Текст книги "О других и о себе"
Автор книги: Борис Слуцкий
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
В первые недели нашего пребывания в Болгарии болгарская армия была для нас «иксом», неизвестностью, следовательно – потенциальной опасностью. Штаб корпуса генерала Николова, оккупировавшего Македонию, перешел к немцам. Нейтральность гарнизонов никого не обманывала – трудно было не быть нейтральными, когда ждановские танки – в те дни единственные на Балканах – подходили к Софии.
Вылощенные, в мундирах, копировавших мундиры царской армии, болгарские офицеры были ненавидимы партизанами. Они указывали красноармейцам на офицеров как на открытых врагов. В сентябре мы считались с возможностью выступления болгар против нас.
Второй раз я столкнулся с болгарами в марте, в Шиклоше. Немцы безжалостно колотили их первую армию. Собственно говоря, весь сыр – бор разгорелся здесь потому, что восемьсот болгар сдались без сопротивления взводу немцев, переправившихся через Драву. В армии был разброд. Ходили слухи, что, дойдя до Дуная, два болгарских батальона взбунтовались и повернули назад. Их усмирила болгарская же артиллерия. Введение политаппарата (поголовно – коммунисты) подлило масла в огонь. Один из таких комиссаров – бывший шофер – с восторгом говорил мне, что в его батарее шестьдесят коммунистов, есть еще тридцать омладненцев и социал – демократов, а комбат – сволочь – звенарь. На каждой стоянке возникали политические споры. Стрелковая рота получала экземпляры центральных газет через пять дней после их выхода. Газеты втихомолку ругали друг друга.
Солдаты дружно поносили офицеров; их обвиняли (правильно) в неумении воевать. Действительно, по сравнению с болгарами, самые средние немецкие дивизии были до крайности модерны.
Зато совершенно неправильными были обвинения в трусости. Десятки поручников умирали с кадровой, уставной, хлесткой храбростью военной касты, знающей, что за ней следят с недоверием и подозрением.
Немцы усердно сплавляли в Болгарию устарелое вооружение. Это сказывалось. Провалилось болгарское интендантство, кормившее солдат двумя котлетами в день. Перед армией 1944 года, перед ее штабами, начальниками, воинским духом, стала грозная современная военная машина.
В 1941 году болгар разбили бы в неделю. В 1944 году, фланкируя русских и прикрываясь ими, болгарская армия напоминала туриста, карабкающегося на гору, обдирающего бока, но застрахованного от смерти присутствием товарища.
Наши солдаты часто относились к болгарам с пренебрежительным доброжелательством. Смеялись над широковещательными надписями: «Штаб 16–й дивизии». Смеялись над жалобами – плохо кормят, плохие офицеры, плохое оружие. Одновременно жалели, сочувствовали. Солдаты знали, что немцы подстегивают своих, привирая, – перед вами не русские, а болгары.
Командир 84–й дивизии, послушав жалобы болгарского генерала на расхлябанность и недисциплинированность, сказал ему жестко:
– Когда я приказываю что‑либо своим подчиненным, они отвечают: «Есть, разрешите выполнять», – либо отказываются. В этом последнем случае я их расстреливаю. Теперь послушайте‑ка такой силлогизм: «Вы – мой подчиненный. Приказание получите в моем штабе. Ясно?»
– Есть, разрешите выполнять, – поспешно и понимающе ответил болгарин.
Ушел – и выполнил.
В полках сидели наши военпреды – энергичные комбаты из фронтового резерва. Они быстро привыкли к языку, нагоняли страху на интендантов, завоевывали солдатские сердца явным неуважением к немцам. Своими полковниками они командовали как хотели. Из дивизий посылали параллельно своих офицеров – учить болгар уму – разуму. Доходило до того, что болгарами разбавляли наши жидкие пехотные роты. Здесь «братушки» находили не только жирные кухни и отличное оружие, но и товарищеский тон и все то же явное неуважение к немцам. Русский солдат – добровольный, природный агитатор. На это открытое «растление болгарской армии как единого целого» все смотрели сквозь пальцы.
