..

Посреди кабинета стоял барон Шмидт. Его пенсне беспомощно болталось на черном шнурочке, а на всегда тщательно причесанной голове на этот раз торчал клок волос.

Пауль подскочил, выбросил руку вперед и замер. Барон стоял наклонив голову, не двигался…

Что произошло?.. Вольф не осмелился спросить и вскоре убедился, что сделал правильно.

Барон пришел в себя, шагнул к стене, обернулся и быстро посмотрел на следователя.

– Займитесь номером одиннадцатым, – обратился барон. – Я слышал кое-что… Скажу вам, что сделано все возможное… Признаю. Но что поделаешь – советский фанатизм… Он слишком распространен среди детей и молодежи.

Вольф вздрогнул. Ага, он слышал кое-что! Значит, не доверял и потому подслушивал? Ну что ж, в данном случае это в его, Вольфа, пользу. Шмидт сам только что сказал: сделано все возможное. Вот оно, признание. Признание его, Пауля, способностей и преданности. Но, по-видимому, барон собирался сообщить нечто иное – об этом Вольф догадался по его лицу. Но что именно? Спрашивать самому нельзя…

Шмидт уселся в кресло напротив следователя, внимательно посмотрел на него:

– Вы, кажется, говорили, что ваш отец в Саксонии имеет свои заводы, не правда ли?

Пауль Вольф сразу все понял: барон фон Шмидт думал сейчас не о завоеваниях на Востоке – он вспоминал покинутый домашний очаг, где в случае чего можно будет найти покой и забвение…

Кто-то сказал, что горе примиряет даже противников. По всему видно, это так и есть, потому что барон и следователь сидели оба притихшие и жалкие. Что ждет их завтра?..

…В углу на соломе лежал белый как лунь дед Хобот. Еще вчера, как только ребят бросили в эту грязную и заплеванную камеру, дед встретил их оживленным бормотанием:

– Здравствуйте, сыночки, откуда вы и кто такие? Я дед Хобот, а вас как величают, буду знать, если скажете.

Дед Хобот был сухонький и суетливый, любил поговорить, ни разу не пожаловался, что его били, а били деда, видно, крепко: вся одежда, седые волосы, борода и усы были в крови, но он не сетовал на судьбу. Казалось, что дед получил какое-то внутреннее удовлетворение от того, что рассчитался с ненавистными ему фашистами. Он так и сказал ребятам:

– Не буду вас, сыночки, огорчать, а все-таки скажу: отсюда дорога одна… Было здесь со мной несколько молодцов, так тех уже забрали. А я еще топчу и так уже вытоптанную солому. Чего они мудрят? Разве я не знаю, что ожидает меня? Знал еще тогда, когда брался за древко лопаты…

И дед рассказал, почему он взялся за древко лопаты.

На маленький лесной хуторок, где жил дед Хобот, гитлеровцы почему-то не наведывались, хотя крутились вокруг да около вот уже второй год. Или хутор был далеко от проселочной дороги, или фашисты боялись лесных парней, а может быть, просто не надеялись чем-то поживиться, только там еще не было ни одного оккупанта. Дед Хобот уже начинал верить в счастливую звезду своего хутора, как вдруг в один из зимних дней до него донесся шум мотоцикла. Вышел из хаты, оперся на изгородь, засмотрелся на дорогу. Подкатил мотоцикл, и дед впервые на своем веку увидел живого фашиста. И надо было так случиться, что гитлеровец был невзрачный, плюгавенький и такой рыжий, что скорее походил на собаку Рудька, чем на человека.

Тем временем гитлеровец слез с мотоцикла, подошел к деду, что-то крикнул и ударил сапогом в калитку. Вошел во двор, увидел десятка два кур и чуть не присел от удивления.

«Mein Gott!..» [27]27
  Боже мой! (нем.)


[Закрыть] – вскрикнул он и поднял автомат.

Раздалась очередь, куры повалились на снег. Гитлеровец хватал их теплыми и трепыхающимися, бросал в коляску мотоцикла. Потом хотел было закинуть ногу, чтоб влезть на сиденье, как вдруг увидел дедовых уток. Они, проклятые, как назло, вышли из сарая и, покачиваясь жирными телами, потянулись длинной цепочкой к хате.

«Mein Gott!» – еще раз сказал фашист, слез с мотоцикла и тихонько стал подкрадываться к уткам.

До сих пор дед Хобот много раз слышал, что у Гитлера и техника мощная, и генералы неглупые, и солдаты храбрые. И вот на́ тебе – такое плюгавенькое и невзрачное… Да если бы он появился на гулянье в хуторе, его бы девушки на смех подняли… У нас разве ж такие хлопцы? Как хотите, а дед Хобот такого не потерпит…

Он зашел в сарай, взял лопату, подошел к фашисту и ударил его по голове. Ударил, как видно, крепко: тот больше не поднялся.

На следующий день на хутор примчалось несколько грузовиков с солдатами и полицаями: хутор сожгли, его обитателей выгнали в соседнее село, а деда забрали. Теперь вот он лежит на трухлявой соломе и говорит ребятам:

– Я об этом знал еще тогда, когда брался за лопату. И нисколько не жалею. Вот только вас жаль… Считай, не жили на свете. Как же оно у вас вышло? Неужели случайно?

– Баловались, – ответил Анатолий, – пустили пару, а оно как дернет, как рванет… Разве удержишь?

Дед Хобот трет виски.

– Да куда там, разве я не знаю! Там сила! И прямо в круг? Видать, дорогая штука тот круг, если не простили…

– Ведь двенадцать паровозов замкнулось! – не сдержался Борис. – Двенадцать! Это вам не игрушки.

Дед покачал головой:

– Так, так. Такого они не простят даже вам, детям… Двенадцать паровозов! Подумать только…

– Да прибавьте сюда и те, – продолжал Борис, – прибавьте, сколько там стоит паровозов, ждет ремонта. Тоже не меньше. И долго теперь будут стоять…

Дед снова грустно покачал головой.

Ночью, когда ребята спали, он разбудил их.

– Сыночки, – сказал взволнованно, – вы меня простите, но так надо… Я знаю, что вы не верите в бога, я тоже, если говорить правду, не очень в него верю, но полагается мне попросить у людей прощенья. Так вы уж уважьте старика, очень вас прошу.

– Хорошо, – не стал возражать Анатолий. – Что вы хотите, дедушка?

– После моих слов скажите: «Пусть бог простит», больше ничего не надо.

Дед закрыл глаза, сложил руки на груди, помолчал, а потом сказал, обращаясь к ребятам:

– Может, я кого обидел или оскорбил ненароком, так вы простите, люди.

– Пусть бог простит, – отозвался Анатолий.

– Может, я кому-то дорогу перешел или по случаю праздника какое плохое слово сказал, вы уж простите, люди…

– Пусть бог простит, – снова произнес Анатолий.

– Может, у кого что-то одалживал, да забыл отдать, так вы простите, люди…

– Пусть бог простит.

– Может, я Одарку свою, царство ей небесное, когда выругал, так вы простите, люди…

– Пусть бог простит…

Дед помолчал, подумал, прислушиваясь к шагам в коридоре, потом снова за свое:

– Может, у того рыжего плюгаша есть мать или отец, а я его лопатой… Так вы уж и за это простите, люди…

Ответа не послышалось.

Дед раскрыл глаза, посмотрел на ребят, помолчал, подумал, что они, наверное, не услышали, снова сложил руки на груди и повторил то же самое. Ответа снова не было.

– Чего молчите? – удивился старик.

– А это уже никуда не годится, – сказал Анатолий. – За такое не надо просить.

– Не надо, – подтвердил Борис. – Разве можно?..

– Наверное, ваша правда, – согласился дед. – За это меня бог не покарает. Разве что черти заставят сковородку языком лизать…

Он снова лег, сложил руки на груди, закрыл глаза. По-видимому, ожидал стука в дверь. Но в эту ночь так никто и не постучал.

За ним пришли на следующую ночь, когда ребята еще спали.

Звякнули ключи у входа, резкий голос разбудил камеру:

– Хобот, с вещами!