А кооптированных болгар палками нельзя было вышибить из усыновивших их русских рот. С партизанами такая «разбавка» никогда не производилась. Была еще одна причина, скреплявшая четырехпартийную армию. Газеты ежедневно печатали антиболгарские выпады турок, глупые речи Дамаскиноса, призывавшего: «На Софию!» Всем была ясна необходимость национального сплочения в русле московской ориентации.
ЦаренокСоветский человек с его стихийным республиканизмом, привыкший к битвам титанов и величавости своих властителей, смотрел на балканских корольков с презрительным, но беззлобным удивлением.
Верноподданность восьмилетнему Симеону казалась ему абсурдной. Между тем, именно жалкость и беззащитность царенка помогли ему удержаться на престоле. Немецкому происхождению, республиканизму всех четырех партий отечественного фронта, казни дяди, отсутствию роялистского дворянства противостояло одно младенчество Симеона. Его восемь лет от роду — и победило.
К царю приставили соответствующих опекунов: Павлова – московского профессора, Бобошевского и Ганева – либеральных республиканцев французского типа. В провинции острили, что царя воспитывают в комсомольском духе. Тем не менее он сохранял престол и двор.
Однажды вечером к заместителю коменданта по политчасти Софии подполковнику Сосновскому привели шофера – пьяного до нечленораздельности. При обыске у него отобрали болгарский орден и много левов. Сосновский решил, что шофер ограбил болгарина. Посадив его в многолюдный вытрезвитель, он выбросил все происшествие из головы.
Утром в комендатуру упорно звонили из штаба фронта: царица Иоанна искала по городу старшего сержанта Иванова.
Фамилия показалась Сосновскому знакомой. Шофера вызвали наверх. Он уже был достаточно трезв, чтобы рассказать такую притчу.
Вчера утром он прогуливал свою машину в пригородном парке. Услышал крик. В боковой аллее, в канаве, под опрокинувшейся машиной барахтались мальчишечка и пожилой человек в комбинезоне – шофер. Когда Иванов вытащил их из‑под машины, мальчишка объявил: «Я царь Болгарии Симеон II. Ты спас мне жизнь. Едем во дворец, там тебя наградят».
Во дворце перепуганная царица Иоанна наградила шофера орденом и дала ему пять тысяч левов. Начался банкет. Иванов выпил, добавил по дороге и попал в комендатуру. Когда все это выяснилось, его с торжеством отправили во дворец. К вечеру патрули снова приволокли его в комендатуру.
Это был, кажется, первый случай награждения советского гражданина болгарским орденом.
Отношение нашего солдата к европейским царицам было весьма простодушным. Полюбовавшись на портретах на монашескую меланхоличность Иоанны и бальное величие Елены, они выражали свои чувства в лаконичных и исконных выражениях.
Прославленный диапазоном своих Любовей майор Жиляков поставил перед собой задачу овладеть графиней (хоть какой‑нибудь) и добился своего, где‑то в Венгрии, не побрезгал, аристократичности ради, старушкой о пятом десятке.
В Софии семнадцать младших лейтенантов отпраздновали успешное окончание быстропоспешных курсов визитом к царице. У входа во дворец попросили доложить, что группа русских офицеров просит аудиенции. Были приняты и угощены. Вели себя очень прилично. Часа через два усиленный комендантский патруль отвел их в прокуратуру. Трибунал оценил их визит в восемьдесят пять лет тюремного заключения (по пять лет на брата). Благородное поведение на банкете было расценено как смягчающее обстоятельство.
ЖенщиныПосле украинского благодушия, после румынского разврата суровая недоступность болгарских женщин поразила наших людей. Почти никто не хвастался победами. Это была единственная страна, где офицеров на гулянье сопровождали очень часто мужчины, почти никогда – женщины. Позже болгары гордились, когда им рассказывали, что русские собираются вернуться в Болгарию за невестами – единственными в мире оставшимися чистыми и нетронутыми.