Дед Хобот не спал. Он стоял с узелком в руках, готовый в далекий путь. Перекрестился, потом подошел к ребятам, которые уже вскочили на ноги, и молча их перекрестил.

– Зачем, дед? – удивился Борис. – Мы совсем не…

– Знаю, знаю, – прошептал дед, – но так надо перед смертью. Ну, я пошел…

В камере стало тихо. Слишком тихо и просторно…

У новости быстрые ноги. Молниеносно облетела всю железную дорогу от Харькова до Киева весть о том, что в Лубенском депо выведен из строя поворотный круг. Рабочие расспрашивали друг у друга, кто эти герои, совершившие такую ощутимую диверсию. А когда узнали, что это сделали подростки, ахали. Всех радовало происшедшее, но к приятной новости примешивалась тревога – все тревожились о судьбе юных мстителей.

Нестора Малия и Петра Миронченко эти новости застали в дороге. Они только что сдали груз в Полтаве, забрали порожняк и возвращались домой. На Октябрьской станции остановились, Миронченко побежал к стрелочнику закурить и вскоре вернулся:

– У нас дома небу жарко! – сказал он, забираясь в будку. – Ребята паровоз пустили в яму…

Нестор побледнел.

– Какие ребята?

– Да, говорят, подростки, дети… А вдруг…

Малий резко махнул руками.

– Молчи! – приказал.

Он отвернулся от своего помощника, посмотрел вдаль.

Над землей висело хмурое небо, сливалось с горизонтом, оно создавало сплошную пелену из серой ваты и мрака.

– Выходит, едем мы прямо к черту в зубы… Так, Петр? – минуту спустя спросил Малий, когда открытый семафор напомнил, что время отправляться.

Не дожидаясь ответа, он осмотрел приборы, потянул на себя реверс, открыл регулятор. Поезд вышел на просторы заснеженной степи. Быстро проносились телеграфные столбы, вырастали, словно из-под земли, низенькие строения и тут же исчезали, мелькали перед глазами широкие ряды колючей проволоки. Степь лежала притихшая, ровная, как стол.

Вот и случилось то, что должно было случиться. Дети непосредственнее взрослых, прямолинейнее. Ох, уж эта осмотрительность стариков! Вот он, Малий, гонит порожняк, чтоб там, в Германии, его нагрузили снарядами и минами. И тогда фашистский машинист (нашим не доверяют) подхватит тяжелые вагоны и погонит к линии фронта…

А те машинисты, паровозы которых теперь в Лубенском депо, будто в плену, не погонят составы даже порожняком… Да, дети положили начало. Они словно предупредили: «Вот мы вам поможем немного, а там уже слово за вами…»

Летит паровоз, мелькают дорожные знаки, как сама жизнь, – будто и незаметно, но последовательно и без остановки, все вперед, вперед. Каждому человеку надлежит пройти свой земной путь. И надо, чтоб там, где ты пройдешь, не было завалов, не было тупиков и ям… Следом за тобой пройдут другие, они вспомнят тебя, первопроходца, они скажут о тебе свое слово. Так берегись, будь всегда начеку. Потому что слово то должно быть высоким и чистым. Все зависит от тебя: это твой путь, твой жизненный путь…

– Они ждут, Петр, – говорит Малий, не отрывая взгляда от бескрайней степи.

– Своего смертного часа? – спрашивает Миронченко.

– Не только этого, – отвечает Малий.

Нестор мог бы со своим помощником разговаривать и откровеннее: ведь не один пуд соли, как говорится, съели вместе, но у него сейчас такая тяжелая, словно оловом налитая голова, что не повернуть ее…

Долго молчит Малий, думает.

– Не только этого они ждут, – наконец повторяет Малий. – Они ждут иного – что скажем мы… Ведь слово теперь за нами…

Петр внимательно наблюдает за приборами, следит за железнодорожным полотном. Когда мастер думает какую-то тяжелую думу, помощник должен быть на высоте…

Их останавливают на станции Сагайдак. Паровоз стоит недалеко от будки стрелочника. Между железнодорожными путями, играя на губной гармошке, прогуливается вражеский часовой с карабином. К машинистам подходит стрелочник. Просит соли, предлагает взамен табак, молоко, папиросную бумагу.

– Чего нас задерживают? – интересуется Малий.

– Встречай «зеленый».

– Ага… какое-то начальство едет…

– Да нет, – говорит стрелочник, – состав наливной. Горючее везут для танков и самолетов… Ну, так с солью-то как? Может, поделитесь? Мы здесь без соли пропадаем совсем…

Малий зовет помощника:

– Отдай и мой пай, – и подает узелок. – Зайдешь к нему в будку, задури голову… Торгуйся за каждую крупицу. Время тяни… Понял?..

Когда Миронченко пошел в будку к стрелочнику, Малий выглянул из паровоза, посмотрел вокруг.

Часовой забрался в укромное местечко, окоченевшими пальцами пытался зажечь сигарету. На перроне стоял с фонарем дежурный по станции, наверное, вышел встречать «зеленый».

Малий вылез из будки паровоза, подбежал к стрелке и быстро перевел ее.

«Да-а, теперь удар «наливного» примет наш порожний состав. Лоб в лоб… Вот он уже гремит… Надо скорее бежать отсюда…»

Малий подскочил к будке стрелочника.

– Ну как, договорились? – спросил он, приоткрывая дверь.

– Как будто сошлись, – отвечает Миронченко, – сейчас только пересыплем…

– Давай кончай… – торопит он своего помощника. Наконец Миронченко выходит из будки и для надежности набрасывает на дверь щеколду.

«Зеленый» совсем близко… Слишком задержались, не рассчитали. Хоть бы успеть…

Рысцой отбегают они от будки. Часовой заметил их, какое-то мгновение раздумывал, потом швырнул на землю сигарету, снял с плеча карабин, бросился вдогонку:

– Halt! Halt!..

Его крик заглушил страшный взрыв. Задрожала земля, покачнулось небо…

Мощная волна свалила с ног и Малия и Миронченко. Взрывы раздавались еще и еще, но ни машинист, ни его помощник их уже не слышали. Они потеряли сознание…

…Барон фон Шмидт был в глубоком трауре. Гитлер не мог дальше скрывать поражение немецкой армии под Сталинградом, весь мир знал о том, что Паулюс сдался в плен… И вот траур объявлен по всему рейху… Сколько раз еще придется его объявлять? Дела на фронтах становились все хуже и хуже.

Шмидт написал письмо домой. Получилось оно довольно грустное. Правда, барон старался разбавить его оптимистическими нотками, но патетические восклицания звучали в письме как-то фальшиво и совсем неуместно.

Зазвонил телефон. Полтава… Управление полиции безопасности и СД… Да, да… Кто-то хриплым от волнения голосом сообщал, что двое лубенских машинистов совершили аварию. Два эшелона, один из рейха, специальный… Горючее для авиации и танков…

Снова депо! Барон рвет письмо, одевается. На дворе темная холодная ночь. Поздно – нигде ни огонька, никаких признаков жизни. Город притаился, ждет чего-то. Но чего? У барона хватает мужества признаться самому себе: город ожидает скорой гибели его, барона фон Шмидта. Смерть подстерегает его на каждом шагу. Там, за забором, там, в переулке… А кто даст гарантию, что в машину, в его личную машину не подбросили только что заведенную мину?..

Сонный шофер щурится от яркого света фонарика, которым освещает барон машину, осматривая ее. Наконец он садится.

– Выключайте фары! – приказывает он шоферу.

Тот удивленно глядит на барона и выключает свет.

Еще вчера барон и его подчиненный Пауль Вольф, убитые горем и печально притихшие, сидели как равные и оба молчали. Сегодня же все изменилось. Вольф полагал, что уже все покончено с этой позорной для него историей и, кажется, о диверсантах никто больше не помнит, и вдруг…

– Вы болван! – кричит на следователя разгневанный барон. – Вас водили за нос, вас обманывали эти молокососы. Вы не смогли узнать от них ни одной фамилии! А пока вы нянчились с ними, коммунисты, которые вовремя не были арестованы, нанесли еще один удар… Так стараетесь вы для фюрера?!