Случаи насилия вызывали всеобщее возмущение. В Австрии болгарские цифры остались бы незамеченными. В Болгарии австрийские цифры привели бы к всенародному восстанию против нас – несмотря на симпатии и танки.
Мужья оставляли изнасилованных жен, с горечью, скрепя сердце, но все же оставляли.
Как мне болгарский орден выдавалиЭто вышло совсем неожиданно – начальство вспомнило мои миссии в Рущуке и Плевне. Так я стал кавалером большой бляхи – красного креста, отчасти напоминающего немецкий железный крест.
Нас собрали в актовом зале Грацкого университета. При виде симпатичных, любезных, даже услужливых физиономий наших генералов я понял, что болгары избавились бы от многих неприятностей, если бы раздали соответствующую толику крестов до, а не после похода. Мы выстроились в одну шеренгу – от полковника до майора – командиры полков, политработники, штабисты. Я стоял левофланговый. За вручающим генерал – лейтенантом Стойчевым услужливым фоном стояли офицеры нашего и болгарского отделов кадров с заветными коробочками в руках.
Духовой оркестр ударил «Шуми Марица».
Стойчев скакнул к вышедшему из строя полковнику, огласил по – болгарски формулу награждения и одним движением повесил ему орден в петлю кителя. Оказывается, ордена у болгар не на штифтах, а на булавках.
Полковник четко ответил: «Служу Советскому Союзу».
Все замерли: в формуле награждения было ясно сказано, что ордена даются болгарским народом за услуги, оказанные болгарской армии.
Второй полковник оказался дипломатичнее и на тираду Стойчева ответил молчанием.
Создавалось глупое положение. Офицеры получали награды, молча выслушивали генерала, молча жали ему руку и, не разжимая губ, становились в строй. Всех выручил подполковник Боград – начальник штаба 122–й дивизии. Он гаркнул: «Благодарю за честь!» Все заулыбались радостно. Формула ответа была найдена.
Сели за столы. Они стояли огромным «Т», причем на шляпке разместились торты и генералы, а на стойке – все остальные. Болгарские офицеры сразу же сосредоточились вокруг немногих тарелок с красной икрой, и мы с тоской смотрели, как они лязгали по икре столовыми ложками. Я спросил своего соседа, болгарского майора, о статусе полученного мною ордена. Тот ответил, смешавшись: «Товарищ майор, откуда мне знать, ведь я партизан, секретарем райкома был». На седьмом или восьмом тосте Стойчев неожиданно провозгласил здравицу «водачу советских артиллеристов – генерал– лейтенанту Брейдо». Мы насторожились. К столу уже семенили болгарские кадровики, неся перед собой коробочку с орденом. Очевидно, дело было слажено тут же.
Большая политика8—9 сентября, когда все виды компромиссного решения были отвергнуты и наши танки ворвались в Болгарию, подвергнув ее всемирному унижению, многим, в том числе и мне, казалось, что произошла ошибка. Толкнули в сторону широкие круги антинемецки настроенной буржуазии, обидели англофилов, готовых несколько потесниться, чтобы дать место коммунистам.
Жизнь показала, что путь раскола с англофилами был правильным. Они заняли пустоту справа от себя, вызванную разгромом профашистов. Остатки германофилов были впитаны либералами. Практика оттеснения и раскола оправдала себя повсеместно. В Югославии англофилов с бородами и королевскими коронами на бараньих шапках опозорили, затем уничтожили. В Венгрии, напротив, мудрое устранение Бетлена было парализовано наполовину передачей власти генералам.
Результат – провал «армии Вереша», нейтральная пассивность мадьяров в войне, открытие тысячи каналов дня союзничков – от Красного Креста с посылками до миссий и займов.
Наше постепенство в Румынии, оправдывавшееся слабостью коммунистов, повело к тому, что Маниу ушел с неприятным треском, сохранив славу участника антифашистского переворота и легальную организацию. При наличии дееспособного коммунистического меньшинства в стране раскол с либералами необходим. Чем скорее – тем лучше. Меньше придется арестовывать товарищей по восстанию.
Если часть национальной буржуазии (скажем, звенари в Болгарии) объективным ходом событий отталкивается к пусть вынужденному русофильству – задачи компартии чрезвычайно облегчены, легче соблюсти невинность, процент необходимого для взятия власти меньшинства может быть понижен.
Французские коммунисты стремятся к объединению с социал – демократами потому, что девятьсот тысяч подпольщиков, партизан, конспираторов неминуемо частью перевоспитают, частью перемелют либеральные рыхлости.
Австрийские коммунисты, как черт ладана, боятся объединения с социал – демократами, потому что семьсот тысяч организованных и культурных рабочих неминуемо растворят кучку подмастерьев, вчерашних социал – демократов и полуанархистов. Фюрнберг со всей решительностью сорвал такое объединение в рудничных районах Штирии.
Боротьбисты, видно, хорошо знали эти правила политической диалектики, когда напевали: «Мы сольемся, разольемся и зальем большевиков».
Объединение возможно, когда коммунисты (если не в бытии, то в вероятной тенденции) сильнее социал – демократов, могут подчинить их своему влиянию (это характерно для периодов революционного подъема). Объединение возможно и тогда, когда компартия – стойкое меньшинство, способное сохранить автономию, скажем среди лейбористов, не поддаться их влиянию, напротив, влиять на них (это характерно для периодов стабилизации, застоя).
Меньшевик ПеткоВ Видине я прожил несколько дней на квартире Петко Браткова – вождя местных широковцев и члена главного управления болгарских социал – демократов. Это был первый меньшевик в моей жизни.
Подвыпивши, Петко высказывал любопытные мысли. Он был убежден, что если немцы вернутся, то его обязательно повесят. Наряду с этим обосновывал необходимость прекращения арестов, простодушно поясняя, что спасали же его коллеги – фашисты в немецкие времена.
В Болгарии, стране, где высшее образование имеют десять тысяч человек, бывшие студенты хорошо знают друг друга. Поэтому, говоря о Цанкове, его враги уважительно добавляют: профессор! Поэтому так приемлем для многих эрудит Димитров или Павлов, прославивший болгарское имя пусть на такой рискованной стезе, как философия теоретического материализма. Политические отношения носят иногда семейный характер, отдают запахом студенческого общежития.
Петко (и тысячи других болгарских интеллигентов) разграничивали русских коммунистов (умных и опытных) и болгарских коммунистов (путчистов). Вспоминали Маркса и национальные особенности. Все дело сводили к тому, что методы, применимые к «темному» русскому крестьянину, слишком жестоки для европеизированных болгар.
Петкино русофильство стимулировалось не только незнанием западных языков (распространенный стимул), но и теоретическими соображениями. В частности, он полагал, что необходимость выхода к Эгейскому морю (этот хинтерланд в Болгарии называется северное беломорье) неминуемо поссорит болгар с греками, турками, а затем и с англичанами. Отсюда два варианта ориентации – германская (но Германия нулифицируется) либо русская. Даже крупные экспортеры поневоле левеют в условиях, когда единственно реальными остаются русский и вассальные рынки.
Братков стыдливо, с оглядкой, гордился социал – демократическими подвигами в борьбе с фашизмом, Леоном Блюмом, лейбористами, даже «моральным сопротивлением» и антифашистской пропагандой собственного изделия. Пропаганда, впрочем, ограничивалась перешушукиванием лондонских передач. Мне он говорил: «Мы марксисты!»
В том же Видине на другой квартире мне регулярно чистил сапоги и пришивал воротнички семнадцатилетний сын хозяина, гимназист. Три недели тому назад он еще был командиром роты в фашистской организации «бранников». Сохранил хорошую юношескую стройность, умелость в движениях, военизированную опрятность. Честно старался перековаться, для чего читал коммунистические газеты и сталинские брошюры.