Пауль Вольф ничего не понял. Он хотел спросить у начальника, что произошло, но тот не давал даже рта раскрыть.

– Вы русская свинья! – бесился барон. – Вы паршивая свинья!..

Наконец вулкан стал затихать.

– Боже мой! – шептал барон, хватаясь за голову. – Наде же было так промахнуться! Под самым носом диверсанты вьют осиное гнездо, а они ничего не видят, ничего не слышат… Вы, может, с ума сошли? Вы, вы… – Барон задохнулся и умолк.

Через минуту он сказал следователю:

– Как только приведут двух машинистов, тут же допросите… Последний шанс…

…Последний шанс… Да, да, последний. Он воспользуется им. Пускай кричит, пускай безумствует барон фон Шмидт, Вольф остается верен себе: вырвать тайну у человека можно только одним способом – хитростью, а не криком и пытками. От пыток человек тупеет, он становится безразличным ко всему, у него исчезает надежда. Нет, не так! Не так, господин барон! В душу к человеку еще никто не залезал грубостью и пытками.

Когда в кабинет ввели Бориса, Анатолия и Ивана, Пауль Вольф долго и внимательно осматривал всех троих. Кажется, у них даже синяки за последние дни прошли, стали заживать раны… Какая цепкая штука – жизнь! Вот что значит молодой организм. Прошло только три или четыре дня, и пожалуйста…

– Последний шанс, – автоматически произнес следователь. – Это ваш последний шанс, ребята, – поправился он. – Я уже не в силах бороться за вашу жизнь, я один, и на помощь мне никто не пришел, кроме ваших матерей. А что матери? Что они, несчастные, могут? Ломать руки, стоять на коленях, умолять? К сожалению, в наше время это не помогает. Вся беда в том, что вы не хотите помочь сами себе. Да, именно сами. Вы не захотели назвать своих руководителей, а значит, не захотели спасти собственную жизнь. Пришлось нам самим взяться за дело…

Вольф перевел дыхание. У него пересохло во рту. Неужели он волнуется?..

– Так вот… – Он знал, что перед сенсационным сообщением надо делать паузы. – Так вот, мы сами взялись за дело и нашли кое-кого из ваших наставников. Они здесь, за дверью. Вы их сможете увидеть, если пожелаете. Мы знаем, кто вами руководил, они уже арестованы. И имейте в виду, они сами сознались, что наставляли вас совершать диверсии. Теперь спокойно взвесьте: вы имеете еще один шанс, последний. То есть последнюю возможность спасти свою жизнь. Подчеркиваю – жизнь. Если вы их назовете, не только тех, которые сидят сейчас в камере, тех, собственно, мы сами знаем, но и тех, кто еще на свободе, тогда… Тогда у меня будут основания обратиться к высшему начальству и похлопотать за вас. Чтобы обратиться к начальству с такой просьбой, надо иметь достаточные основания. Такими основаниями могут быть только ваши честные показания. Ну?..

Ребята молча стояли, смотрели куда-то вдаль, в потолок…

– Кто будет говорить? Ну кто хотя бы скажет то, что нам уже известно?

Борис шевельнулся, переступив с ноги на ногу.

– Вы же знаете, что у нас не было руководителей. Поэтому их не может быть здесь, в камере. Это ложь!

Вольф был доведен до белого каления, он едва нашел в себе силы, чтобы сдержаться.

– Хорошо, это ты так думаешь. А как думает Буценко?

– Ложь, – ответил Анатолий.

– А ты? – Показал следователь пальцем на Ивана.

– Ничего не знаю, – сказал Иван.

Вольф забарабанил пальцами по крышке стола. Долго смотрел в окно и вдруг встрепенулся, глянул еще раз на ребят и произнес:

– Ну, голубчики… Чтоб потом вы не жалели и не кусали локти… Сейчас сюда придут ваши руководители…

Он нажал на сигнальную кнопку, и через несколько минут в кабинет ввели искалеченных, окровавленных, измученных Малия и Миронченко. Они едва стояли на ногах, их поддерживали два конвоира.