Сапоги чистил отлично
Югославия
ДиалектикаПодобно тому как Россия Отечественной войны, оглушенная немецкой дисциплиной, бредила словом «точно», так и у партизанской Югославии нашлось свое словцо – «диалектика».
Когда‑нибудь мы разберемся в причинах. Быть может, такими причинами были специфика отсталой страны, где разница между коммунистами и монархистами была более возрастной, чем идейной; быть может, все дело в стойкости популярной национальной церкви, успешно отразившей атаки материализма и безверия.
Полковник Тодорович, комиссар первого пролетарского корпуса, студент, как и его командующий Пеко, дает указание девушке, которая будет работать на моей звуковещательной станции. «Какие пластинки играть?» – спрашивает девушка. «Играйте что‑нибудь народное, танцы, классику. Все что хотите, только не наши партийные песни». И, оборачиваясь ко мне, он подмигивает: «Диалектика». В генеральской столовой того же корпуса, где пьянство было запрещено и преследовалось, регулярно подавали гнуснейшую ракию – для захожих русских офицеров. Хозяева наблюдали пьющих с сожалением.
В конце октября меня послали к Нешковичу – будущему премьеру Сербии. Провинциальные партизаны подарили нашему командованию свои трофеи – семнадцать миллиардов динаров. Не забывшие о партмаксимуме генералы наши домогались узнать: 1) курс, 2) партизанскую политику цен, – они предполагали выплатить из этих денег зарплату всей армии.
Нешкович встретил меня не без приветливости. Он разъяснил иллюзорность миллионов, «в особенности теперь, когда мы захватили печатный станок». После этого он вздохнул и с укоризной посмотрел на меня, явственно не желая относиться ко мне как к представителю державы, пришедшему договариваться в другую державу. «Молодой человек, так к чему же все это, молодой человек, – говорил он грустно. – Ну, напечатаем вам бумажек, сколько нужно. Главное, Сталин сказал: «Наш советский рубль не должен обесцениваться!» Диалектика!»
Митра Митрович, будущий сербский министр просвещения (тогда она еще ходила в военных брюках лыжного покроя), со смешливой обидой рассказывала мне о буйствах красноармейцев: «Танкист, полный, подходит ко мне и предлагает: “Ну, черная, пойдем, что ли”».
Нешкович оживился, вспомнил, как высадили из автомашины замнача ОЗНА, потом улыбнулся: «Что говорить о пустяках? НашаКрасная Армия пришла в Белград».
О том, как часто диалектика расходилась с материализмом, свидетельствует не только пример Владо Зечевича, православного попа, четника, ставшего первым минвнуделом Югославии. Зечевич, кажется, поп коммуноидного вольтерьянского пошиба. Приведу более убедительный пример.
Утром, в дни боев за Белград, я, усталый, возвращался с передовой на свою городскую квартиру. Было совсем светло. Улица быстро заполнялась толпой – удивительной, храбрейшей в мире белградской толпой, рукоплескавшей дневным штурмам в двухстах метрах от штурма. На углу дорогу преграждало скопление возбужденно споривших жителей. Я подошел поближе. В центре стояли восемь фрицев – голых, дрожавших на октябрьском морозце. Зеленая их одежда поспешно напяливалась на члены партизан – пролетеров. Говорят, что в пролетарском корпусе, этой гвардии Тито, двадцать процентов солдат не имели никакой обуви. Удостоверяю, что два – три процента корпуса не имели и штанов и прикрывали стыд шинелью. Партизаны вежливо объяснили мне, что фрицы – пленные, сейчас их отведут в переулок и пристрелят. Толпа деловито одобряла солдат.