Ребята остолбенели. Действительно, следователь не врал… За что взяли машинистов? Неужели кто-то подслушал их давний разговор и донес?.. Возможно… Но они подумают… конечно, подумают, что мы их выдали. Дескать, мучили, били, вот и не выдержали, выдали тех, кто научил, как совершать диверсии…

– Ну что, узнаете своих учителей? – победно спросил Вольф. – Буценко, узнаешь?

– У нас не было учителей, – спокойно ответил Анатолий. – Вы же знаете, как все произошло… Захотели покататься, случайно дернули за рычаг… А паровоз как рванул! Едва успели соскочить…

– Достаточно! – закричал Вольф. – Я уже слышал! Я хочу знать, кто еще, кроме этих коммунистов, были ваши наставники. Сацкий! Тебя спрашиваю!

– У нас никого не было.

– Гайдай?

Борис молча покачал головой.

Вольф махнул рукой. Машинистов увели.

– Так… – сказал следователь, резко поднявшись из кресла. Его единственный глаз налился кровью, чуть не вылезал из орбиты. – Так… Ну что ж, не скрою от вас, я все делал, чтобы помочь, чтобы спасти вас, дураков. Но… подыхайте! Черт с вами! Взять их!

Конвоиры схватили ребят за шиворот, стали выталкивать из кабинета.

Но Вольф вдруг остановил их:

– Ein Moment… [28]28
  Минуточку (нем.).


[Закрыть]

Он подошел к Борису, впился своим красным глазом.

– Вот ты… Послушай, что сейчас будет. Тебе перебьют одну руку, потом другую… И тебе, – глянул на Ивана. – Тебе тоже, – кивнул Анатолию. – Понимаете, что вы наделали? Пеняйте на себя, я здесь ни при чем… Ну как? Может, все-таки признаетесь?..

Ребята молчали. Вольф заметил, что в глазах юношей горел огонь презрения и ненависти. Терпение у него лопнуло, он крикнул конвоирам:

– Zur Folterkammer!.. [29]29
  В застенок! (нем.)


[Закрыть]

В камеру конвоиры принесли их на носилках.

Руки у юношей болтались, как плети…

Сбросили с носилок и ушли, замкнув камеру.

В углу на соломе сидели Нестор Малий и Петр Миронченко. Они сначала не узнали ребят, но, когда присмотрелись, кровь застыла у них в жилах.

– Что сделали они с ними!.. – воскликнул Миронченко.

Он побрел в угол, где стояло ведро с водой, принялся обливать потерявших сознание юношей. Малий наклонился над бледным, почти бездыханным Борисом, положил ему на лоб мокрую тряпку. Юноша застонал.

– Боря, Боря, – произнес Малий. – Ты слышишь?

– Воды, – едва слышно простонал он.

Губы у него запеклись, зубы крепко сжаты, не развести их!.. Но Малий все-таки влил ему в рот немного воды, смочил тряпку еще раз – она уже стала горячей – и снова положил на лоб…

Так они, сами избитые и обессиленные, ухаживали за юношами, пока к тем не вернулось сознание.

В камере стояли сумерки.

– Горючими слезами, страшными муками отольются фашистам причиненные нашей земле страдания!.. – сказал Малий, и голос его дрожал.

Миронченко спросил у Анатолия:

– Чего добивались они, когда вас так мучили?

– Это тот, Циклоп… Все допытывался, кто руководит подпольщиками… Хоть умри, а признайся.

– Что же вы ему сказали?

– Ничего…

На рассвете звякнули, зазвенели ключи возле дверей.

Резкий, слепящий луч фонарика заметался по камере. В дверях появился офицер полиции.

– Буценко!

Анатолий поднялся.

– Сацкий!

Иван встал рядом с Анатолием.

– Гайдай!

Борис лежал неподвижно.

– Гайдай!! – повторяет офицер.

Анатолий и Иван помогли ему подняться.

– Малий!

Дядя Нестор закряхтел от боли, но поднялся, подошел к ребятам.

– Миронченко!

И он подошел.

– Всем выходить!

Холодными искрами обжигает лицо снежный ветер. Прямо у входа стоит крытая грузовая машина с распахнутыми настежь дверцами. Вокруг нее – около десяти гитлеровцев-конвоиров. Все с фонарями, с автоматами и собаками.

Резко хлопнули дверцы кузова, машина стремительно взяла разгон. Вот она уже подпрыгивает на булыжной мостовой окраинной улицы, потом трясется по проселочной дороге.

– Последний наш путь, – говорит Малий. – Умрем достойно, как и подобает людям. Чтоб ни жалоб, ни вздохов не слышали от нас палачи.

Молча сидели они, тесно прижавшись друг к другу…

Их расстреляли утром далеко за городом, в Круглицком лесу.

Через несколько дней в газете, которую издавали оккупанты в Лубнах, появилось краткое сообщение начальника полиции и войск СД округа Киева. Чтобы запугать непокорных лубенцев, в сообщении указывалось о расстреле пяти человек, которые вывели из строя транспортную связь и тем самым причинили вред немецким войскам. О том, что́ именно они совершили, в сообщении умалчивалось. Не сказано там и того, что среди пяти расстрелянных трое были юноши.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Впервые о диверсии в Лубенском депо я услышал зимой тысяча девятьсот сорок третьего года, вскоре после того, как она произошла. Припоминаю, нас, еще находившихся на оккупированной фашистами территории, воодушевил, подбодрил подвиг наших земляков – юных мстителей. И кое-кто, следуя их примеру, нанес немалый вред оккупантам… Какова судьба отважных героев, удалось ли им избежать фашистской расправы, мы тогда еще не знали, но верили, что такие смельчаки не дадутся в руки гитлеровцам…

Несколько лет назад мне довелось побывать в Лубнах. Помня эту историю, спросил я о ней у пожилого железнодорожника-лубенца. Он, оказывается, хорошо знал Анатолия Буценко, Бориса Гайдая и Ивана Сацкого, знал о диверсии, так как в то время вынужден был работать в депо. Железнодорожник рассказал, какой ущерб нанесли юные герои фашистам. Только из-за того, что поворотный круг вышел из строя, депо бездействовало полтора месяца. Двенадцать отремонтированных паровозов было замкнуто в нем поврежденным поворотным кругом. И те паровозы, которые нуждались в ремонте (а тогда паровозы часто требовали ремонта – наши железнодорожники знали, как выводить их из строя), тоже нельзя было загнать туда. И это как раз в то время, когда захватчики терпели на фронте одно поражение за другим, когда им крайне необходимо было по железной дороге перебрасывать подкрепление своим потрепанным войскам… Расследовать причину диверсии в депо приезжал даже какой-то важный гитлеровский генерал. В беседе с комендантом депо генерал как будто сказал, что лучше было бы потерять полк, чем допустить такую диверсию. Депо снова вошло в строй лишь тогда, когда пригнали из Берлина специальную платформу с мощным подъемным краном, который и вытянул паровоз из поворотного круга.

От железнодорожника я узнал, что Анатолия, Бориса и Ивана нет в живых – предатель Курыш их выдал, и гестапо, подвергнув юношей жестоким издевательствам, расстреляло их.

На этот раз история трех юношей-лубенцев захватила меня как писателя. Я начал глубже изучать ее, исследовать. Беседовал с матерями Анатолия Буценко, Бориса Гайдая, Ивана Сацкого, с их друзьями и знакомыми. Ходил в депо, ходил по живописным улицам Лубен, Нижнего Булатца… Все слышанное и виденное впоследствии легло на бумагу. И еще прибавилось к нему выстраданное и пережитое за годы оккупации…

…В зеленом парке, расположенном в центре Лубен, в честь юных героев – Анатолия Буценко, Бориса Гайдая и Ивана Сацкого ныне сооружен памятник. Шумят зеленые листья кленов, ясеней, пламенеют вокруг цветы, светит в небе горячее солнце. А под небом, теперь мирным и чистым, под жарким солнцем стоят три парня, три сына Украины, которые в суровый для Отчизны час своим подвигом еще раз показали всему миру мощь и свободолюбие советского народа.