Я отнял фрицев. Им вернули одежду, что привело к почти полному обнажению их обидчиков. Затем мы все вместе отправились в штаб – разбираться. Штаб оказался штабом городской бригады ОЗНА. С первой же минуты меня поразил начальник. Его называли «отец». Когда мы остались наедине, он рассказал мне, что был православным священником. Коммунист. В партизанах три года – «старый борец». Я заговорил с ним как с расстригой. Он насупился. Нет, Христос в душе моей. Война кончится, и я вернусь к рясе.
«Отцу» было более сорока лет. Он был почти красив – с недостриженной гривкой, с профилем иконного святого – македонского, цыганского или армянского. В движениях его поблескивала храмовая плавность. Под черными бровями мерцали глаза фанатика.
Говорят, он был известен жестокостью. По – видимому, спасенным мною фрицам пришлось раздеться еще раз.
ЧетникиВ ноябре я прожил неделю в Горнем Милановаце – пять километров от Равной Горы, лесной столицы Дражи. Три года Милановац был явочным местом четников – полулегальным – на глазах у смирной немецкой комендатуры. В ноябре 1944 года местные девушки еще крепко помнили молодых дражевских поручиков. Из двух госпиталей в русском постоянно толпились добровольные сестры, среди них двадцатилетняя дочка Дражи. Партизанский госпиталь вербовал девушек силой.
Обаяние национальной династии, семнадцати лет юноши Петра, чистая сербскость в противовес партизанскому интернационализму долго поддерживали тление четнического движения. Во всем оно было полярной противоположностью партизанам: аттантизм и немедленный бой; сословие рабочих и студентов и сословие стражников и офицеров; ни одного югославского генерала в Главном штабе – и «вся» военно – бюрократическая Югославия на Равной Горе; наконец, вылощенность элегантных офицеров и вшивая голь партизанщины. Королевская корона на бараньей папахе столкнулась с пятиконечной звездой на фригийских шапчонках коммунистов.
Несомненно, четники – либо значительная их часть – стремились поддержать Красную Армию, завоевав тем самым место в будущей Югославии. В разведроте 98–й стрелковой дивизии я застал четырех немцев и подбитого американского авиатора. Их передали четники. За неделю до этого корпус капитана Раковича встрял в бой нашего батальона с окружавшими его немцами и фактически спас этот батальон от уничтожения. Несколько дней оперативный и разведывательный отделы штаба дивизии поддерживали связь с четническим штабом, получая у него сводки. Партизаны реагировали на это ожесточенными протестами. Однажды, когда к комдиву 93–й полковнику Салычеву приехали два четнических офицера, присутствовавший при этом подполковник, комдив 23–й партизанской дивизии, в упор пристрелил обоих, без объяснений, при молчаливом неодобрении нашего штаба. Однажды четники конвоировали пленных немцев – человек триста – к нашим разведчикам. Партизанская засада открыла огонь и по немцам, и по конвою. Стража разбежалась, немцы также исчезли в горах.
Отношение наших людей (93–й дивизии) к четникам было удивительно благожелательным. Комбаты справедливо полагали, что при шестидесяти активных штыках в батальоне следует принимать помощь у кого угодно – и принимали. Общее отношение к партизанским расправам было неодобрительным, хотя все смутно понимали, что это линия также и нашего большого начальства. Вскоре пришли указания Военного Совета. Оставленные без внимания четники Раковича подумали и ушли на юг – к англичанам, высадившимся в Греции.
Особое, чисто сербское, православное русофильство было чрезвычайно распространено в петнических низах. Ориентация на единоверную Россию им, националистам, казалась естественней любви к заморским англосаксам. Вряд ли Драже удалось бы повернуть против нас свое войско. В официальных документах он солидаризировался с Красной Армией. Мне передали воззвание, подписанное четническим комендантом Белой Церкви, известным вешателем. Оно ставило «войско» под Главнокомандование Красной Армии, в связи с ее приближением. Следовали лозунги типа «Да здравствует король!», «Да здравствует СССР!».
Со стороны партизанского командования наблюдалось стремление наговорить на четников пакостей побольше – в особенности по линии их отношения к России.
Итог: четников выжили и выбросили.